Она выходит из кухни, останавливается по дороге в спальню, потом поворачивается ко мне. «Знаешь, у меня, кажется, не очень хорошие новости». Я смотрю на нее, делая все, чтобы взгляд оставался серьезным и не слишком удивленным. «Ты хочешь сказать, про нас». Мне представляется, что «нас» — безопаснее, чем «него». «Типа, да». Про ланч я не пророню ни слова, однако и идиотом прикидываться не стану. «Я все знаю». «Да?» Я беру паузу — дабы убедиться, что выбрал верное направление. «Это серьезно?» — спрашиваю я. Она смотрит на меня и поджимает губы, как будто никогда не рассматривала вопрос в таком ключе. «Не знаю. Может, да. А может, и нет. Пока рано говорить. Просто решила, что ты должен знать». Она хотела было включить свет в коридоре, но так и не двинулась с места. «Сложно все это». Меня в ней всегда восхищало одно: все восемь месяцев нашей совместной жизни сложные признания она делала, соблюдая вежливость. «Знаю, — говорю я. — Для меня это тоже непросто. Ты как, не передумала идти сегодня ужинать?» Она качает головой. Но прежде, чем уйти переодеваться, поворачивается, смотрит на меня, набирает воздуха в грудь: «Спасибо». «Не за что». Говорят, знаки присутствуют всегда, прямо у тебя перед глазами, но их, точно звезды в небе, невозможно сосчитать, а расшифровать и подавно. Кроме того, знаки ничем не лучше оракулов. Они говорят правду, только если не обращать на них внимания. Неделю примерно назад мы спали рядом, наши стопы соприкоснулись, потом колени, потом бедра, и, даже еще полностью не проснувшись, мы предались любви, слишком рано и слишком поспешно, и тут она сделала необычную вещь: запустила пальцы мне в волосы и принялась потирать мне череп с таким свирепым самозабвением — а мы в это время целовались, — что мы, не сдерживаясь и просто об этом не думая, кончили одновременно. Понятия не имею, сколько времени это длилось и с чего началось, не помню, обменялись ли мы хоть словом до или по ходу. Не было ни прелюдии, ни завершения, ни следа, ни пятна, один вакуум. Мы даже глаз не открыли. Бродячие кот и кошка совокупились в самый глухой ночной час и утекли во тьму сразу после. Я в полном ступоре тут же снова уснул, и она тоже, спиной ко мне, а я, как всегда, закинул на нее одну ногу. Она проговорила, что ей это нравится, и, постанывая, провалилась в сон. В то утро мы оба опоздали на работу. А самое странное — на следующий день мы ни единым, даже самым случайным словом не обмолвились об этой ночной истории. Возможно, я ее просто придумал. Впрочем, нечто все-таки удивило меня в той упрямой свирепости, с которой мы вторгались друг другу в тело. Она все теребила мои волосы, будто бы вознамерившись их вырвать. Я приписал это особому виду нашего секса — спросонья, алчно, без тормозов. Дошло до меня, только когда я брился. Она занималась любовью с чьим-то чужим телом, в чужом ритме, не в моем. Или вот еще: недавно возникшее у нее пристрастие к своеобразной салатной заправке, состоявшей из нескольких капель обычного уксуса, не бальзамического, щедрой дозы лимонного сока и всего лишь одной столовой ложки масла. Вот только лимоны требовались из рощ Сицилии, а соль — из солеварен Трапани в западной Сицилии. Мне не пришло в голову спросить, откуда она столько знает про сицилийскую кухню или кто надоумил ее смешивать cavolo nero[8] с анчоусами и пармезаном и, понятное дело, лимонным соком. Такому не научишься из книг или в «Ренцо и Лючии». Этому учат в холостяцком логове в многоквартирном доме, за обедом или ужином. Он наверняка не женат. И вот еще поездка на Сицилию, о которой мы много говорили, потому что ей хочется посмотреть весь остров, а не только переполненные пляжи и острова, куда ездят все. Она хочет видеть Эриче, Агридженто и Рагузу, Ното и Сиракузы, горный городок Энна, где император Фридрих II Гогенштауфен построил свой летний дворец. Я понятия не имею, откуда ей столько известно про кукольный театр в Сиракузах, про крошечный остров Ортиджа — его название, сообщает мне она, происходит от греческого названия перепелки, и все благодаря полубогине, которая бросилась в воду и обернулась перепелкой, а та стала островом, а тот стал... Я не потрудился спросить, откуда эта внезапная тяга к Сицилии. Мне было бы очень приятно провести несколько недель на островах, подальше от материка. Точно я знаю одно: Мод, которая по временам выглядит такой тихоней, любит приключения. Женщина с тонким предплечьем и точеным локтем, который с такой изысканной грацией опирается на огромное зеркало у нее за спиной, жаждет развлечений, романтики, свежего, нового дуновения жизни. Уверен, что поначалу она этому противилась, так и вижу, как он делал заходы снова и снова, пока она не сдалась. «Посмотри вокруг», — говорит он в ресторане. «Да, и что?» «Ты посмотрела вокруг?» «Да». «Кто самая красивая, умная, волевая женщина в этом ресторане? Да что я говорю? Самая неприступная». «Ну, наверное, вон та», — говорит она, указывая на женщину, явно сделавшую пластическую операцию и увешанную драгоценностями. «Вот и нет». «Так кто?» — спрашивает Мод. Ей это наверняка очень нравится. «Женщина, которая сидит у большого зеркала и знает, что мужчина, сидящий с ней рядом, с большим трудом удерживает руки на столе». «Что ты такое говоришь». «Очень хочется тебя обнять». А я с ней когда-нибудь говорил так? Когда она была рядом, не приходилось ни взбираться на балконы, ни бороться за ее внимание; не было неуемного азарта, соперников, двери, которую нужно сдернуть с петель или, наоборот, запереть на задвижку в стиле Фрагонара: я просто вошел к ней в спальню после того, как мы в первый раз поиграли в теннис. Двери всегда были открыты, все случилось настолько естественно, настолько легко — как в ту самую ночь, в полусне. Мы перешли через мост и даже не посмотрели на воду внизу. Нравится мне то, что я чувствую в этот пятничный полдень. Если разобраться, то, что я увидел, не так уж страшно, не так уж плохо, даже не интересно. Я что, серьезно буду вести себя как ревнивец? Лазать в ее электронную почту, хватать телефон, пока она в душе, пытаться выяснить, какие эсэмэски она пишет, ворочать в голове факты и домыслы, чтобы понять, как они встречаются, где, когда? Какая банальщина! Я закатываю рукава, снимаю галстук и вхожу в парк, шагаю мимо конной тропы к теннисному павильону. Если повезет, найду партнера, даже если Харлана нет. Приятно будет посмотреть, кто сегодня играет, поболтать с завсегдатаями, которых я не видел со Дня благодарения, выпить что-нибудь безалкогольное, покидать мячик час-другой, а потом полежать на траве, пока не придет время отправляться домой, принимать душ и идти к друзьям ужинать. Смотри на вещи здраво. Подумай о том, насколько безы-сходнее ситуация у этого продавца-грека. А тут вовсе не конец света. Надо же — к моему приходу Харлан уже забронировал корт и дожидается меня в павильоне. «Ступай переодевайся», — говорит он. Его задиристый тон мне нравится. Он напоминает о том, что есть другие, более насущные вещи, кроме ситуации с Мод. Мне не хочется про нее думать. Снимая часы, я рассуждаю: пока все в порядке, никакой боли, травм, так, безобидные синяки, на ногах стоим крепко. Слегка задета гордость, конечно, но не сердце. Эта мысль приходит мне в голову, когда я обматываю лентой ручку ракетки, — так случается бинтовать голень, запястье, собственное эго. Все у нас хорошо. Последняя мысль перед тем, как выйти на корт: ей — ни слова о том, что я видел за ланчем, ни единого даже самого окольного намека, ничего. Поступлю в точности так, как поступили британцы, когда во время войны взломали немецкий шифр «Энигма». Они знали, где и когда планируются немецкие бомбежки. Но не стали усиливать оборону, чтобы не выдать того, что могут читать сообщения врага. Неосторожное слово, сомнение во взгляде, налет иронии — и она все поймет. Заканчивая оборачивать ручку ракетки, я звоню ей и говорю, что собираюсь поиграть в теннис. «Я так и поняла, когда ты на работе не снял трубку. Завидую белой завистью», — говорит она. Итак, она мне звонила. Зачем? «Так, сказать привет». Когда? «Меньше часа назад, сразу после ланча». «И как ланч?» — спрашиваю я. Я ведь только что дал себе слово не упоминать ланч. Она же и ухом не ведет, вопрос как вопрос. Еда в «Ренцо» как обычно. Даже так себе на этот раз. А, очередной журналист. Может, это потому, что она заметила меня в ресторане и знает, что я ее видел? Мод говорит, что у нее сегодня днем встреча, к Пламам она придет прямо с работы. «Может, встретимся до того, как идти к Пламам?» — спрашиваю я. «Нет, встретимся там. Ты только не опаздывай. Я терпеть не могу, когда оба наседают на меня с рассказами об этом их жутком Неде». Я смеюсь. Я приучил ее к мысли, что у них омерзительный отпрыск, и теперь она относится к нему даже хуже, чем я. «Я что-нибудь принесу», — говорит она. Я отвечаю: «Ничего не надо. У них ужины распланированы от и до. А завтра пошлем им цветы». Прощаемся. Она меня любит. Я ее тоже. К этому моменту про ланч я забыл окончательно. Если она ставила себе цель меня успокоить, ей это удалось. Скорее всего, именно за этим я ей и звонил. Простые слова, что еда на этот раз была так себе, сняли с моей души огромный груз и по неведомой причине выгнали из головы все тревоги и сомнения. Теннис внезапно предстает настоящим счастьем. Я достаю упаковку мячей, вскрываю, мы спускаемся на корт номер 14, на ярком солнце. Пропотеем, набегаемся, играть будем без дураков, ни о чем, кроме тенниса, не думая. Я хочу одного — слиться с игрой. Пока ты сливаешься с чем-то, с чем угодно, все у тебя хорошо. Я спускаюсь по лестнице, выхожу на корт, тело обдает волна удовольствия, кожу покалывает от ощущения радости. Я готов играть до конца жизни, и плевать мне с высокой горки на нее, на работу, на лето, путешествия, на все на свете. Я счастлив. Мы с ней здесь и познакомились, однажды в пятницу, прошлым летом. Она искала партнера. Я предложил себя. Играет она так себе, сказала она. Не важно, ответил я. В тот день мы проиграли четыре часа. Было это в канун Дня независимости, нас обоих пораньше отпустили с работы. Планов на выходные ни у нее, ни у меня не оказалось. В тот вечер мы поужинали в пабе — прямо у стойки, оказалось, нам обоим так больше нравится. Кто-то из нас сказал: я будто бы вдвоем с самим собой. На следующее утро, совсем рано, мы, не сговариваясь, пришли забронировать корт снова. Играли пять часов с лишним. Жара стояла несносная, многие корты пустовали. Пришлось переодеться, съездить на велосипеде домой, а потом мы вернулись и играли до заката. Душ. По стаканчику. Вечерний сеанс в кино. Ужин у стойки? Люблю ужинать у стойки, сказала она. Воздух ласкал кожу; мои ладони, ее плечи, наши лица были влажными и липкими. Трое доминиканцев — один с гитарой — пели на скамейке на островке посередине Бродвея. Мы сели на ту же скамейку и стали слушать. Я поцеловал ее. Потом мы всю ночь предавались любви, раз за разом проигрывая один и тот же бразильский диск, и потом много-много дней невозможно было заняться любовью без этой музыки. Кончилось тем, что к концу лета мы поехали в Италию и увезли музыку с собой. Расстегиваю чехол и достаю вторую ракетку — ее она подарила мне на Рождество. Манфред, игрок-виртуоз лет под тридцать, подходит и спрашивает, нельзя ли и ему с нами. Находим четвертого партнера, пожилого джентльмена, завсегдатая корта. Он предлагает играть со мной в паре, но Манфред попросился первым, а Харлан не против играть с дедушкой. Я с Манфредом еще никогда не играл, ни вместе, ни против, но за два почти года привык по утрам в выходные видеть его здесь. Меня восхищает его техника, грация, телосложение. Время от времени, встретившись взглядами, мы перебрасываемся парой слов у фонтанчика с водой или шкафчика для вещей, но я никогда бы не решился предложить ему сыграть вместе — мне даже казалось, что он держит дистанцию именно потому, что боится услышать такую просьбу. Как мне представляется, между нами — этакий настороженный холодок. Видеть, как он нервничает и тушуется, просясь к нам в игру, — все равно что наблюдать, как первый спортсмен школы мнется, прежде чем попросить у классного «ботаника» списать домашку. Голос его дрожит; он это, видимо, заметил и попытался прикрыться неловким смешком. Я в результате почувствовал себя сильным и гордым. Когда мы доиграли, между нами едва не восстановилось прежнее отчуждение. Оно бы явно нас разобщило и вернуло к прежним поверхностным кивкам. Не дав ему нахлынуть, я спрашиваю, не хочет ли он пива, и предлагаю в ближайшее время сыграть снова. «Если хочешь, давай завтра утром». — «Завтра, заметано», — отвечаю я, наверное, чуть слишком поспешно, боясь, что он передумает. На субботнее утро я договорился с Харланом, но сказал, что отдам кому-нибудь свое место. «Да, давай», — согласился он. Я возликовал. Мы вышли из парка и направились в кафе, быстренько выпить по пиву. Уверен: он уже знает, что я к нему неравнодушен. Вхожу вечером в дом к Пламам — и мне будто бы заново проигрывают сегодняшний ланч. Мод сидит в середине большого полукруглого дивана на террасе, с ним рядом, оба — положив ногу на ногу, коленками друг к другу, так что между ними возникает укромное замкнутое пространство. Как и в «Ренцо и Лючии», рука ее вольготно вытянута на спинке, пальцами она почти касается его волос, а на губах играет все та же загадочная мобуссеновская улыбка; тот же локоть, то же обнаженное предплечье, тот же браслет. Вокруг стоят четыре больших напольных свечи, бросая мглистые отсветы на ее кожу. Хорошо, что с Манфредом я ограничился одной кружкой пива. Мне нужно как следует следить за своими словами, тем более что я уже едва все не испортил, позвонив ей с тенниса. Еще бокал спиртного — и я, чего доброго, брошу на них хмуро-язвительный взгляд, едва скрывая собственное неудовольствие. Она собирается мне его представить, однако он перебивает — можно подумать, ему не терпится со мной познакомиться. «Я — Габи», — говорит он, ставит бокал и встает, чтобы пожать мне руку. Смотрит прямо в лицо и так и брызжет энтузиазмом — открытый, бодрый, едва ли не хищный взгляд, от которого не укроешься. Он — ладный, симпатичный, с легким румянцем на щеках, который так и кричит об отличной спортивной форме и добродушном характере. Я смущаюсь, но не до потери дара речи. Здесь сегодня Пламы плюс еще одна пара, а кроме того — Марк, которого наверняка пригласили ради Нади, и Клэр, спокойная, невозмутимая Клэр, которая никогда не смеется моим шуткам и, похоже, считает меня полным тупицей. Выходя из кухни, Памела сообщает Дункану, своему мужу, что Надя пока не вполне готова к такому человеку, как Марк, «она все еще оправляется». «Нашей новоиспеченной старой деве пора бы уже очухаться, она же, господи прости, не Спящая красавица», — говорит Дункан. «Ш-ш! — одергивает его Памела. — Помогите мне сложить пирамидку из клементинов», — обращается она к нам с Клэр. Клэр тут же берется за дело, так, будто всю жизнь только и складывала пирамидки из фруктов и овощей, а я смеюсь, потому что не имею понятия, как это делается. Я знаю, что она думает: да, этого ничем не исправишь. Памела тем временем вешает трубку и выходит на балкон — сообщить гостям, что Диего с Тамарой задержатся, что-то там с няней. «Кроме того, — добавляет она, покусывая губы и следя, как растет пирамидка, — мне кажется, между ними сейчас все непросто». — «Между ними всегда все непросто», — вставляет ее супруг. Дункан и Памела постарше остальных, им нравится принимать у себя молодежь. Меня страшит одно: что к ужину позовут и их сына Неда. Он никому не дает и рта раскрыть, вещает про какого-нибудь малоизвестного художника, которого только что открыл и пытается разрекламировать. Впрочем, на сей раз он выходит только к коктейлю, а потом — так мне сообщили — должен встретиться с каким-то очень важным клиентом для проведения оценки. «Наш сын — восходящая звезда "Сотбис"», — поясняет Памела. Я смотрю на Мод. Она перехватывает мой саркастический взгляд и отвечает тайной скрытой ухмылкой. Здесь мы с ней заодно, и этот обмен беззвучными репликами подтверждает нашу общность. Она — мой лучший друг. Полное взаимопонимание. «Ну, как поиграл в теннис?» — спрашивает Габи. «Да, пожалуйста, расскажи про теннис», — просит Мод с обычным своим намеком на то, что теннис — всего лишь прикрытие для интрижки с очередной студенткой. Снова возникает искушение бросить на нее ледяной взгляд. Она чувствует, что я не в настроении шутить, и дает задний ход. — Зато утром сегодня у него была очень удачная встреча, и очень важная. — Какого рода встреча? — интересуется Габи. — Мы проводим слияние с издательством поменьше, которое уже много лет едва дышит, — отвечаю я торопливо, чтобы не вступать с ним в разговор. — А зачем с ним сливаться, если оно едва дышит? — чуть слишком отрывисто спрашивает Габи. Несмотря на очевидный шарм, он, судя по всему, человек деловой и прямолинейный. Я, видимо, не сдержавшись, поморщился. — Я — израильтянин, долго живший в Италии, пока еще не до конца здесь пообтерся, — поясняет он. — Где именно в Италии? — спрашиваю я, забыв, что нужно удерживаться от вопросов, если не хочешь общаться с человеком. Но вот спросил — и с ужасом жду ответа. — В Турине. — На родине Примо Леви, — добавляю я, испытывая облегчение, что не на Сицилии. — Да, Примо Леви, Карло Леви и Наталии Леви и всех левитов на свете, о чем свидетельствует главная тамошняя башня — городок более еврейский, чем Тель-Авив, откуда я, собственно, родом. Неудивительно, что бабка моя была из Турина, и фамилия у нее была — попробуй угадать — Леви. Мы смеемся. — Габи — иностранный корреспондент. Совершенно очевидно, что Габи был и военным. Прямо все при нем, думаю я. — Каких газет? Он произносит несколько названий, потом добавляет: — Италия, Франция, Германия, Израиль, Штаты...