– Господин наш… – Ни единой! Ни жертв, ни достойного погребения! О боги! Боги молчали. Родичи тоже. – За что караете?! Ты, жена моя, мать моих безмозглых детей! Ты, сын мой, плоть от плоти моей! О, как стыдно мне перед Владыкой Аидом! Перед его добрейшей супругой Персефоной! Может, я не Сизиф, сын Эола? Может, я бездомный бродяга без роду и племени? Я что, умер в придорожной канаве? – Мы все исправим, отец! Владыка Аид и могущественная Персефона будут довольны. – Ага, как же! Вам, бездельникам, ничего доверить нельзя! Сам, все сам! День назначу, жертву выберу… – Как скажешь, отец. – Как скажешь, муж мой. – Но сейчас тебя, господин наш, ждет дурное известие. Без тебя нам не решить, что делать… Вот, значит, папа. Вот, значит, бабушка Меропа. Вот дедушка Сизиф. Ну и я, куда ж без меня? А больше никого, как водой смыло. Раньше, когда дедушка семью бранил, народу собиралось – уйма! Затем пол-уймы. Треть уймы. Десятая часть. Сотая. Сейчас даже мои братья не идут на шум. Надоело им. Два года подряд одно и то же слушать – любому надоест. «Ни одной поминальной жертвы! Может, я бродяга…» Я бы тоже не слушал, правда. Мимо шел, задержался. Я-то вырос, все теперь понимаю. Но помалкиваю: язык за зубами, дедушка дома. И вам не скажу, о чем я помалкиваю. Вдруг вы Аиду донесете? Помрете завтра от поноса, встретит вас в царстве теней Владыка Аид, вы ему и выложите как на блюде: так, мол, и так, Сизиф Эолид в своей родной Эфире ругмя ругается… Нет уж! Помирайте на здоровье, а про дедушку – ни слова! – Дурное известие? – дедушка запахнулся в плащ. С залива дул ветер, у стариков ныли суставы. – Есть ли что-то дурнее вас, драгоценные мои? – Коровы, отец. – Воистину прав ты, Главк, сын Сизифа! Корова – кладезь мудрости в сравнении с тобой. И что произошло с нашими коровами, если это важнее моих поминальных жертв? Папа вздохнул: – Воруют их, отец. – Кто? – Воры. – Да я уж понял, что не честные люди. Кто именно? Мимо пробежала стайка рабынь с корзинами стираного белья. Папа обождал, пока они скроются на заднем дворе. Ответил: – Кромионцы, отец. Жители Сикиона. – О, я их знаю! Записные скотокрады. – Мегаряне. – Что, и эти? Далеко забрались. Ты требовал суда? – Требовал. Папа вздохнул горше прежнего. Бабушка ушла, не стала в мужские дела лезть. А мама даже и не выходила, сидела на женской половине, ткала. – А судьи кто? – Клеон, сын Фола. Антиох, сын Эврипида. Талай из Аргоса. – Те еще пройдохи. В смысле, уважаемые люди. Проиграл, да? – Проиграл, отец. – Коров не опознал? – Как их опознаешь? Воры коров перекрасили, клейма свели. Поди докажи! – Перекрасили, значит? Дедушка прошелся по двору. Остановился возле меня, ущипнул за щеку. В дедовом взгляде сверкнули хитрые искорки. – Сын мой, – обращался дедушка к папе, а смотрел на меня. – Слыхал ли ты про такую занятную вещь, как гиппосандалии? – Слыхал, отец. Папа, кажется, обиделся. Такой лошадник, как Главк Эфирский, знал о конях все. Глянет на лошадь, сразу скажет, сколько волос в хвосте. Да что там папа? Даже я сто раз видел, как жеребцам и кобылам, желая сохранить копыта в целости, надевают конскую обувку. Кто победнее, тот плел чулки из лыка или тачал из бычьей кожи. Кто побогаче, гнул медную пластину, а случалось, что и бронзовую. По краям ушки да кольца: продел веревку или ремень – и давай, вяжи к ноге… Дедушка хихикнул. Папина обида его забавляла. – Очень хорошо. Выходит, ты не такой пустомеля, как мне думалось. А про подковы слыхал? – Да, отец. Куреты своих лошадей куют. Не всех, только лучших. И фракийцы, случается, куют. – А ты? – Дорого это, отец. Металла не напасешься. – Ты не увиливай! Куешь или нет? – Лучших, отец. Как куреты. – А коров ты ковать не пробовал? – Коров? Нет, отец. Я им рога золочу, хвосты в косички заплетаю. Велишь, еще и подкую. Нет, папа точно обиделся. Дураку ясно. Дедушка обнял меня, прижал к себе. Ладонью смерил рост: я был ему по плечо. Ну, почти, честное слово. – Велю, – произнес Сизиф, сын Эола. – С этого дня прикажи ковать коров свинцом, он дешевле. Всех ковать не надо, только тех, что на дальних выпасах. А на каждой подкове[39] пускай выбьют… Он дал мне легкий подзатыльник. Это дедушка любя, я знаю. – Пусть выбьют: «Украдено у Сизифа Эфирянина». Как мыслишь, станет вор коровьи копыта проверять? – Отец! – всю папину обиду как ветром сдуло. – Ты воистину хитрейший из людей! Да я потом, на суде… Я их догола раздену! Наизнанку выверну! «Украдено у Сизифа…» – Нет. Я передумал. Это не пиши. – Почему?! – Иное надо. Пусть выбьют: «Украдено у Главка, сына Сизифа». Так лучше, надежнее. – Отец! Пока ты сидишь на троне в нашем дворце… Папа осекся. – Вот-вот, – спокойно откликнулся дедушка. – Недолго мне тут сидеть. Прижал меня крепче, отпустил. Жестом показал: беги, играй. – Я уже умер, помнишь? Каждый мой день – кража. Каждая ночь в чистой постели. Каждый вздох, каждое слово. «Украдено у Аида Неодолимого, владыки царства мертвых.» За мной придут, Главк, сын Сизифа. За мной обязательно придут, и хорошо, если не Арей-Кровопийца. Тебе на суде свидетельствовать, воров на чистую воду выводить. Тебе в Эфире править. Значит, будет так: «Украдено у Главка…» 2 Слепым живется легче – К вам проситель, господин. Двор как вымело. Отец, и тот убрался в дом. Обычно во дворе толчея: слуги бегают, рабы, советники. Все при делах: моют, готовят, советуют. Куда они подевались? Ветром сдуло, не иначе. Только я в закутке, ушки на макушке, да дедушка Сизиф на лестнице.