Зная, что, наверное, поступает неправильно, Волчонок махнул рукой куда-то в сторону корабля. Люси решительно затопала по берегу к «Альфрун». Волчонок последовал за ней на безопасном расстоянии, а с Люси Гриндж оно должно быть довольно большое. Когда Волчонок приблизился к «Альфрун», то услышал разговор на повышенных тонах. – Верни мне мою лодку! – Это лодка Руперта, а не твоя. – Руперт сказал, что я могу брать его лодки, когда захочу, так что давай ее сюда! – Ну, я… – И сейчас она мне нужна, понял, Нико Хип? – Но… – Ну-ка уйди с дороги! Волчонок подошел как раз вовремя: Люси пересекла палубу и споткнулась о хвост спящего Огнеплюя. Но ничто не остановит Люси Гриндж! Она вскочила, зажала нос, когда Огнеплюй изрыгнул очередной пузырь газа, и полезла через борт «Альфрун». Нико полез за ней. – Ну и куда ты на ней собралась? – встревоженно спросил он. – Не твое дело! У Саймона что, все братья любят совать свой нос куда не надо? Снорри прибавила Саймона к числу братьев. Интересно, сколько их у Дженны? – На этой лодочке опасно плавать по реке! – не унимался Нико. – Это же просто игрушка! Они годятся только для развлечения! Люси запрыгнула в лодочку, которая опасно закачалась. – Я же приплыла сюда – и до Порта доберусь, вот увидишь! – На этом нельзя плыть в Порт! – Нико пришел в ужас. – Ты хоть представляешь, какое там течение в устье реки? Оно перевернет твою лодку и унесет в море, если ты вообще не утонешь в волнах у большого песчаного вала! Ты с ума сошла! – Может быть! Мне плевать! – упрямо заявила Люси. – Я все равно поплыву. Она отвязала веревку, взялась за ручки и начала яростно крутить педали. Нико смотрел, как розовый катамаранчик, шатаясь, ползет к середине реки, а потом не выдержал. – Люси! – завопил он. – Возьми лучше мою лодку! – Что? – отозвалась Люси, перекрикивая грохот педалей. – Возьми мою лодку! Пожалуйста! Люси испытала облегчение, хотя виду не подала. В ней зрело подозрение, что Нико прав насчет ее лодочки. Ей понадобилось не меньше пяти минут, чтобы развернуть катамаран и приплыть обратно к «Альфрун». Она вернулась запыхавшаяся, красная и по-прежнему в скверном настроении. Дженна, Снорри, Волчонок и Нико смотрели, как Люси Гриндж во второй раз отправляется в путь, но теперь в глубокой и вполне сносной для плавания лодке Нико. – А ты сам как теперь вернешься? – спросила Дженна у Нико. – Ты же не поплывешь на этом катамаранчике? – Шутишь? – Нико фыркнул. – Да я лучше на месте сдохну, чем туда залезу! Да и цвет у него такой дурацкий! Я иду с вами искать Сепа, глупенькая. Дженна улыбнулась впервые с тех пор, как Септимус исчез. Нико им обязательно поможет. Она была в этом уверена. 25 «Я, Марцеллий» Из дневника Марцеллия Пая. Понедельник. Равноденствие Сегодня был удивительный и самый страшный день. Хотя я и предсказал это событие в своем «Альманахе» (который будет последней частью моей книги «Я, Марцеллий»), воистину я не верил, что это все же случится. В назначенный час сего дня, в семь часов семь минут утра явился мой новый ученик. Хотя я и встал рано этим утром и постарался прийти к Парадным дверям времени, чтобы дождаться их открытия, велико было мое удивление, когда они и в самом деле отворились и открыли мне зеркало. За этим зеркалом я увидел смутное изображение юноши, в глазах которого был страх. Облачение его выглядело странно: зеленая рубаха и серебряный пояс, он был бос, а волосы взлохмачены. Но на лицо он был приятен, и он мне сразу очень приглянулся. Но не понравилось мне то, чего я не терплю и страшусь, – это существо за спиной у юноши. Ибо это существо было никем иным, как мной, убогим старцем пятисот лет от роду. Юноша прошел сквозь зеркало, и теперь он в моем доме. Я молюсь, чтобы отчаяние покинуло его вскоре, когда он увидит чудеса, в которых ему суждено поучаствовать, и добро, которое он сотворит. Среда Прошло где-то три дня с тех пор, как мой новый ученик пришел. Он вполне толковый юноша, и теперь, когда мы приближаемся к параду планет, которого я так долго ожидал, я начинаю надеяться, что удастся мой новый настой. Я молюсь, чтобы так и случилось, ибо вчера я по глупости спросил-таки у моего ученика: «Какой он, этот дряхлый старикашка, мое убогое „я“, который провел тебя сквозь время? Был ли он… был ли я… таким мерзким?» Мой ученик кивнул, но ничего не сказал. Я настаивал, чтобы он сказал мне, и, заметив мою тревогу, он все-таки уступил. Как бы я хотел, чтобы он этого не делал. У него очень странный склад речей, и все же я боюсь, что понял его совершенно верно. Он рассказал мне во всех подробностях, как невыносимо воняло от меня, что я волочил ноги, точно краб, и вскрикивал от каждого шага, проклиная судьбу. Еще он сказал, что нос у меня острый и шершавый, как кожа слона (хотя я не знаю, что это за зверь, я подозреваю, что это самая гадкая жаба), а уши у меня, как большие капустные листы, все в пятнах и заросшие личинками. Личинки – как такое может быть? Ногти у меня длинные и желтые, как огромные когти, и покрыты столетней грязью. Мне омерзительны грязные ногти, так неужели я дойду до этого? По всей видимости, да. Через пятьсот лет я буду дряхлым стариком, с которого сыплется песок. Одна мысль об этом мне противна. После этого ученик мой немного просветлел, зато я впал в уныние. Четверг. Парад планет День надежды. Мы с Септимусом смешали эликсир в назначенный час. Теперь зелью нужно забродить и настояться в шкафу в лаборатории, и Септимус должен понять, когда я могу добавить последнюю часть. Только седьмой сын седьмого сына может сказать точно до мгновения, теперь я это знаю. Меня глубоко печалит то, что я выпил свой первый эликсир еще до прихода Септимуса. Мама была права, она всегда говорила: «Поспешишь – людей насмешишь, Марцеллий». И вправду, я слишком поторопился с мыслью, что могу сделать совершенный эликсир без седьмого сына седьмого сына. Увы, но это так (и мама тоже это говорила), я всего лишь убогий глупец. Я молюсь, чтобы этот новый эликсир получился и дал мне не только вечную жизнь, но и вечную молодость. Я уверую в своего ученика. Он самый одаренный и внимательный юноша, он очень увлечен приготовлением трав и снадобий, так же как я в его возрасте, хотя я уверен, что не был таким подавленным и молчаливым. Вторник Прошло несколько месяцев с тех пор, как мы смешали новый эликсир, но Септимус все еще не говорит, что настой готов. Во мне растет нетерпение, и я боюсь, как бы чегоо не случилось с эликсиром, пока мы ждем. Это мой последний шанс. Другого не будет, ибо парад этих семи планет не ожидается еще несколько сотен лет, и я знаю, что будущему мне не удастся сделать новый. Мама с каждым днем все больше интересуется о своем эликсире. Она выспрашивает у меня все, и я ничего не могу от нее скрыть. Суббота Я пишу это с некоторым волнением, ибо сегодня мы запечатаем мою самую драгоценную книгу: «Я, Марцеллий». Мой юный ученик, который так хорошо поработал, в последний раз проверяет заключительные страницы. Сейчас я вернусь в Главную комнату, ведь все ждет только меня! После того как я запечатаю свой великий труд, я вновь попрошу юного Септимуса посмотреть на новый эликсир. Надеюсь, он будет готов уже совсем скоро и я наконец-то смогу его выпить. Мама становится все более нетерпеливой, потому что думает, что эликсир для нее. Ха! Неужели я хочу, чтобы мама тоже жила вечно?! Да я лучше умру. Только я не могу… Увы! Ах, вот и десять пробило. Нельзя мешкать ни минуты, я должен спешить к своей книге. При виде Марцеллия Пая Септимус быстро дописал свое письмо Марсии и спрятал его в карман. Он собирался положить письмо в книгу «Я, Марцеллий» при первой возможности, пока фолиант не запечатали в благоприятный час – тринадцать часов тридцать три минуты. Септимус хорошо изучил книгу Марцеллия Пая. Он перечитывал ее много раз за те бесконечно тянувшиеся дни, которые он провел во времени Марцеллия. В книге было три раздела: первый назывался «Алхимия», и был он, по мнению Септимуса, совершенно непонятным, хотя Марцеллий уверял, что в нем даются простые и доступные инструкции по превращению любого предмета в золото и нахождению ключа к вечной жизни. Вторая часть – «Врачевание» – была совсем другой, и ее Септимус хорошо понял. Там содержались сложные формулы лекарственных снадобий, микстур, пилюлей и настоев. Давались толковые объяснения происхождения многих болезней и удивительно подробные анатомические рисунки человеческого тела, каких Септимус еще никогда не видел. Короче говоря, здесь было все, что нужно тому, кто хочет стать хорошим лекарем, поэтому Септимус читал и перечитывал раздел до тех пор, пока не запомнил почти все наизусть. Теперь он знал все о йоде и хинине, креозоте и ромашке, рвотном корне и блошиных зернах, а также о многих других веществах с очень странным запахом. Он мог делать противоядия и болеутоляющие лекарства, снотворное, питательные отвары, смягчающие средства и эликсиры. Марцеллий заметил его интерес и дал свою собственную тетрадь с записями – редкий и ценный предмет в то время, потому что бумага была очень дорогая. Третий раздел книги «Я, Марцеллий» назывался «Альманах» и представлял собой ежедневный календарь на следующую тысячу и один год. Вот там-то Септимус и собирался спрятать свою записку – на странице дня, когда он исчез. Септимус был одет в черно-красный наряд ученика алхимика с золотой оторочкой и золотыми алхимическими символами, вышитыми на рукавах. Подпоясан наряд был толстым кожаным поясом с тяжелой золотой пряжкой. А на ногах вместо потерянных – и горячо любимых – коричневых башмаков были странные туфли с узкими мысами, которые тогда были в моде, хотя Септимус чувствовал себя в них очень глупо. Он даже подрезал мыски, потому что все время спотыкался, но внешний вид туфель от этого не стал лучше, да и пальцы теперь мерзли. Мальчик сидел сгорбившись в зимнем шерстяном плаще. Главную комнату алхимии и врачевания в то утро продувало насквозь, и печка остывала после того, как горела много дней. Главная комната представляла собой большую круглую пещеру под самым центром Замка. Над землей было видно только Большую трубу, которая выходила от массивной печи и днем и ночью выбрасывала вредные пары иногда весьма забавных цветов. По периметру комнаты стояли толстые столы из слоновой кости, вырезанные округло, чтобы точно подходить под стены пещеры. На столах стояли стеклянные бутылки и склянки, наполненные всевозможными субстанциями и существами, живыми и мертвыми, а то и где-то в промежутке состояний. Все склянки располагались в ряд и были аккуратно подписаны. Хотя пещера находилась под землей и в нее не проникал дневной свет, она была окутана ярким золотым свечением. Повсюду горели большие свечи, и их свет был похож на золотое море. В стене рядом с выходом из комнаты стояла печка, в которой Марцеллий Пай впервые превратил обычный металл в золото. Марцеллий с таким наслаждением наблюдал, как тусклый черный свинец и серая ртуть медленно превращаются в ярко-красную жидкость, а затем остывают до волшебно-желтого цвета чистого золота, что не проходило и дня без того, чтобы он не сделал себе маленький кусочек золота просто так, развлечения ради. В конце концов у Марцеллия скопилось огромное количество золота, и все, что только можно было сделать из золота, – петли на дверцах шкафа, ручки от ящиков стола и ключи к ним, ножи, треножники, подсвечники, дверные ручки, пробки – все было золотым. Но все эти золотые мелочи не шли ни в какое сравнение с двумя самыми громадными кусками золота, которые когда-либо приходилось видеть Септимусу (лучше бы он их и не видел), – Парадными дверями времени. В эти двери затолкнули Септимуса сто шестьдесят девять дней назад. Двери находились в стене напротив печи, это были два прочных золотых слитка высотой три метра, покрытые длинными строчками символов. Марцеллий сказал, что это «вычисления времени». По сторонам стояли две статуи в виде рыцарей, размахивающих острыми мечами. Двери были заперты, как вскоре узнал Септимус, и только у Марцеллия был ключ. В то утро Септимус уселся на привычное место, коим был тяжелый стул с вырезанной на высокой спинке розой, рядом с главным местом у длинного стола посреди лаборатории, повернувшись спиной к ненавистным дверям. Стол был освещен рядом ярко горящих свечей, расставленных по центру. Перед мальчиком лежала аккуратная стопка бумаг – результат его утренней работы, заключительной тщательной проверки астрологических вычислений Марцеллия. Это были последние штрихи его так называемого великого труда. На другом конце стола сидели семь писцов: у Марцеллия был пунктик насчет числа семь. Обычно писцам было нечего делать, и они почти весь день смотрели в пустоту, ковыряли в носу или напевали странные песенки, не обладая, к сожалению, ни слухом, ни голосом. От песенок Септимусу всегда становилось ужасно одиноко, потому что мелодия была составлена из совершенно несочетаемых нот, и Септимус ничего подобного раньше не слышал. Тем не менее сегодня все семь писцов были загружены работой. Они лихорадочно скрипели перьями, переписывая красивым почерком последние семь страниц великого труда, потому что сроки поджимали. То и дело кто-нибудь из них сдерживал зевок: как и Септимус, писцы упорно трудились с шести утра. А теперь (Марцеллий специально зашел, чтобы напомнить) было уже десять часов, или, как он говорил, минул десятый час.