Я не просила её об этом. Да и Давид, очевидно, тоже. Он пытался сказать ей, что три раза – это многовато, потому что я могу быть занята или спать, но Блэр была настойчива. Она хотела звонить первым делом утром, потому что, если она не пожелает мне доброго утра, у меня может быть плохой день. Около ужина, потому что каждый день за ужином мы должны были рассказывать друг другу о том, что нам больше всего понравилось за день, и мы не пропускали ни одного дня за последние месяцы. И, конечно, прямо перед сном, чтобы мы могли спеть друг другу «спокойной ночи», «я люблю тебя» и «сладких снов», потому что у нас было правило не разговаривать перед сном. Но однажды она заявила, что не разговаривать не значит не петь, и поэтому каждый вечер мы пели друг другу гораздо дольше, чем следовало, но я не могла заставить себя позволить этой привычке умереть, потому что она была моей маленькой девочкой, и однажды она больше не захочет петь мне. Он обещал, что она будет в безопасности. Несмотря на то, что он вломился в мой дом и манипулировал мной, чтобы я позволила Блэр собрать свои вещи, и она могла провести целую неделю вдали от меня впервые с тех пор, как он положил меня в больницу, он дал мне слово, что она будет в безопасности. И, несмотря на то, что, если купить его слово за пять центов, можно было получить пять центов сдачи, я поверила ему. Я имею в виду, я должна была. У меня не было выбора. Но я знала, что он говорит правду. Он не осмелился бы рисковать больше, чем рисковал; я могла оказаться между молотом и наковальней, но он не стал бы заходить дальше. В конце концов, он мог позволить себе лучших адвокатов, чем я, но записи были чёрно-белыми. Так что ему пришлось балансировать, брать то, что он мог, таким образом, чтобы не дать мне возможности сопротивляться. Потому что я сказала, что у него есть неделя. И я забрала его деньги. И единственным человеком, который знал обо всём этом, была наша дочь, которая могла только видеть, что её отец – человек, с которым она хотела провести Рождество – явился, чтобы сделать ей сюрприз, и если бы я сказала, что она не может поехать… Ну, и кто был бы плохим родителем? Он обещал, что она вернётся через неделю, на следующий день после Рождества, с хорошим мнением обо мне и только счастливыми воспоминаниями в голове. Он обещал, что не будет играть с её разумом. Он обещал, что не заставит её думать обо мне плохо. Но я не собиралась ставить на это свои гроши. Когда они ушли, я сидела в гостиной и смотрела на пляшущие на стене цвета. Они исходили от рождественской ёлки у окна, той самой, которую я поставила вместе с Блэр несколько недель назад. Это была уродливая вещь, та ёлка. Дешёвая пластиковая ёлка, которую я купила в Target в первое Рождество, когда мы были вдвоём. В тот год я едва могла позволить себе подарки – да что там говорить, в большинстве недель я едва могла позволить себе еду, – но я не собиралась позволить Блэр пропустить Рождество. Это было её любимое время года. Она была ребёнком, так что, конечно, это было так, а я была её мамой, так что, конечно, я хотела сделать всё возможное, чтобы это время было волшебным для неё. Даже если это означало, что она хотела провести Рождество с его семьёй. Я не могла дать ей этого, так как у меня не было семьи, но Давид мог, поэтому… поэтому для неё было важно быть там. До этого момента я молчала. Моя боль была выше стенаний, выше криков, выше всего, что я когда-либо чувствовала раньше. Я была деревом в лесу, падала, не слыша никого, ломалась так, как никогда не ломалась раньше, а, учитывая, насколько я была уже сломлена, это о чём-то говорило. Мне нужен был кто-то. Мне всё ещё требовались усилия, чтобы убедить себя пойти за телефоном. Я уговаривала себя, а потом говорила себе, что Эшли не захочет меня слышать. Я говорила себе, что она будет смеяться, что она примет сторону Давида, что она будет ругать меня за то, что я позволила ему уйти из моего дома с Блэр на буксире. Она будет кричать, вопить и говорить мне, что я ужасная мать, что я, вероятно, никогда больше не увижу свою дочь, что я не заслуживаю того, чтобы увидеть её снова. Но, возможно, она бы не стала. То есть, наверное, не стала бы. Когда я окончательно убедилась в этом, я заставила себя пойти в прихожую и взять телефон. Маленький эгоистичный монстр внутри меня пытался подняться. Он пытался напомнить мне о том, что сказала Эшли, о последних словах и обвинениях. О том, что я заслужила, чтобы мне сказали эти обидные вещи, потому что они были правдой, но это не значит, что она должна была сказать это прямо. Но она была права, и мне удалось убедить это маленькое чудовище, что звонить ей было эгоистично с моей стороны, что у Эшли не было причин хотеть помочь мне, и всё же у меня хватило наглости попросить об этом. И каким-то образом эта логика имела смысл, поэтому я набрала её номер. Прошёл первый гудок. Второй. На половине третьего он отключился. Я тяжело сглотнула, затем попробовал снова. Один раз. Дважды. Три раза. Потом трубку взяли. – Здравствуйте, вы позвонили Эшли Райт из «Портретов Эшли» и «Страсти огня». Я сейчас недоступна, но, пожалуйста, оставьте сообщение или напишите мне на этот номер, если вы хотите договориться о встрече. Бип. В течение секунды я не могла ничего сказать, а потом прочистила горло и попыталась говорить, преодолевая сухость во рту. – Эшли, это я, – сказала я, – я… я знаю, что всё было… Я не могу сделать это по голосовой почте. Позвони мне. Пожалуйста. Мне нужна… Мне нужна помощь. Повесив трубку, я сидела молча, затем просмотрела свои сообщения. В конце концов, может быть, она не проверяла мои звонки. У неё есть на это полное право. «Ты была права». Я отправила сообщение, затем сжала губы. Пожалуйста. Пожалуйста, позвони мне. Когда спустя несколько часов мой телефон наконец зазвонил, выведя меня из полусонной дремоты, в которую я и не заметила, как погрузилась, это была не Эшли. – Добрый вечер, мам, ты смотрела «Гринча» без меня? – пропела Блэр в трубку. Я растроганно засмеялась и попыталась подпеть в ответ. – Не волнуйся, милая, я бы не стала смотреть твой любимый фильм без тебя! Она застонала, а потом захихикала. – Мам, это не мой любимый фильм. Это твой. Пусть никто не говорит, что моя дочь не была предана своему делу. Она пела каждое слово, рассказывая мне о том, как Давид пригласил её на ужин в «настоящий модный ресторан», который оказался «Оливковым садом», куда я никогда её не водила, потому что «Оливковый сад» находился прямо рядом с «Красным лобстером», а я чертовски люблю моллюсков, поэтому туда мы ходили по особым случаям. И она пела о том, как Давид обустроил целую спальню специально для неё, в которой была кровать принцессы с балдахином, пушистый розовый ковёр и большое окно, выходящее на задний двор. Она пела о рождественской ёлке в его доме, и о том, как он сказал, что на следующий день они поедут к бабушке. Она пела о том, что на следующий день он собирается отвезти её на Северный полюс в Колорадо, куда Леона ездила с Артуром несколько недель назад, поскольку это не так уж далеко от дома Давида. И что она очень постарается, но Давид сказал, что в горах плохо ловит связь, так что она может немного опоздать и позвонить к ужину. А когда кто-то сказал ей что-то, что я не совсем расслышала, она пропела, что очень скучает по мне и надеется, что я хорошо высплюсь, и она поговорит со мной утром. – И я ла-ла-ла-ла ЛЮБЛЮ тебя! – закончила она. Я надеялась, что она не слышит, как захлёбывается мой голос. – Я тоже тебя люблю, маленький светлячок. Спокойной ночи. – Спокойной ночи, мама, – прошептала она, и тут телефон замолчал. Эшли не перезвонила. И не написала сообщение. Было больно это видеть, но я подумала… хорошо. Почти бездумно я села в машину и поехала к новому дому Эшли. По дороге я репетировала, что хотела сказать ей, почти не обращая внимания, как будто составляла контрольный список проступков и способов, которыми я могла облажаться.