— Я же задала вопрос. Да тебе и самому смерть как хочется на него ответить. Судя по тону, она опять взбодрилась. Мой ответ после столь долгих колебаний мог нагнать сумрака и выдать, почему я так долго мялся. Поэтому я решил сказать правду. — Бросил я в год твоего рождения. Этим все сказано? Она посмотрела вниз, будто рассматривая свои сапожки. Сигарету она уже раскурила и теперь ушла то ли в свои мысли, то ли в первую за два с лишним часа затяжку. — И как, скучаешь? — По сигаретам? Мы о сигаретах говорим? — Мне казалось, что о них. — Она помедлила. — Но похоже, что нет. — По сигаретам я не скучаю, скучаю по человеку, которым был, пока не бросил. — В этом соединились и компромисс, и лукавство. По тому, как трудно было вытянуть из меня это признание, она, видимо, поняла, что мне не хочется говорить яснее. — Тебя это тяготит? Она говорила про сигареты? Или про нас? Мне захотелось закричать: когда я рядом с тобой, мне кажется, что я готов взять то, что другие называют моей жизнью, и наконец-то повернуть лицом не к стене, а наоборот. Я всю свою жизнь провожу лицом к стене, за исключением того времени, когда я с тобой. Я смотрю на свою жизнь и хочу распутать все ошибки, все обманы, начать с чистого листа, вернуться вспять, перевести стрелки. Хочется, чтобы у жизни моей появилось истинное лицо, а не обшарпанный фасад, которым я довольствуюсь уже миллион лет. Почему же я сейчас не в силах с тобой заговорить? Сказал я лишь одно: никто не любит наблюдать за ходом времени. Фраза достаточно абстрактная и безобидная, пожалуй, слишком абстрактная и безобидная для таких, как она и Манфред. Она свела все к шутке: — То есть, пока я брыкалась у мамы в животе, ты в свое удовольствие пускал дым в каком-то безымянном парижском кафе. Это тебя теперь и тяготит? — Далеко не только это, — сказал я, — о чем ты, безусловно, знаешь. — Да, знаю. Больше она ничего не сказала. — Милый мой. — Даже я знал, что она вставит свое «милый». И тут она меня удивила: — Зря ты себя так не любишь. Я не ответил, но и возражать не стал. Она вновь посмотрела в землю и начала слегка покачивать головой. В первый момент мне показалось, она хочет сказать: «Мне это ни капельки не мешает, а ты за это цепляешься, что очень обидно». Но потом я услышал в ее словах что-то чуть-чуть более обнадеживающее, даже ошарашенное, например: «И что мне теперь с тобой делать, Пол?» А потом я наконец понял истинный смысл: «Я не хочу причинять тебе боль». — Что? — спросил я. Она продолжала молча покачивать головой. А потом подняла глаза, и я почувствовал, что от напряжения виски сейчас лопнут. — Проводишь меня до дома? — спросила она. — Да, провожу тебя до дома. Похоже, кофе с десертом не состоится. Хороший знак. Или очень дурной. Я ничего не сказал. Пытался держаться с ней в ногу — мы шагали по Бликер-стрит. Почему она так спешит, откуда этот неожиданный холодок, откуда этот нарастающий страх, что сейчас придется прощаться, — и чем ближе к ее дому, тем он сильнее? Внезапно — я еще не успел собраться с мыслями — мы оказались на месте. Она остановилась на углу, даже не у своего порога. Да, она действительно хочет здесь со мной попрощаться. Она поцеловала меня в щеку, я вернул поцелуй, она повернулась, чтобы уйти, но потом возвратилась и коротко прижала меня к себе. Я не успел ее обнять, не дала она мне времени и на уже ставший привычным поцелуй в лоб. Я смотрел, как она удаляется в сторону дома. Мне казалось, что вид у нее расстроенный, задумчивый, едва ли не унылый. На этот раз она не обернулась. Почему разговор не состоялся? Может, я ее отверг — о чем меня предупреждал Манфред? Я пропустил свой выход? Никто меня и не звал на сцену. Шагая в сторону станции метро на Западной Четвертой, я представлял себе, как она входит в квартиру, оставляет на столике ключи и издает вопль облегчения. Она расквиталась с этим ужином, на часах нет и девяти, свобода делать, что хочется: снять парадную одежду, натянуть джинсы, позвонить любимому. Да, ужин позади, он, слава богу, ушел, на дворе выходные — пойдем посмотрим что-нибудь очень глупое! Бодрая и жизнерадостная, как фортепьяно, а вот я, труба, уныл и безутешен. После ужина я собирался отвести ее в свою любимую пекарню. Когда-то я знавал там счастье — или, может, только видимость счастья. Мне хотелось посмотреть, изменилось ли это место, изменился ли я сам, смогу ли я, сев там с ней рядом за столик, искупить все эти былые любови, к которым я подбирался так близко, однако по недостатку смелости в последний миг упускал. Каждый раз подбирался совсем близко и каждый раз в самый ответственный момент показывал спину. Мы с Манфредом столько раз приходили сюда на кофе, особенно после кино, а до Манфреда мы приходили сюда с Мод — летними вечерами было очень жарко, мы останавливались выпить лимонада, вечер за вечером, радуясь, что мы вместе, — ничего крепче нам не хотелось. И, конечно же, с Хлоей, в те холодные дни на Ривингтон-стрит, много, очень много лет назад. Моя жизнь, моя настоящая жизнь пока даже и не начиналась, все это было лишь репетицией. Сегодня, перебирая в голове слова и чувства Джойса и испытывая утонченную жалость к самому себе, я понял: пришло время наконец-то двинуться на запад. А потом я вспомнил слова Блаженного Августина: «Sero te amavi! Поздно я тебя полюбил!» И вот я возвращался домой по тем же самым улицам — то самое, что так страшило меня несколько часов назад, — припоминая, теперь уже — с кривой ухмылкой, что я ведь даже отрепетировал свою финальную реплику. Одно я опознал: что это путь домой. По нему я шел не впервые. Перед глазами встал вечер в отрочестве, когда после того, как мне до мучительности хотелось, чтобы некий мужчина раздел меня и заключил, обнаженного, в свои объятья, мне велели идти домой, — будь умницей и ступай домой, сказал он тогда, хотя мне казалось: вот он, мой дом, ты — мой дом, я хочу взрослеть рядом с тобой, хочу состариться рядом с тобой. «Я хочу жить с тобой» — вот что я должен был сказать много лет назад. То же самое я должен был сказать и сегодня. Войдя к себе в кабинет, я сразу же открыл электронную почту и начал печатать совсем короткое послание: «Десерт съедим в другой раз». Только я нажал «отправить», прилетело ее письмо: «Милый, забыла поблагодарить тебя за замечательный разговор, прекрасный ужин, совершенно великолепный вечер». Через несколько секунд — еще одно ее письмо: «С удовольствием». Она обо мне думала. Вовсе нет, просто подыскивала вежливые слова. Вовсе нет, она обо мне думала. Пыталась сохранить связь, не разрушать чары этого вечера. Возможно, пыталась выманить из меня какие-то слова, заставить произнести то немногое, что я сам пытался выудить из нее, — сколько раз я винил ее в том, что она их не произносит, а себя — в том, что не способен помочь ей их произнести. Возможно, она заново приоткрывала окно, которое, как мне казалось, захлопнула в момент нашего прощания. Я решил ответить с нарочитой беззаботностью. «Давай завтра выпьем кофе». Без ответа. В понедельник она мне написала. Всю субботу и воскресенье провела с друзьями. А вечер воскресенья, милый, был таким ужасным, что никаких слов не хватит. «Но давай, конечно же, в ближайшее время выпьем кофе». Утром в понедельник я не удержался. Написал, как мне казалось, многоуровневое послание, посвященное Марии Малибран и ее сестре. «Выяснилось, что Казанова познакомился с да Понте в Венеции. Считается, что у него, как и у отца Марии, были цыганские корни. Как ты думаешь, возможно ли, что Казанова тоже...» А потом — будто бы мне внезапно пришла в голову свежая мысль: «Нужно еще раз поужинать вместе. С тобой было замечательно. Впрочем, не хочу навязываться. Пусть будет так, как ты решишь». «Вовсе ты не навязываешься», — ответила она в конце концов. После этого я много дней не знал, как мне с ней заговорить, чтобы не выдать при этом робости или отчаяния. Описывая безнадежную любовь Тургенева к сестре Марии Полине, я в конце концов высказался: «Прекрасно его понимаю, сам в том же положении». Терять мне было нечего, и как любой, кто знает, что уже и так все потерял, я выпустил последний заряд, не осталось ни боеприпасов, ни подкреплений, ни воды в бурдюке. Беспомощный пафос этой фразы говорил, что стреляю я, по сути, пыжом. Последовавшее молчание не равнялось простой забывчивости, оно было беспощаднее скрытого отторжения. Она утратила интерес, я утратил ее. Я готов был ждать еще полдня, может, даже день-другой, но целую неделю — это слишком. Придется тем не менее как-то держаться на плаву. Я не позволил себе ради нее уйти слишком глубоко под воду — это уже неплохо, при том, что она мне нравилась, нравилась очень сильно. Понравилась в тот самый день, когда угостила меня кофе. Понравилась, когда я отправил ей отказ на две страницы через один интервал. Мне нравилось сияние ее кожи. Нравилось даже пятнышко экземы под правым локтем, которое она показала мне в тот вечер в ресторане, когда сняла шаль и убедилась, что я любуюсь каждой ее пядью. — Видишь? — сказала она, указывая на локоть. — Только что появилось. Как думаешь, это не рак? У меня всегда была хорошая кожа. — Это я знаю, — ответил я. Она знала, что я знаю, — что знает каждый мужчина. — Скорее всего, экзема, — ответил я. — Просто сухость кожи. У тебя есть свой дерматолог? — Да нет. — Как бы говоря: «А зачем? В моем-то возрасте». — Хочешь посоветую? — Да нет. Не люблю я врачей. — Хочешь схожу с тобой? — Может быть. Нет. Да. — Может быть. Нет. Да? — уточнил я. — Да, — ответила она. В тот миг ничего мне не хотелось сильнее, чем сжать ее в объятиях или потянуться вперед, взять ее за руку и сказать: «Надевай пальто, поведу тебя к дерматологу. Он... из пары-тройки друзей, посмотрит сразу же, если я попрошу». А после этих слов только мы вышли бы на тротуар, я бы разом передумал, взял быка за рога и постановил: «Вместо этого поедем к тебе». Я открыл окно кабинета, впуская холодный воздух. Вместо этого поедем к тебе. Несказанные слова звенели обещанием счастья — я почти что их произнес, и они остались со мной на весь день, как остается приятный сон, даже после того, как проснулся и выпил кофе. Мне нравился холодный воздух. Несколько вечеров назад я смотрел на ту же улицу, тот же вид, те же огни в соседских окнах напротив и спрашивал себя, буду ли скучать по этой улице, когда начнется моя новая жизнь. Вспомнил ту молодую парочку, которую месяцем раньше видел в кино; они еще даже попкорн вместе есть не научились. И все же они будут вместе ходить в театр, рожать детей, гулять под дождем в воскресенье, слушать Шостаковича и задерживать дыхание, когда бодрое фортепьяно и проникновенная труба станут петь друг другу про дряхлые печали и новорожденные надежды. А потом они пойдут поужинать где-нибудь по соседству, а после добредут до одного из этих здоровенных книжных магазинов, откуда не уйдешь без покупки, даже если тебе ничего не нужно, — так вот однажды субботним вечером после кино я купил ей книгу, не зная наверняка, для нее покупаю или для себя, но зная почти наверняка, что она обрадуется. «Обними-ка меня», — сказала бы она, наверное. Какой далекой казалась теперь Абингдон-сквер, как будто и она, и ресторан, и Мария Малибран, и внезапный искусственный ливень в мигающем свете вывески гостиницы «Мирамар» принадлежали к какой-то другой жизни, непрожитой; той жизни, которая, как я теперь понимал, повернулась ко мне спиной и теперь ее прибивали к стене. Все это я, разумеется, с легкостью переживу, обрету безразличие и очень быстро научусь гнать от себя всяческие сожаления. Ведь боль сердечная, как любовь, как легкая лихорадка, как потребность дотянуться через стол до чужой руки, так легко превозмогается. Обязательно будут еще электронные письма с новыми «милый» — это я знал, — и сердце мое будет замирать, а потом пускаться вскачь в неизменной надежде, что на экране сейчас появится ее имя; это означало, что я по-прежнему уязвим, означало, что я все еще способен испытывать подобные чувства, а это добрый знак — даже боль и утрата суть добрые знаки. Одно было грустно сознавать — она, скорее всего, стала последним напоминанием о том, что новой попытки, по всей видимости, уже не дано. Может, мы станем и дальше общаться, встречаться за кофе, но мечты больше нет, нет руки на другой стороне стола, нет даже и самой площади. Все это я понял, потому что впервые — когда закрыл окно и выключил компьютер — зашел в гостиную и рассказал жене о блестящей статье, которую вот-вот опубликуют, про оперную диву девятнадцатого века по имени Мария Малибран. Слышала она про такую? — спросил я. Никогда не слышала. «Но я чувствую, что тебе не терпится мне рассказать», — ответила Клэр. Благодарности Хочу поблагодарить корпорацию «Яддо» и Американскую академию в Риме за любезное, щедрое, способствующее творчеству гостеприимство. Благодарю моего агента Линн Несбит, открывшую для меня целый мир, и редактора Джонатана Галасси за его бесценную редактуру, а кроме того, — и дружбу. Об авторе Перу Андре Асимана принадлежат «Восемь белых ночей», «Назови меня своим именем», «Из Египта», «Подложные бумаги», «Алиби», «Гарвард-сквер»; он — редактор «Проекта Пруст» (все опубликовано в издательстве Farrar, Straus and Giroux). Преподает сравнительное литературоведение в аспирантуре Нью-Йоркского городского университета и вместе с женой живет на Манхэттене. * * *