— Те твои золотые мне поднадоели. — И мне тоже. И что ты о нем думаешь? Мы оба понимает, про какого «него» речь. — Да не знаю. Симпатичный. Умный, обаятельный, но вряд ли мы сможем дать ему то, что ему нужно. Уж точно не в этом году. — А ты с ним давно знакома? — Две недели. Он сложную штуку пишет, большая часть материала конфиденциальная, боюсь, его не устроит то немногое, что мы можем ему сообщить до испытаний и официального разрешения. — И? — Мне интереснее то, что он рассказывает про Сицилию, чем то, что он хочет знать об исследованиях рака. — Вы еще будете встречаться? — Вряд ли. Я сегодня уже провела с ним три часа. Довольно. Памела попросила с ним встретиться, я выполнила. Мод хочет сбросить его со счетов. Потому что она его боится. А боится она его потому, что ее к нему тянет. Классический синдром. — Тем не менее вам сегодня было хорошо вместе. — Ну да, он симпатяга. Только пьет много — видел бы ты его за ланчем! Да, я видел его за ланчем! Мод произносит слова вяло, отрешенно, у нее тот самый слегка утомленный вид, который она принимает, чтобы свернуть болезненный разговор. Утомленность -ее беспроигрышное прикрытие, как истерика у Тамары. Она уклоняется, чувствуя, что я ищу болевые точки. Впрочем, Мод, обмякшая на сиденье, действительно выглядит усталой. Темная губная помада придает ей отчетливо опасный вид, но теперь он истаял с ее лица. — Славные все-таки запонки, — говорит она и тянется к моей руке. — Я их сегодня весь день носил. — Я очень рада, что они тебе понравились. Не была уверена, что понравятся, купила так, по наитию, — добавляет она. И тут мне приходит в голову: если и будет удобный момент, то вот он. Можно, конечно, притворяться, что ничего не было, но я все это время вел себя на диво хорошо, а теперь все-таки нужно спросить напрямую, даже если после этого прорвет плотину. Иначе не спать мне сегодня ночью. Я все смотрю на нее, и она так не похожа на ту женщину, которую я видел сегодня в ресторане. Тот ли передо мной человек, которым она всегда делается со мною наедине, — вялый и утомленный? Подхожу ли я ей? Хватает ли ей меня? — Так он тебе нравится? — Ну, ничего так. Я воспринимаю ее слова, обдумываю, поначалу не говорю ничего. — А мне даже показалось, что что-то там есть. — В смысле — между нами? — Ну, не знаю, может быть. — Вот это было бы уже смешно. Мне такое даже в голову не приходило, да и ему, уверяю тебя, тоже. — А почему смешно? — Почему? Ну, могу привести хоть сто причин. — Приведи одну. — Ты хочешь сказать, что не заметил? Я смотрю на нее. Она — на меня. В голове пусто, но тут вдруг становится очевидным то, что мгновение назад было лишь смутной догадкой, или, может, уже стало твердой догадкой, только я даже себе не хотел в этом признаваться. Похоже, какая-то часть моей души противится тому, чтобы развеять сомнения относительно них так вот разом, хотя есть и другая часть, которая не хочет показывать, как быстро я осознал смысл намеков Мод. — А, ты об этом, — говорю я, смягчая ее слова деланно-равнодушным удивлением. — «А, ты об этом!» — поддразнивает она. — Серьезно не заметил? Молчание. — Мне просто показалось, что вас тянет друг к другу. — Да я тебя умоляю! Ты поэтому весь вечер сидел таким букой? — А я сидел букой? — Еще как. Она изображает мою надутую физиономию. Мы оба смеемся. — Ты думаешь, он почему спросил, любим ли мы друг друга? — интересуется Мод. — Почему? Слишком много выпил? Имел на тебя виды? — Нет, счастье мое. На тебя. Я пытаюсь изобразить озадаченность. Вижу, что не смог ее провести. — Да ладно тебе, — говорю я. — Ну, может, и ладно. И тут я вдруг понимаю, что говорю одну вещь — не про Габи, не про мужчин вообще, а про себя. Правда, говорю, глядя в окно, где дождь тихо и робко падает на дорогу, которая ведет к путепроводу, который ведет к мосту, который ведет бог знает куда — туда, куда мне с этим теперь идти, хотя я уже и так иду туда с этим. Вот наконец мост, изогнувшийся над гаванью, лежащей в тени причалов, добрый верный крепкий мост, готовый понять и простить, он всегда знал, как всегда знал и я, что этим вечером мне хочется быть не на одном берегу реки и не на другом, но в пространстве между ними — как в разговоре про белые ночи в России речь шла не о закате или рассвете, о которых запел Габи, а о том неуловимом часе между сумерками и восходом солнца, по которому мы все тосковали на балконе в этот зыбкий вечер, который не был ни зимой, ни летом, ни даже весной. Скоро мы окажемся на шоссе Франклина Рузвельта. Свернем на Пятьдесят девятую улицу, потом — к западной части Центрального парка, проедем мимо того места, где продавец-грек ставит каждый день свой лоток, а потом — Лэнем, Кенилворт, Бересфорд, Боливар, а дальше -Сент-Урбан и Эльдорадо, а потом — начало Конной тропы, а дальше — теннисный корт, где сегодня днем рядом со мной стоял Манфред, восхищаясь моим пушечным ударом, а в мыслях у меня было одно: я хочу уехать с тобой на остров, где растут лимоны, и выжимать на тебя их сок, пока запах не окутает твое дыхание, твое тело, не проникнет под кожу. — Что, сражен наповал? — спрашивает она. Я не хочу врать. — Некоторым образом. — Некоторым образом, — повторяет она, добавив в голос чуток иронии, как будто сообразив, что, при всей непринужденности, слова эти сказаны не между делом. Я опять смотрю в окно. — И давно это так? Я сейчас думаю про Манфреда, не про Габи, но это не имеет значения. — Довольно давно, — отвечаю я. — А ты давно знаешь? — Довольно давно. Я слышу по голосу, что она улыбается. Не спрашиваю, как, когда, — или почему за все эти месяцы мы ни разу об этом не поговорили. Но ощущение у меня такое, будто это она вошла сегодня в ресторан и своими глазами увидела то, о чем, возможно, уже давно проведала, но, как и британцы во время войны, предпочитала молчать в интересах дела. — А я все это время думала на Клэр, — говорит она. Я качаю головой, имея в виду, что тут она не права совершенно. Нас разделяет молчание. Похоже, мы понимаем почему. В конце концов я выдавливаю неубедительное, но благодарное: «Спасибо». Поворачиваюсь к ней, а она просто отвечает: «Не за что». Вряд ли нужно добавлять что-то еще, но я знаю, что прямо сейчас, в такси, из нас двоих именно я, а не она пересек мост и ушел на другую сторону. — Я тебя потеряю? — спрашивает она и умолкает, будто не зная, слушаю я или нет. — Потому что я не хочу тебя терять. Я ничего не говорю. И не знаю, будет ли то, что я собираюсь сказать, правдой. Манфред Я ничего о тебе не знаю. Не знаю твоего полного имени, адреса, рода занятий. Но каждое утро я вижу тебя обнаженным. Вижу твой член, яички, ягодицы — все. Я знаю, как ты чистишь зубы, как сходятся и расходятся твои лопатки, когда ты бреешься, знаю, что, побрившись, ты быстро принимаешь душ и кожа твоя после этого сияет, знаю, как именно ты оборачиваешь полотенце вокруг бедер, и в краткий миг, которого я так жду каждое утро в теннисном павильоне, — как ты сбрасываешь полотенце на скамью и стоишь голышом после того, как вытерся. Даже если я не смотрю, мне нравится сознание того, что ты стоишь голым совсем близко, нравится мысль, что ты хочешь, чтобы я ощущал твою наготу, ты наверняка знаешь, что меня тянет к твоему обнаженному телу, что каждый вечер я убаюкиваю себя видением, что лежу в твоих объятиях, а ты — в моих. Я знаю, каким мылом ты пользуешься, сколько времени расчесываешь еще влажные волосы, как втираешь крем в локти, колени, бедра, между изящными пальцами ног — щедро, но рачительно расходуя содержимое тюбика, который держишь в своем шкафчике. Мне нравится смотреть, как ты разглядываешь себя в зеркале, тебя явно радует состояние предплечий, плеч, груди, шеи. Иногда ты, обнаженный, оказываешься рядом со мной перед длинным писсуаром и не сознаешь, что я изо всех сил стараюсь не подглядывать. Я и не подглядываю, не хочу подглядывать, не хочу, чтобы меня на этом поймали, не хочу, чтобы ты знал, что я изо всех сил стараюсь не подглядывать, не хочу, чтобы ты знал, как мне трудно не подглядывать, тем более что мне слышен звук твоей струи и на краткий миг — вот только смелости не хватает — очень хочется сунуть под нее босую ногу, чтобы ощутить тепло твоего тела. Ты, понятное дело, никогда на меня не смотришь. Особенно на террасе, где ты сидишь и поглощаешь утреннюю порцию — половину протеинового батончика. Не смотришь ты и когда перед игрой растягиваешь мышцы ног у перил. Когда ты растягиваешься, я никогда не подхожу близко; жду или нахожу для растяжки другое место. А ты подходишь прямо ко мне, кладешь одну ногу на перила, тянешь икру, потом другую — без всяких задних мыслей. Я стараюсь к тебе не приближаться, потому что мне очень этого хочется. А ты можешь мимоходом дотронуться до моей ступни — так уже было однажды — и даже не заметить того. Бывает, что мы поиграли каждый по часику с утра и ты уже снял футболку перед душем, — мне нравится, как по спине твоей катятся блестящие капли пота. Губы так и рвутся к твоему телу. Хочется ощутить твой вкус, познать тебя губами. Ты обо мне ничего не знаешь. Ты видишь меня. Но ты меня не видишь. Меня видят все остальные. Однако никто и не подозревает, что внутри у меня собирается гроза. Это мой потайной сокровенный маленький ад. Я с ним живу, я с ним сплю. Мне нравится, что никто не знает. Хочется, чтобы ты знал. Иногда страшно, что ты знаешь.