— Моего ты полюбишь, Дерфель. — Да ну? — Он будет таким красавчиком! — Откуда ты знаешь, что это мальчик? — полюбопытствовал я. — Да потому, что девочки так не пихаются, вот почему. Гляди-ка! — Моя королева расправила синее платье на животе, натянула ткань потуже — и рассмеялась, видя, как задрожал и задергался гладкий купол. — Расскажи мне про Арганте, — попросила она, выпуская край платья. — Миниатюрная, темноволосая, хрупкая, хорошенькая. Игрейна наморщила нос: дескать, тоже мне, описание! — Умная? Я призадумался. — Скорее хитрая; так что да, можно сказать, что и ума ей природа сколько-то отпустила. Только ум этот не подкреплялся ученостью. Моя королева презрительно дернула плечом. — А ученость так важна? — Думается, да. Я вот всегда жалел, что так и не выучил латынь. — Почему? — заинтересовалась Игрейна. — Да потому, что на языке этом записано столько познаний человеческих, госпожа, а польза учености, помимо всего прочего, еще и в том, что она открывает нам доступ к опыту, и страхам, и мечтам, и свершениям других людей. Если у тебя неприятности, очень полезно обнаружить, что кто-то уже переживал нечто подобное. Начинаешь лучше понимать, что происходит. — Например? — не отступалась Игрейна. Я пожал плечами. — Помнится, однажды Гвиневера сказала мне кое-что — на латыни, так что фразы я не понял, но она перевела, и слова эти в точности объяснили мне, в чем дело с Артуром. Я их по сей день не забыл. — Ну же? Чего ты замолчал? – «Odi etamo , — медленно выговорил я на незнакомом наречии, — excrucior» .[2] — И что это значит? — «Ненавижу и люблю; больно». Это один поэт написал; я забыл кто, но Гвиневера читала все стихотворение, от начала до конца; однажды мы разговорились с нею об Артуре, и она процитировала эту строчку. Гвиневера, видишь ли, знала Артура как свои пять пальцев. — А Арганте — она Артура понимала? — О, нет. — А читать умела? — Не поручусь. Не помню. Скорее всего, нет. — А какая она была? Опиши! — Кожа совсем бледная, — вспоминал я, — потому что на солнце она старалась не выходить. Вот ночь Арганте любила. Волосы — иссиня-черные и блестящие, что вороново крыло. — И ты говоришь, она была миниатюрной и худенькой? — уточнила Игрейна. — Совсем худышка, а росту — от горшка два вершка, — отозвался я, — а запомнилось мне главным образом то, что улыбалась она редко. Всегда начеку, все отслеживает, ничего не упустит, и по лицу видно — все просчитывает. Эту расчетливость люди принимали за ум, да только ошибались: ум тут ни при чем. Просто она была младшей из семи-восьми дочерей и вечно тряслась, как бы ее не обошли. Думала только о том, чтобы свой кусок урвать, и все время обижалась, что ей чего-то недодали. — Просто ходячий ужас какой-то! — поморщилась Игрейна. — Да — жадная, озлобленная, совсем еще девчонка, — кивнул я, — но при этом еще и красавица. Была в ней какая-то трогательная хрупкость. — Я помолчал и вздохнул. — Бедняга Артур. Плохо он выбирал себе женщин. Если не считать Эйлеанн, конечно; ну да ее-то Артур не сам выбирал. Она ему рабыней досталась. — А что сталось с Эйлеанн? — Она умерла — во время саксонской войны. — Ее убили? — поежилась Игрейна. — Умерла от морового поветрия, — уточнил я. — Самой что ни на есть обычной смертью. Христос. До чего ж странно смотрится это имя на пергаменте! Ну да оставлю его, где есть. Пока мы с Игрейной толковали об Эйлеанн, вошел епископ Сэнсам. Читать наш святой не умеет, а поскольку он не на шутку рассердился бы, прознав, что я пишу повесть об Артуре, мы с Игрейной притворяемся, будто я перевожу Евангелие на язык саксов. То есть читать Сэнсам и впрямь не умеет, но зато способен опознать слово-другое, и Христос — одно из них. Потому-то я его и написал. А Сэнсам увидел — и подозрительно хрюкнул. Он здорово постарел — на вид так развалина развалиной. Волосы почти все вылезли, вот только два седых пучка топорщатся, ни дать ни взять ушки Лугтигерна, мышиного короля. Мочиться ему больно, но к ведуньям он за исцелением ни за что не пойдет: говорит, будто все они язычницы. Святой утверждает, что его уврачует сам Господь, хотя порою, да простит меня Бог, я молюсь, чтобы святой наконец-то помер, ведь тогда наш маленький монастырь получит нового епископа. — В добром ли здравии госпожа моя? — спросил он Игрейну, покосившись на пергамент. — В добром, епископ; благодарствую. Сэнсам прошелся из угла в угол, высматривая, что где не так, хотя чего он рассчитывал найти, не знаю. Обставлена келья совсем скудно: кровать, стол для письма, табуретка, очаг — вот и все. Епископ преохотно бы отчитал меня за огонь в очаге, да только день сегодня выдался погожий, и я приберег впрок то небольшое количество дров, что святой мне уделяет. Он смахнул пылинку, придираться в кои-то веки не стал и вновь воззрился на Игрейну. — Твой срок уж близок, госпожа? — Говорят, осталось меньше двух лун, епископ, — отозвалась Игрейна, осеняя себя крестом — прямо по синему платью. — Тебе, конечно же, ведомо, что наши молитвы за твою милость эхом отзовутся в небесах, — заметил Сэнсам неискренне. — Помолись еще и о том, чтобы саксы не нагрянули, — попросила Игрейна. — А они уже на подходе? — встрепенулся Сэнсам. — Супруг мой слыхал, они готовятся атаковать Ратэ. — Ратэ далеко, — отмахнулся епископ. — В полутора днях пути? — отозвалась Игрейна. — А если Ратэ захватят, какая крепость окажется между нами и саксами? — Господь защитит нас, — промолвил епископ, непроизвольно вторя убежденности давно покойного благочестивого короля Мэурига Гвентского, — так же, как Господь защитит твою милость в час испытания. Сэнсам замешкался в келье еще минут на пять, хотя на самом-то деле никаких дел у него к нам не было. Скучает нынче наш святой. И навредить-то некому, и скандала-то не раздуешь. Брат Маэлгвин, первый силач монастыря, выполнявший едва ли не всю тяжелую работу, испустил дух несколько недель назад, и с его смертью епископ утратил излюбленную мишень для издевки. Меня ему изводить не в радость: я терпеливо сношу все нападки, и, кроме того, я под защитой Игрейны и ее супруга. Наконец Сэнсам убрался восвояси. Игрейна состроила гримаску ему вслед. — Расскажи мне, Дерфель, что мне такого сделать, чтобы роды прошли удачно? — попросила она, как только святой оказался за пределами слышимости. — Меня-то ты с какой стати спрашиваешь? — изумился я. — Мне, благодарение Богу, про роды ничего не ведомо! Я в жизни не видел, как дети появляются на свет, да и видеть не хочу. — Но ты же знаешь про всякие древние поверья, — настаивала она, — об этом я и толкую. — Женщины в твоем каэре наверняка знают куда больше моего, — отозвался я. — Но когда рожала Кайнвин, всякий раз в постель непременно клали железо, порог сбрызгивали женской мочой, в огонь кидали полынь, и, конечно, тут же наготове ждала молодая девственница — чтобы поднять новорожденного с соломы. А самое главное, — строго поучал я, — в комнате не должно быть мужчин. Нет приметы хуже, чем подпустить мужчину к роженице. — Я тронул гвоздь, торчащий в моем столе, дабы отвратить зло — о таких несчастливых обстоятельствах даже упоминать и то нельзя! Мы, христиане, конечно же, не верим, что прикосновением к железу возможно повлиять на судьбу, будь то злую или добрую, да только шляпка гвоздя под моими пальцами отполирована до блеска. — А насчет саксов — это правда? — спросил я. Игрейна кивнула. — Дерфель, они все ближе. Я снова взялся за гвоздь. — Так предупреди мужа, чтобы вострил копья. — Он в предупреждениях не нуждается, — сурово отрезала королева. Кончится ли когда-нибудь эта война? Сколько живу на свете, бритты всегда воевали с саксами, и хотя мы однажды одержали над ними великую победу, за последующие годы мы потеряли еще больше земель, а вместе с землями исчезают предания, связанные с долинами и холмами. Ведь история — это не просто сложенная людьми повесть; история крепко-накрепко скреплена с землей. Мы называем холм именем героя, там погибшего, называем реку в честь принцессы, что спасалась от погони вдоль ее берегов, а когда древние имена исчезают, предания уходят вместе с ними, и новые названия уже не несут в себе памяти о прошлом. Саксы захватывают нашу землю и нашу историю. Они распространяются, как зараза, а Артура нет с нами более, и некому защитить нас. Артур, бич саксов, владыка Британии, человек, кого любовь ранила сильнее, нежели меч и копье. Как же мне его недостает! В день зимнего солнцестояния мы молимся, чтобы боги не оставили землю в великой тьме. В самые холодные и мрачные зимы молитвы наши зачастую звучали стонами отчаяния, а уж тем более в том году, в преддверии атаки саксов, когда мир словно омертвел под панцирем льда и снежного наста. Для тех из нас, кто принадлежал к числу посвященных Митры, солнцеворот заключал в себе двойной смысл: ведь в эту самую пору родился наш бог. После пышного праздничного пиршества в Дун Карике я отвел Иссу в западные пещеры, где мы свершали наши самые торжественные обряды, и там посвятил его в культ Митры. Он с честью выдержал испытания и был принят в отряд избранных воинов, причастных к божественным мистериям. После того мы попировали всласть. В том году быка убил я: сперва подрезал ему поджилки, обездвижив зверя, а затем размахнулся топором в низкой пещере и перерубил ему хребет. У быка, как сейчас помню, печень оказалась сморщенная, ссохшаяся, что считалось дурной приметой, ну да той студеной зимой добрых примет вообще не было. На священнодействие, невзирая на мороз, съехалось сорок воинов. Артур, давным-давно посвященный в культ, так и не приехал, зато явились Саграмор и Кулух, покинувшие приграничье ради участия в церемонии. По завершении пира, когда большинство воинов уже отсыпались, упившись меду, мы втроем ушли в низкий туннель, где дым нависал не так густо и можно было потолковать наедине. И Саграмор, и Кулух были уверены, что саксы атакуют напрямую, по долине Темзы. — Слыхал я, — сообщил нам Саграмор, — будто саксы свозят в Лондон и Понт припасы и продовольствие. — Он замолк: принялся отдирать зубами лоскут мяса с кости. Я не видел Саграмора вот уже много месяцев и теперь в обществе его изрядно приободрился. Нумидиец был самым могучим и грозным из Артуровых военных вождей; его узкое, с резкими чертами лицо дышало отвагой. Он был воплощенная преданность, верный друг и замечательный рассказчик, но в первую очередь он был прирожденным воином — умел перехитрить и одолеть любого врага. Саксы панически боялись Саграмора и считали его темным демоном из Иного мира. А мы — мы радовались, что враги живут в одуряющем страхе, и утешались тем, что, даже при численном превосходстве саксов, на нашей стороне — Саграморов меч и его испытанные копейщики. — Не нападет ли Кердик с юга? — предположил я. Кулух покачал головой. — Не похоже. В Венте все тихо. — Они ж не доверяют друг другу, — подхватил Саграмор, разумея Кердика и Эллу. — Эти двое не рискнут выпустить друг друга из виду. Кердик опасается, мы подкупим Эллу, а Элла страшится, что Кердик обделит его добычей, так что саксонские короли ныне неразлучны, что родные братья. — Ну а что предпримет Артур? — спросил я. — Мы надеялись, ты-то нам и расскажешь, — отозвался Кулух. — Артур со мной нынче не слишком-то откровенничает, — буркнул я, не скрывая обиды. — Стало быть, нас таких двое, — проворчал Кулух.