Через какое-то время Диего начинает поносить недавно вышедший итальянский фильм, о котором теперь только и разговоров. Актеры играют ужасно, а основная сюжетная линия совершенно невнятная. Жене его фильм понравился, актерскую игру она сочла блистательной. Как и все остальные в Голливуде, в результате фильм получил «Оскар». «Меня это не убедило», — заявляет Диего. «Тебя вообще не убедишь», — парирует Тамара. Дункан вмешивается. «Почему тебя не убедишь?» — «Почему не убедишь? — риторически возглашает Диего. — Потому что от женщины, с которой у них любовь, мужчина ждет страсти, доверия, озорства, сочувствия, а также тени предварительного сожаления». — «Вот бредятина! Sois belle! Et sois triste! Будь красива и будь печальна, — отвечает она, цитируя Бодлера. — Вам, мужчинам, от женщин нужно одного: послушания». Диего качает головой, на лице улыбка философской покорности. «Чего нам нужно... От женщин нам нужно бутербродов и толики непотребства». «Чего?» — взвивается она. «Ничего», — отвечает он. «Так вот, от меня ни того ни другого не дождешься». Диего в последний раз улыбается и закатывает глаза. «Кто бы сомневался!» Дункан пытается сменить тему, заговорить о другом фильме. Но едва всплывает тема фильмов, становится ясно, что, сколько бы мы ни тужились, разговор за столом остается бессодержательным, тусклым, без всякого блеска и непосредственности. Даже Надя пытается со мной заговорить. А потом — с израильтянином, за ним — с Памелой, после опять с израильтянином, но искры гаснут втуне, а вскоре уже всем делается ясно, что застольная беседа вылилась в бесконечную тягомотину. Но только не для двух пташек, которые щебечут на своей жердочке. В какой-то момент я перехватил взгляд Клэр. А потом она отвернулась — или, может, отвернулся я. Больше этого не повторилось. Я не могу думать ни о чем, кроме двух пташек, их прикосновений, их непрестанного хихиканья на дальнем конце стола — они ведут себя, как парочка расшалившихся подростков, купающихся голышом на укромном средиземноморском пляже совсем рано утром, пока мы все бредем по серой, безмолвной, бессолнечной ничейной земле, усеянной подгнившим топляком и расколотыми ракушками. После этого я уже никогда не смогу ей доверять. Даже если подозрения мои полностью и всецело ошибочны, как я могу ей доверять после того, что сегодня наплодил в своем воспаленном воображении? Их ужимки, веселые под-начивания, его член в ее ладони и семя, стертое украдкой (а перед сном она забудет вымыть руки), — оба они раскраснелись, разве нет? Они — парочка. Мы — нет. А я тут пытаюсь придумать, что сказать Наде, одновременно сражаясь с непрекращающейся свистопляской в голове. После ужина нас приглашают выпить кофе со сладостями и ликером на балконном диване. Дункан все еще пытается спасти вечер, указывает на горизонт. «Трудно поверить — на дворе зима, а погода совсем весенняя!» — восклицает он. «Весна пришла!» — нараспев подхватывает Диего. «Мы в Нью-Йорке, — отрубает Тамара, — оглянуться не успеешь — снова зима настанет». — «Как мне нравится этот вид, — вставляет Дункан, все еще тужась снять напряжение. — Все не нарадуюсь, что мы пять лет назад сюда переехали. Нижний Ист-Сайд я просто терпеть не мог. Вы только взгляните». Он показывает на мост. Все старательно вглядываются в изумительный вечерний вид — над небоскребами Манхэттена тускнеет и выцветает закат. «Мне этот вид всегда напоминает Санкт-Петербург, — говорит Дункан. — В Петербурге в июне вообще не спят. Весь город ночью на ногах, потому что светло, как днем». — «Вот бы и нам оказаться в Петербурге, — подхватывает Надя. — Я слышала, они разводят мост над Невой, и на набережных скапливаются целые толпы». — «Что такое Нева?» — интересуется Диего. «Да понятное дело — река», — отвечает его супруга. Памела бросает на меня заговорщицкий взгляд, подразумевая: похоже, сегодня между ними все совсем непросто. «В интернете посмотри!» — рявкает Тамара. «В такие ночи происходят странные вещи», — замечаю я. «Странные вещи происходят с другими, но не со мной», — отвечает Надя. «И не со мной», — вставляет Тамара. Быстрый взгляд Клэр говорит мне, что она с этим «не со мной» солидарна. Впервые в жизни мы с ней обменялись мыслью, которая останется между нами. Меня так и тянет подойти к ней, сказать что-нибудь смешное, бодрое, меткое, вот только ничего не приходит в голову. Мы теперь оба опираемся о перила с видом на город, ее рука лежит рядом с моей, они соприкасаются. Я не отодвигаю руки в расчете, что Клэр уберет свою первая. Она этого не делает. Скорее всего, даже не осознает этого соприкосновения. «Где-то наверняка существует жизнь получше нашей», — хочется мне сказать. Она посмотрит на меня и сочтет ненормальным. Поэтому я молчу. Дункан смотрит на горизонт, а потом, подняв глаза еще выше, указывает на цистерну, которая стоит на самом верху их террасы. — Надеюсь, вам не мешает эта цистерна, — говорит он. — Они тут уже сколько недель с ней возятся, и конца-краю не видно. Я обвожу взглядом балконный пол, замечаю целую груду инструментов и ящиков для инструментов, засунутых в угол неподалеку от дивана. — Цистерну переделывают. Она страшно древняя. — Говорят, Хоппер написал эту цистерну из своего дома на том берегу реки, — добавляет Памела. Мод пытается что-то сказать про Хоппера, но передумывает, тем более что в разговор встревает Марк. — А Хоппер живет на том берегу? — спрашивает он с явным недоверием. — Нед так считает. Даже картины нам показывал. — Меня они не убедили, — заявляет Дункан. — А меня — да, — говорит Памела. — Впрочем, я же Неду мать. — В любом случае отличная история, — говорит Марк и поворачивается к Мод, как будто извиняясь, что прервал ее. — Подумать только: мы сидим на балконе, который написал сам Хоппер! — изумляется Габи. — Немногим такое выпадает. Дункану на Хоппера наплевать. — Устал от одних и тех же древних домишек в Труро, устал от одинаковых цистерн, устал от всех этих унылых пустолицых людей, которые таращатся из немытых окон. — Он опирается о перила, устремляет взгляд на залитый светом город. — И что, скажите, лучше, — он поворачивается, в конце концов обращаясь к тем, кто сидит на диване, — сидеть здесь в Бруклине и разглядывать небоскребы Манхэттена или сидеть на Манхэттене и таращиться на бруклинские цистерны? Заявление наполовину шуточное, наполовину — призванное подчеркнуть чары свечения над Ист-Ривер, вида, который открывается из единственной точки в городе: с его террасы. — Ты прямо как один из этих докучных авторов, которые вечно пишут о том, что вот я нахожусь в одном месте, а хочу быть в другом, — ворчит Клэр. — А кроме того, мы, кажется, уже пришли к определенному мнению год назад, когда ты задал тот же самый вопрос. Она права. Тот же разговор состоялся у нас ровно год назад: глядя, как небо одевается темным багрянцем, мы бессмысленно рассуждали о том, что значит находиться в одном месте и мечтать о другом. Так ни до чего и не договорились. Мне, однако, понравилось это задиристое замечание. Клэр редко говорит так дерзко. — Найти бы местечко, где ночью светло, как днем, — говорит Тамара, имея в виду Санкт-Петербург. — Слишком уж я люблю жизнь. — С твоим-то к ней отношением? — бормочет Диего, почти про себя. — Да, с моим отношением, — бросает она. Он прикусывает язык. — Санкт-Петербург — это голая идея, — заявляет Габи, возможно, в попытке пресечь их пикировку. — Он стоит на болоте. Для большинства из нас — это город, которого не существует, город, созданный для книг. Даже оказавшись там, мы не сможем до конца поверить в его реальность. Город, где рассвет не отличается от заката, где в любой момент можно столкнуться с Гоголем, Стравинским или Эйнштейном, не говоря уж о Раскольникове, князе Мышкине или самой Анне. Город невнятных, невысказанных желаний. — Произнеся все это, Габи встает лицом к Манхэттену, подносит бокал к губам, изображая микрофон, и начинает петь первые строки песни про Невский проспект — там красноармейцы зажигают на холоде костры, чтобы отогнать волков, и все еще бродит Нижинский, в которого безнадежно влюблен Дягилев из «Русских сезонов» — безнадежно влюблен, безнадежно влюблен. Я бы никогда не сумел соотнести это спонтанное пение с тем мужчиной, который только что разговаривал с Мод за столом. Мне явился совсем другой человек — голос у него куда моложе, и сам он куда моложе, одухотвореннее. Неудивительно, что он ей нравится. Мне он самому нравится. Он даже Диего нравится. Они разболтались по-итальянски. Ловлю себя на том, что хочу присоединиться. Оставшись один, я обеими руками опираюсь о перила и думаю, что рядом мог бы быть Манфред — он и я, локти соприкасаются, но через миг он меняет позу, обхватывает рукой мои плечи. «Ах, Манфред». — Ты ничего не ел, — произносит Мод, подходя и садясь рядом на диван, — в руке у нее чашка кофе. — Нет. Поиграл с едой, подвигал ее на тарелке, чтобы в глаза не бросалось. Я не голоден. — Почему? — спрашивает она. — Настроение не очень, видимо. — Я чувствую, что того и гляди выложу все, что у меня на душе с середины дня. Я хочу кофе? Печенье? Или половинку печенья? Она сообразила, что на душе у меня гнусно, пытается сюсюкать. Подходит Габи, в руке у него мобильник, он только что прочитал эсэмэску. Собирается закурить. — Мне бы тоже, — говорит Мод. Он достает из тонкой сигаретницы крокодиловой кожи еще одну, берет обе в рот. Зажигает, одну передает ей. «Видел такое в кино и всегда хотел повторить», — поясняет он. Может ли быть очевиднее доказательство того, что они вместе? Мне он тоже предлагает сигарету, но я говорю, что бросил. «От одной ничего не будет», — парирует он своим игривым тоном. «Еще как будет», — вмешивается Мод, бросаясь мне на выручку. Мы с ней вновь — одно. Мы втроем сидим тесной группой на полукруглом диване с видом на реку, Мод посередине, остальные гости — по сторонам. Наслаждаемся свежим вечерним бризом с океана. Мне всегда нравилось, как Мод вскидывает голову, приподнимает подбородок, выдыхает первое облачко дыма. Тут так мило и уютно. Габи отпускает шутку по поводу пары, у которой нелады с няней: муж — тихоня, но внутренне кипит женоненавистничеством, а жена утверждает, что очень любит жизнь. «Бред свинячий, — парирует Мод. — Он такой же тихоня, как она — жизнелюбка». — «Мы тут им дали прозвище "Все непросто"», — замечаю я. «А как тебе ее сумка?» — интересуется Мод. «Чемодан размером с целое купе». — Габи громко хихикает. Мод шикает на него, но ей явно приятен этот ехидный выпад против сумки и ее владелицы. «Видимо, она там таскает подгузники, соски и пеленки на случай, если нянька позвонит». — «Или скалку, чтобы мутузить папочку всякий раз, как он откроет рот и попросит бутербродик!» Мы хохочем, хохочем до упаду. «И сколько им еще осталось, по-вашему?» — спрашивает Габи, опуская подробности. «Несколько месяцев», — отвечаю я. «Может, и так, и все же он ее любит», — заявляет Мод, вставая на защиту Диего. — Может, он ее и любит, а вот она его явно нет, — возражаю я. Повисает молчание. — Лично мне показалось наоборот, — говорит Габи. -Она злится на него за то, что он ее не любит, потому что она его все еще любит, но ей надоели его бесстрастные ласки и этот суррогат нежности. — Откуда ты знаешь? — спрашивает Мод. — Просто знаю. Он размышляет, молчит, снова затягивается. — А где вы познакомились? — интересуется Габи. — На теннисном корте. Все как-то внезапно вышло, — говорю я. — То есть вы любите друг друга, — говорит Габи, поворачиваясь сперва ко мне, а потом к Мод. На самом деле это не вопрос, но звучит вопросом. — А почему ты спрашиваешь? — осведомляется Мод. Он пожимает плечами. — Да так. Видимо, Габи выпил больше, чем я думал. Но мне чем дальше, тем больше нравится его колючий юмор, его выпады, его ехидство. Набегают воспоминания о вечеринках в общаге — будто бы мы втроем развалились на старом продавленном диване, глазеем, как другие приходят и уходят, отпускаем про всех шуточки — скорее всего, только потому, что все трое на нервах и навеселе. Тут меня вдруг жалит одна мысль. Если тут студенческая вечеринка, выходит, все мы просто добрые друзья: она уже не моя девушка, а его девушка, а я просто таскаюсь следом, потому что меня манят все люди и вещи, которые ему нравятся. Они — парочка. А мы — нет. Следующая мысль еще страшнее: в какой момент нынешнего вечера один из нас потихоньку исчезнет? И чем, господи всемогущий, закончится этот вечер? Является видение: мы вдвоем едем на такси домой, оба смущенные, уставшие, сонные, притихшие. «Хочешь об этом поговорить?» Она смотрит на меня своим всепонимающим взглядом, в котором читается: «Да в общем-то, нет». «А чего так?» «Говорить не о чем». Я отворачиваюсь, киваю, молчу. Она протягивает руку и берет мою. «Эй...» «Да?» «Спасибо». Я выжидаю несколько секунд. «Не за что». Вот только не испытываю я такого великодушия. Я злюсь. И уже не знаю почему. С одной стороны, чувствую, что лихорадка отхлынет, едва она обнадежит меня хоть самым малозаметным знаком, а с другой — знаю, что скопившийся в душе гнев не иссякнет, не выплеснувшись наружу. Меня не пугает это внезапное желание поступить с ней жестоко, даже не хочется, чтобы оно ослабло, ибо оно дает мне силу и ясность — так ярость, бешенство, ненависть и злоба делали гомеровских бойцов смелее и безжалостнее. Мне по душе этот порыв, как будто часть меня уже готова проломить кулаком стену, чтобы показать ей, как это больно, поскольку ярость заполняет мои легкие, вызывает желание выпятить грудь и показать себя мужчиной — я ведь показал себя мужчиной, когда в конце концов попросил Манфреда отойти с дороги, потому что хотел самолично погасить стратегическую свечку Харлана точным слэмом над головой — то был мой звездный миг нынешнего полудня, дня, месяца, года, тем более что Манфред уперся руками в бока и, одобрительно кивнув, воскликнул: «Ого!» Это спонтанное восторженное «ого», произнесенное с такой галантностью его мягким певучим немецким голосом, исполнило меня невозможного блаженства, так что уже через несколько секунд я сказал: «Давай угощу тебя пивом». Габи мне нравится все больше, мне тоже хочется ему понравиться. Вот он закинул руку за спинку ее сиденья, я не стану возражать, если он дотянется и до меня. Он будто бы подслушал мои мысли — а может, я, сам того не заметив, придвинулся к нему поближе, и ладонь его упала мне на плечо, а пальцы теперь поглаживают мне шею невнятными рассеянными движениями, возможно, поначалу он просто перепутал меня с мягкой спинкой дивана. Он будто бы пытается рассеять мои тревоги касательно Мод и одновременно разбередить во мне нечто иное, а я не могу понять, что именно, и это незнание мне приятно, я не хочу, чтобы он переставал, а потом наклоняю голову вперед, пусть погладит мне шею и выше, пусть рука остается там, сколько ей вздумается, пусть разгладятся все уплотнения, а я прикрою глаза, наслаждаясь успокаивающим массажем, про который я знаю, что он знает: это не просто массаж, хотя, может, и не что иное, как массаж. Даже не глядя, я понимаю — она обо всем догадалась. После кофе подают шнапс из разных стран, в крошечных рюмках для граппы, которые Пламы прошлым летом купили в Кастеллине. «Мы попросили нам отправить почтой двадцать четыре штуки, сама не знаю, о чем мы думали», — поясняет Памела. Мы, все трое, рассеянно пробуем один крепкий напиток за другим. Габи — кто бы сомневался — большой знаток, он разглядывает этикетки на бутылках, выискивая свою любимую водку, и никак не может найти. «В любом случае я завтра еще за это поплачусь», — заявляет Мод. «И я тоже», — подхватывает Габи. «Мы все поплатимся», — вступаю я. Улыбка Мод явственно говорит: повторюшка! Надя, пододвинувшая стул поближе к Габи, спрашивает, может ли она пригубить одну из его рюмок, — перед ним на чайном столике стоят как минимум четыре крошечные емкости. Она никогда еще не пробовала шнапса, добавляет она, он какой на вкус? Он объясняет, она слушает, сыплются новые вопросы, потом он хватает рюмочку с «Пуар Вильяме» и предлагает ей попробовать. Она неуверенно берет ее, опасливо прикладывается. «Как, понравилось?» — интересуется он таким тоном, каким говорят с детьми. «А знаешь, ничего. Можно допить?» — «Да ради бога». Потом он встает, перегибается к нам с Мод и говорит: «Пора сматываться». Надя весь вечер пыталась вступить с ним в беседу и, судя по всему, просто так не отстанет. Он хмыкает, вслед за ним и Мод. «Если бы она только знала», — шепчет он. Мод смеется. Я уверен, что Надя заметила, хотя она с готовностью подхватывает наш смех. Я спрашиваю, попробует ли она мою граппу. Она мягко отталкивает рюмку и говорит, что не хочет завтра за это поплатиться, и смеется — возможно, решив, что Габи и Мод хохотали именно по поводу завтрашнего похмелья. «Нам правда пора», — извиняющимся тоном говорит Мод. Она бросает прощальный длительный взгляд на вид с балкона, то же делает и Габи, и я. «Какой вид, — повторяем мы в лифте, — какой вид». На улице возле дома воздух еще влажен, и я мгновенно начинаю тосковать по балкону с его постоянным сквозняком и дорогостоящим видом. Отчасти обидно, что мы ушли так рано. Мне было хорошо на диване, на освещенном свечами балконе, где столько спиртного, такое общество — мне даже понравился замирающий застольный разговор, по ходу которого, если ток речи прерывался, только и нужно было, что посмотреть на вид из окна и порадоваться отдельным замечаниям Памелы или поглядеть, как пара, у которой все сложно, пикируется по очередному поводу. Даже обреченные попытки Нади открыть Габи душу были в своем роде неплохи. Может, мы зря ушли. И только тут я соображаю, что не попрощался с Клэр. Был один миг, когда, встав из-за стола, мы оказались совсем рядом и вместе смотрели на вид. Оба хотели что-то сказать, но ни один не нашел слов, поэтому оба промолчали, и Клэр, и я. Возможно, пропустив нужный момент. Она произнесла одно, да и то не сразу: «Кажется, Мод тебя звала». Накрапывает дождь. Первая мысль: возможно, придется позвонить Манфреду и отменить завтрашнюю игру. Впрочем, если он такой же, как и я, он все равно придет, мы выпьем кофе и съедим что-нибудь под навесом теннисного павильона. Мне нравится мысль про завтрак, пока в парке шумит дождь, а немногочисленные завсегдатаи радуются обществу друг друга. Если он как я, то сообразит, что я приду, несмотря на дождь. Дождь-то приятный. Он не льет потоками или водными простынями, которые обрушиваются вниз с такой силой, что хлещут по улицам, будто паруса в бурю. Сегодня дождь падает мирно, бесшумно — кажется, отмахнешься ладонью, он и перестанет. Ему не хватает убедительности, напора. Не нужны вам зонтики, — как бы говорит он. Я сейчас и сам перестану, не лежит у меня нынче душа. Мы собирались распрощаться на углу, однако Габи проводил нас до перекрестка, где легче найти такси. Ему — в его гостиницу рядом с Уолл-стрит, нам — в сторону от центра. Обычные препирательства, кто кому уступит первое такси. Мы настаиваем. «Два против одного, Габи», — заявляет Мод. Он сдается и, открывая дверцу, целует Мод в обе щеки, обнимает меня по-итальянски и изображает рукой телефон — то ли напоминая, чтобы мы не забыли ему позвонить, то ли сам обещая позвонить скоро. «Как всегда, я слишком много выпил», — произносит он, едва ли не извиняясь. Через несколько минут рядом притормаживает еще одно такси. Мы садимся и отъезжаем. Ехать далеко, мы решаем застегнуть ремни, в результате оказываемся чуть ли не в двух футах друг от друга. Хочется посмотреть на Бруклинский мост, тем более под дождем. Впрочем, мне делается не по себе, мост этот всегда меня пугал, я не люблю по нему ходить. Что-то меня гнетет, но мне все не ухватить, что именно. Я думаю про старого продавца-грека, про рак, про Габи, про «Ренцо и Лючию», Манфреда и теннисный павильон в Центральном парке, где по утрам в субботу идет дождь, а мир кажется уютным и довольным, и все это на одном дыхании, все навеяно выпитым. Я смотрю, как капли разбрызгиваются по пустой улице, и все не могу понять, что меня донимает. Вспоминаю слова Габи про многие жизни и разные «я», соображаю, что я — еще одна Сицилия, растерянная, одинокая. «Не лежит у меня нынче к этому душа, Мод. Не лежит душа». Оба мы молчим. Она дотрагивается до рукава моей рубашки. — Нравятся мне запонки, — говорит она. — Я рада, что их купила. — Мне тоже нравятся.