– Мама и тренер переживают, что я налажаю в плане оценок, поэтому не хотели, чтобы я перегружал свое расписание. – Мой отец вел себя так же, когда мне в первый раз поставили диагноз, но он довольно быстро оправился. – Ты доказала, что он ошибался? – Нет, но я могу быть настоящей сукой, когда захочу. Я смеюсь, и этот звук заставляет нескольких человек посмотреть на нас. Вероника дотрагивается до цветочной заколки в волосах, и легкая грусть омрачает ее прекрасное лицо. – Мне помогло то, что мама была на моей стороне. Папа всегда ее слушал. – Она пожимает плечами, как будто ее слова ничего не значат, и пытается улыбнуться. – Так или иначе… в жизни всякое случается. Мне хочется спросить о ее маме. Я еще не видел ни одной женщины в нашем общем доме и не могу отделаться от мысли, что ее родители тоже разведены. Я не спрашиваю, потому что не хочу, чтобы этот вопрос обернулся против меня. – Опухоль все усложняет, да? Она вертит в руках ручку, и, когда я собираюсь взять свои слова обратно, она говорит: – У меня сильная мигрень. Иногда приступы просто ужасны, и я едва могу двигаться. Мне сложно в школе из-за них, но, когда мы проходим что-то важное, я стараюсь побороть боль и учиться. Обещаю, что не позволю мигрени испортить работу над проектом. Она откладывает ручку, а затем принимается теребить край записной книжки. И я вижу, что эти слова ей дались нелегко. – Головные боли выходят из-под контроля и иногда управляют моей жизнью. Я понимаю это: когда что-то завладевает твоей жизнью. Когда тебя скручивает так сильно, что не можешь дышать. – Спасибо, что никому не сказал, – говорит она, – я не хочу, чтобы меня жалели и говорили что-то из-за опухоли. Мы сидим в углу комнаты, отбившиеся от остальных, и все же трудно сосредоточиться на таком глубоком разговоре, когда столько людей рядом. По крайней мере, мне. Я не люблю, когда люди лезут в мои личные дела, но она открывается мне, и кажется неправильным не сделать того же в ответ. – Когда у тебя дислексия… иногда люди думают, что я ничего не умею делать. Когда они узнают, что это, я вижу, как их лица вытягиваются, как будто они жалеют меня, и я ненавижу это. Дислексия – отстой, и это не то, с чем мне хотелось бы жить, но она не делает меня хуже. – А что такое дислексия? – Она у всех отличается. То, что испытываю я, не может испытывать другой человек с дислексией. Мы все разные. В моем случае буквы в словах прыгают, и это не значит, что в один миг они замирают. Они продолжают двигаться. Я умею читать, но для этого требуется тонна концентрации. И так много времени, что я едва успеваю дочитать отрывок из этих чертовых тестов на понимание прочитанного до истечения отведенного времени. Я учусь по ИОП – индивидуальной образовательной программе. Иногда это помогает, потому что мне дается больше времени, но иногда и это не спасает. Иногда учителя забывают, что я учусь по-другому, и мне не хочется напоминать им об этом. Потому что это привлечет ко мне больше внимания, а я от этого устаю. Я замираю на мгновение, когда воспоминания, совсем не хорошие, обрушиваются на меня, и продолжаю. – Это произошло в первый год, когда был поставлен диагноз. Я помню, как однажды в начальной школе, в третьем классе, мы должны были ответить на вопросы о себе и нарисовать картинку. Ну, знаешь, типичные вещи: что я люблю есть, спорт, которым занимаюсь, любимый фильм. Учительница вывесила наши рисунки на доске объявлений в коридоре. Я помню, как пришел домой и плакал, умоляя маму и папу не ходить на день открытых дверей, потому что не хотел, чтобы они видели мой рисунок рядом с остальными. Почерк у всех был аккуратный, слова написаны без ошибок. Мой же был беспорядочным, и вряд ли что-то было написано правильно. Я был смущен, а потом мама разозлилась, когда увидела рисунок, потому что думала, что я недостаточно стараюсь. Но вот в чем дело – я очень старался. Я отдал этому рисунку все свои силы, и все равно он не оказался достаточно хорош. Я замолкаю, и Вероника дает мне время. На ее лице нет ни капли жалости, только понимание. А потом она делает нечто неожиданное: наклоняется вперед и кладет свою руку поверх моей. Мягкие пальцы, нежное прикосновение, и мое тело словно оживает. Как будто я был во тьме, жил в черно-белом мире, а затем щелкнул переключатель, и все обрело цвет. – Спасибо, что поделился этим. – Боже, какой у нее красивый голос. – Кроме психолога, поставившего мне диагноз, ты единственный человек, которому я рассказал, каково это – читать, – говорю я. Она расплывается в лучезарной улыбке, но, к сожалению, убирает свою руку с моей. – Значит, ты говоришь, что я особенная. – Пожалуй, да, – смеюсь я. – Не верю! – Она притворно ахает. – Сойер Сазерленд, самый популярный парень в школе, и я ему нравлюсь? Тебе лучше быть осторожнее. Если станешь болтаться со мной слишком часто, люди начнут сплетничать. – Я не популярный. – Но они все равно болтают. Вероника притворно закатывает глаза. – Да ладно. Ты король, и ты это знаешь. И я нравлюсь королю, – последнюю часть она пропевает, будто ей пять. – Я нравлюсь Сойеру. Она игриво толкает меня ногой, и мое сердце замирает. Такие реакции для меня странные, и это сбивает с толку. В ее великолепных голубых глазах пляшут смешинки, и я удивляюсь, как провел рядом с ней столько лет и никогда не замечал таких глаз и завораживающего голоса. – Ребята, осталось пять минут, – напоминает миссис Гарсия, и Вероника улыбается мне, прежде чем открыть свой блокнот и начать писать. Я потираю затылок, потягиваюсь и с ужасом обнаруживаю, что мое сердце бьется быстрее. Возьми себя в руки, Сазерленд. Возьми себя в руки. Вероника – Ты не можешь впустить ее, – шепчет мама мне на ухо, и ее предупреждение заставляет мою кровь заледенеть. Сегодня вечер понедельника, и я наблюдаю на мониторе записи камер, как Глори входит в фойе дома и начинает подниматься по лестнице. Те же горожане, которые думают, что я просто странная, ее считают сумасшедшей. Но это не мешает им приходить к ней домой и отдавать деньги за сеанс ясновидения. Может быть, ее и не приглашают на самые шикарные вечеринки в городе, но смех Глори слышен всю дорогу до банка, куда она идет, чтобы обналичить их чеки. – Если ты ее впустишь, – говорит мама, – она заставит меня уйти. Мой взгляд устремляется к маме, и в ее глазах появляется страх. – Зачем ей это? – Потому что именно для этого Бог дал Глори ее дар видеть духов. Она должна привести тех из нас, кто задержится в этом царстве, к следующему. Вспомни, что я тебе говорила, Ви. Будь осторожна с теми, кого приглашаешь в свой дом. Смерть, приглашенная однажды, становится слишком сильна, чтобы остановить ее в следующий. Я подпрыгиваю, когда раздается стук в дверь. Не хочу, чтобы мама уходила. Мне нужно, чтобы она была здесь, со мной, но… – Может, тебе лучше уйти? То есть я не хочу, чтобы ты уходила, но не будешь ли ты счастливее на небесах? Во мне теплится надежда, которая почти душит: я так отчаянно хочу, чтобы она сказала, что смерть не страшна. Мама наклоняет голову, потом протягивает руку и гладит меня по щеке. Я закрываю глаза от этого кроткого мягкого прикосновения и жалею, что не могу обнять ее. По какой-то причине мы можем легко прикасаться друг к другу, но не можем обняться. Это одна из вещей, по которым я скучаю больше всего, – по ее крепким надежным объятиям. Она всегда пахла розами и детской присыпкой, и, как бы холодно ни было снаружи, с ней было тепло. – Почему я должна хотеть оставить тебя и твоего отца? Нет такого места, где я предпочла бы быть без вас. Глори стучит снова, и мой пульс учащается, когда она кричит: – Я знаю, что ты там, Ви, прекрати тянуть время и открой дверь. – Что же мне делать? – спрашиваю я. – Игнорируй ее. – Глори не может заставить тебя уйти, не так ли? Разве ты не можешь остаться, если хочешь? Еще один стук, но на этот раз громче: – Взгляни на камеру, Ви, и я обещаю, что ты откроешь дверь. Глори поднимает какую-то толстую, замотанную палку, и моя мама начинает мерцать. Честное слово, мерцать. Как будто она здесь, а потом ее нет, и это вызывает панику, которая стремительно разливается по моим венам. – Мне сказали воспользоваться этим, если ты не откроешь эту дверь, – кричит Глори. – Открой дверь, – беспокойство в голосе мамы усиливает мое, – но заставь ее уйти. Быстро. Она будет лгать, чтобы получить то, чего хочет. Инстинкты заставляют ее прогонять духов, но она не понимает, что некоторым из нас нужно остаться. Затем мама исчезает, и эта внезапность заставляет мои легкие сжиматься. Я оглядываю комнату – никого, и это делает меня странно опустошенной. Раздаются шаги на лестнице, и я снова обретаю способность дышать. Она не ушла, просто куда-то переместилась. Я отпираю замки и открываю дверь. У Глори длинные, песочно-светлые волосы, мелкие натуральные кудряшки. На ней длинная многослойная светло-голубая юбка и белая блузка с открытыми плечами. В руках она держит сверток, а на сгибе руки – плетеную корзинку для пикника. – Привет, Ви, – говорит Глори. – Ты собираешься впустить меня? Я не хочу этого делать, но… – Конечно. Глори входит и настороженно оглядывает мой дом. – Ты пропустила наш ежемесячный сеанс исцеления. – Она пронзает меня своим пристальным взглядом. – Дважды. – Прошу прощения. Я была очень занята.