Я снова посмотрел на вид, частью которого раньше был наш дом. — Так кто на самом деле сжег дом? — Да кто ж их разберет. Охотников на него много было. Только зачем сжигать-то? Может, правда несчастный случай. Или мафия. — А Нанни? Думаете, он как-то в этом замешан? — Только не он. Да твой отец ему был как отец. Мы все знали, что в тот год дом был под завязку набит контрабандой, но рот раскрыть никто не решался. А свалить вину на Нанни было проще всего. Полиция прекрасно знала, что это дело рук мафии, а повесили все на бедолагу. Садовник присел на корточки, подобрал кота и, держа трупик животного в одной руке, обнял меня другой. Мы уже почти распрощались, когда я задал ему еще один вопрос: — А чего все от меня шарахаются? Он усмехнулся. — Боятся, что вы приехали землю себе затребовать. Сейчас брошенная земля ох как ценится. Я улыбнулся. — А вас тоже интересует брошенная земля? — спросил я. — Ну а что ж, я не человек, что ли? Чтобы узнать его реакцию, я сказал, что мы, возможно, отстроим дом заново. В дальнем уголке души я даже готов был поклясться, что не лгу. — Ну, тогда я снова стану вашим садовником. — Тогда вы снова станете нашим садовником. Он обнял меня еще раз, а я, даже не успев ни о чем подумать, понял, что обнимаю его в ответ. Мне хотелось больше никогда не видеть его лицо. Он знал, как знал и я, что он не собирается быть нашим садовником. Когда-нибудь я приеду снова, и окажется, что ему теперь принадлежат все соседние участки, включая и наш. * * * По дороге обратно к причалу я пересек крошечную площадь и решил постучать в низенькую дверь, что вела в комнатушку — кабинет мэра. Старушка, которая, вытянув наружу ящик стола, увлеченно рылась в его захламленных, расхлябанных глубинах, сообщила, что сына ее нет на месте. «Завтра заходите», — небрежно отозвалась она, когда я осведомился, скоро ли он будет. Но я сегодня уезжаю, сказал я, а потом представился. Она оторвалась от поисков, узнала, видимо, мою фамилию, а там и вспомнила, что вилла наша сгорела. «Уж сколько лет тому, а?» — спросила она. А потом вдруг сделалась сердечной, любезной, едва ли не заискивающей. Мы через годик отстроим ее заново, сказал я, не столько для того, чтобы сообщить о принятом решении или утвердить свой авторитет и право собственности, сколько чтобы увидеть ее реакцию. Вид у нее сделался обескураженный. «Mi dica altera, ну, рассказывайте», — сказала она, явно приготовившись к новостям и похуже. Мне рассказать было нечего. Просто хочу предупредить мэра, что мы собираемся нанять строителей с материка. Я знаю: он предпочтет, чтобы работали местные. Она меня крепко вывела из себя, и я порадовался разлившемуся по ее лицу неудовольствию. «Передайте, пожалуйста, сыну, что я заходил». А потом, открыв дверь, я резко развернулся и выдал одну из многозначительных «кстати сказать» фраз ушлого полицейского инспектора из детективного фильма: а не знает ли она случайно, как можно связаться с Джованни, краснодеревщиком? Старушка призадумалась. Нет, не знает. «Quello ё sparito tempo fa! Да он уже давным-давно пропал». — «А куда, не знаете?» Она передернула плечами. «Может, ваш отец знает». — «Откуда моему отцу знать?» — спросил я. Но она то ли не услышала, то ли сделала вид, что не слышит, и снова полезла в открытый настежь ящик стола. А потом, глядя на меня с едва прикрытым презрением, произнесла: «Удачи с поиском рабочих». Я вышел на палящее солнце, стал искать глазами кафе. Хотелось присесть и записать все соображения по поводу моего визита. Подумал, не добраться ли до норманнской часовни, но ведь я уже видел ее на пути вверх, и она, как ни странно, ни о чем мне не сказала. Да и вообще все вещи молчали. Даже те мысли, которые я наскоро набросал в блокноте, оказались порожними. Мне что-то было нужно, но я понятия не имел, что. Последнее, что я записал: «Я вернулся ради него». То было много часов назад. Я закрыл блокнот, огляделся. Это место я видел в первый раз. Это место я видел в последний раз. Кафе выходило на гавань, из него открывался вид на взбиравшийся по склону город, рыбаки разбирали такелаж и снасти. В ранний дополуденный час я оказался единственным посетителем. Зонтики пока не раскрыли, а я заранее знал, что сидение под прямым солнцем закончится головной болью. Поэтому, допив кофе, я решил пойти обратно в город и поваландаться в тени. Я помнил, где находилась книжная лавка, и решил выбрать там какую-нибудь книжку — убить время до прихода парома. А еще я подумал навестить своего старого репетитора и выбросить хотя бы эту историю из головы. У меня ничего не выветрилось из памяти, его дом я нашел мгновенно. У входа, рядом с крыльцом, стоял все тот же кособокий облезлый почтовый ящик, что и десять лет назад. Имя его было написано крупными заглавными буквами, выдававшими старческий тремор и твердую решимость предать это самое имя гласности. Каждую букву он обвел трижды: один раз — красным, дважды — синим, и все это на квадратном листочке в клеточку, который он сложил и поместил в окошко для имени. Проф. Сермонета. Квартира 34. Это из памяти тоже не выветрилось. Взобравшись по винтовой лестнице, я остановился на четвертом этаже и позвонил в звонок. Переживаний — никаких. Из-за двери доносилось неуклюжее позвякивание тарелок и столовых приборов, потом — медлительное шарканье ног, потом нетвердая раздражительная трясущаяся рука принялась отпирать замки. Те же самые три замка, все те же привычные потуги вспомнить, который открывается в какую сторону, — в итоге, даже еще не отворив вам дверь, он уже приходил в дурное расположение духа. Вам же от этого хотелось вползти внутрь ползком и извиниться за то, что заставляете учить вас латыни и греческому. На ногах у него, как всегда, были домашние туфли. «Chi ё?» — спросил он, еще не открыв двери. Решить, как именно ему представиться, я не успел, потому что он распахнул дверь едва ли не яростным жестом. «Ah, sei Ш?А, это ты? — произнес он, увидев меня. — Ну входи». Я шагнул внутрь. Пахло там как всегда: камфарой, которой он мазал суставы, и тосканскими мини-сигарами, которыми потом вечно воняло от моей одежды. — Я тут просто посуду мыл, входи, входи, — продолжал он нетерпеливо, ведя меня прямиком на кухню. — И давай, помоги-ка. — Он вручил мне полотенце и чайную чашку, а сразу вслед за ней — блюдечко и тарелку. — Вытирай как следует. — И тут ничего не изменилось. Он каждого превращал в адепта, подмастерье, служку. — Так ты на урок пришел? Я уставился на него в изумлении. Неужели он меня правда помнит — или пытается скрыть, что понятия не имеет, кто перед ним? — Нет, нынче не на урок, — сказал я, едва удержавшись от того, чтобы произнести это таким тоном, каким отказываются от большой рюмки граппы утром на пустой желудок. — Чего ж так? Латынь еще никому никогда не вредила, — настаивал он. Можно было подумать, мы действительно пререкаемся из-за граппы. — А домашнее задание приготовил? Странные он задавал вопросы. Не видел меня десять лет, а говорит так, будто продолжает вчерашний разговор. — Почему не приготовил? Чувствуешь себя плохо? — не отставал он. — Чувствую я себя хорошо, — произнес я, решив не рассказывать ему, на какой факультет поступил, и о том, что, хотя десять лет назад я и провалил экзамен по латыни и греческому, теперь я — специалист по классической литературе. Хотел даже добавить, что именно он привил мне любовь к классикам. Но он вел себя так, будто я в очередной раз опоздал на урок — как обычно, заигрался в марблы с местными мальчишками и не смог вовремя подняться к нему на занятие. -уШога? Ну и?.. — АПога — ничего. Отец просил передать вам привет, — солгал я. Упоминать про маму я не собирался. — Обязательно передай и ему привет. Передашь? Я пообещал. — Вы так и читаете по одному канто из «Божественной комедии» в день? — осведомился я, пытаясь снять напряжение, — и тут же понял, что натянул нить беседы еще туже. — По-прежнему по канто в день. Опять молчание. — И продолжаете преподавать? — А есть я продолжаю? — рявкнул он в ответ, передразнивая мой вопрос. А потом посмотрел на меня так, будто мне полагалось дать на это ответ. Вот только мне нечего было добавить к этому странному обмену репликами. Никак я не ждал такого беспорядочного разговора. — Понятное дело, продолжаю, — проговорил он, поняв, что я не успел ответить за отведенное мне время. — Меньше, чем раньше. Сплю теперь дольше, но у меня есть очень толковые ученики. — Вроде меня? — уточнил я, попытавшись добавить в разговор толику иронии. — Ну, если тебе это приятно, можно и так сказать. Вроде тебя. Пока он закуривал сигару, я, не удержавшись, спросил: — А вы меня помните? — Помню ли я тебя? Разумеется, я тебя помню! Как ты спрашивать-то можешь! — Дело в том, что сам-то я все помню, — добавил я, стремительно попытавшись замести следы первой пришедшей на язык фразой. — Ну а чего бы тебе все не помнить? Склонения я у тебя нынче спрашивать не собираюсь. Впрочем, не искушай. Я-то ждал, что он у самой двери страшно удивится, может, обнимет меня и тепло поприветствует в своем пыльном старом кабинете, и оказался не готов к этой россыпи тычков и уколов. — Нелегкие времена настали, должен тебе сказать. — В каком смысле? — В каком смысле? Ну и глупые же ты вопросы задаешь. Нынче все вокруг богатеют, все воруют, кроме учителей, не говоря уж о безденежных репетиторах крепко за семьдесят. Даже на новое зимнее пальто не наскребешь. Как, понятно? Понятно. Я извинился. — Плюс есть еще и другие вещи. — Другие вещи? Какие? _ Называется «возраст». Да убережет тебя Господь от этой зияющей пропасти. Я разве что смог кивнуть. — Ты кивнул. С чего вдруг? Хорошо знаешь, что такое возраст? — По отцу. — По отцу? — Он глубоко вздохнул. — Твой отец был гением. — Мой отец — гением? — Гением, и не смей пререкаться! Он знал больше, чем любой доктор, хоть здесь, хоть на материке. А главное — он понимал, куда все тут у нас катится, вот и решил уехать. Не все мы оказались столь prevoyant[6], — вставил он французское словечко, чтобы подтвердить, что пока еще в своем уме. — Но в итоге в этом городишке не осталось никого, кто прочел хотя бы одну книгу — любую книгу. За вычетом разве что фармацевта — вот только что этот безмозглый неумеха понимает в болях, камнях в почках и увеличенной простате? Я, в качестве шутки, хотел было порекомендовать ему цирюльника синьора Алесси, но промолчал. Тем не менее от этой забавной мысли по губам у меня скользнула улыбка — не удержался. — Ничего тут нет смешного. Ты, Паоло, всегда у нас был туповат, верно? — Он впервые за весь разговор назвал меня по имени. Выходит, все-таки знал, кто я. — Поясните, — попросил я. — Не был бы туповат, не нужно было бы никаких пояснений. Чтобы показаться настоящему доктору, приходится ехать на пароме, а поездка на пароме в середине зимы — вещь крайне муторная. Не понимаю, чему тут улыбаться. Я извинился. Неужели именно этот утраченный мир я и приехал искать — желчь, накопившуюся в его крошечной квартирке, зловонный хлам снаружи? Стоит ли удивляться, что Нанни так хотелось вырваться из этой средневековой сточной канавы, когда-то служившей пристанищем пиратам и сарацинам.