— Что мне теперь делать? — спрашиваю я. — Я говорила, ты получишь ответы, когда оплатишь долги. Они оплачены? Нет. Еще нет. Оракул больше ничего не говорит, тихо поправляет шарф на плечах, и ее собака встает, понимая все по ее телу. Она низко кланяется мне, и я провожаю ее взглядом, а она идет по могилам, собака — за ней. Она отбрасывает три тени, и я думаю о Тройке Кубков. Потом о Тройке Мечей. И, наконец, Правосудие. Когда Оракул пропадает из виду, я сажусь на могилу Бри, беру розы из вазы. Они обмякшие, когда я сжимаю головки. Лепесток падает на мое колено, и я смахиваю его. В этот раз я держу глаза открытыми, направляя немного силы в розы. Я смотрю, как они выпрямляются, цветы становятся упругими, цвет насыщается. Это странно видеть, будто видео ускорено, но это настоящее, происходит в моих руках. Когда розы идеальны, я ставлю их в вазу, оживляю цветы вокруг них, делая и их ярче. Миссис Давмуа удивится, когда придет заменить их. Я запускаю пальцы в землю немного, зная, что где-то подо мной гроб Бри. Она сама не в нем, но все же. Я думаю о том, как она выглядела в Подземном мире, изящная и тусклая в платье, и меня поражает, что наряд похож на бесформенные платья, которые ей покупала ее мама. Она точно это заметила, и ей не нравится это, и я жду, что обрадуюсь, что ей не по себе, но я ощущаю только слабый укол чего-то, похожего на защиту, но это может быть и что-то другое. А потом я думаю, как она боялась, когда я изменилась, будто она меня не знала. Я снова задаюсь вопросом, какая я. Что дальше будет со мной. На Острове звонит колокол, созывая всех в школу. Я встаю, хочу пойти домой, но застываю, увидев миссис Давмуа. Она стоит на входе в кладбище с охапкой цветов, говорит со жрицей Логан, и я тут же пригибаюсь, ладони липкие, сердце колотится. Я не могу видеться ее, не могу говорить с ней. Не после всего произошедшего. Я опускаюсь на землю, ползу как можно быстрее к ряду кипарисов, ныряю за них и медленно встаю. Я выглядываю из-за ствола, жрица обнимает миссис Давмуа и отпускает ее. Бри смеялась над матерью, спрашивая, где она была, когда произошел феминизм, потому что миссис Давмуа нравится носить платья, каблуки и макияж каждый день. Женщина, идущая к могиле Бри, в платье, но оно помятое, на юбке пятно. Ее волосы не высушены феном, а собраны в хвост, на ее осунувшемся лице ни капли макияжа. Она выглядит старше. Она выглядит раздавленной. Она прислоняется к надгробию дочери, и все во мне сжимается, когда я думаю о себе и Оракуле, пьющих там водку минуты назад. Я смотрю, как миссис Давмуа разглядывает цветы в вазе, опускает те, что принесла, рядом с ними. Она берет те, что я исправила, добавляет их в новый букет, смешивает их. Они не хотят умещаться в вазу, но у нее получается. Я смотрю, как она подливает масло в лекифос, наливает немного на землю. Я смотрю, как она ломается. Она сжимается, обнимая себя, падает на колени у могилы Бри. Сначала она не издает ни звука, напоминает теней, как они плачут, но потом я понимаю, что она что-то говорит, через миг я слышу четко: «Прости». Она извиняется снова и снова, говорит это в землю над Бри. Я не могу это терпеть. Я ощущаю ее горе — ее опустошение — отсюда. Я хочу сказать ей, что видела Бри, и она была в порядке, но это было бы неправдой и не помогло бы. Я ухожу за деревьями по склону холма. Я поворачиваю к дому папы, замираю и шагаю в другую сторону. Сначала я иду к озеру, где Бри умерла. Кто-то рыбачит вдали: Том Крофтер, наверное, хотя сложно понять за рыбацкой экипировкой. Тот, кто там, машет рукой, и я машу в ответ, потому что знаю всю жизнь. Я иду к месту, где нашли Бри, и там не видно, что она умерла там. Нет следа, знака, таблички, цветов. Зеленые и высокие камыши, а в воде я вижу головастиков. Мы когда-то садили в банку нескольких. Ничего путного не вышло. Я иду к полю, где проводили Фесмофорию, но не вхожу, замерев, когда стадо коров повернулось ко мне. Я слышала, что коровы пугаются, если появляешься в поле зрения, потому что плохо воспринимают глубину, и нужно идти медленно и часто замирать, чтобы они поняли, где ты. Мы пробовали это, мы с Бри, на этом поле. Может, даже с этими коровами. И они не растоптали нас, значит, это была правда. Или нам повезло. Дальше я иду в лес, где мы играли в Невест Артемиды. Я иду к нашему дереву, но не вижу гамадриаду или что-то еще, даже белку. Лес прохладный и тихий, пахнет зеленью и влагой, и я вдыхаю как можно глубже, пытаясь запомнить запах, звук ветра среди листвы. Тогда я понимаю, что прощаюсь. Что, покинув дом папы, не зная этого, я была в последнем туре по моей старой жизни, прошла по Хай-стрит, у школы и кладбища, у озера и поля. Я думала, что хотела вернуться, но тут понимаю, что не могу. Остров теперь не мое. Я не понимаю, кто я, но я знаю, что я — не девушка, живущая на Острове на краю мира. Уже нет. Подземный мир — самое уродливое место, что я видела. Без звезд, облаков, травы, деревьев. Но я могла изменить это. Я могла покрыть все цветами. Я могла изменить его. Мы могли это сделать. Мерри разозлится, ведь я снова ухожу. Если вспомнит. 29 МНОГОЛЕТНЕЕ РАСТЕНИЕ Я думаю о возвращении в дом папы, но я ничего не хочу там. И я иду к маяку. Я не была тут давно. Мы приходили, когда были детьми, потому что маяки восхищают в детстве, но из-за Али, наверное, я перестала приходить. Он выше, чем я помню, и белая краска облетает. Желтые нарциссы растут у основания, и они смотрятся мило на фоне синего моря. День ясный, и я смотрю отсюда, но ничего не должно быть видно. Но вижу. Все время вход в Подземный мир рядом с нами, как другие острова. Я ощущаю себя глупо из-за того, что не поняла трюк с Летой. Я всегда поражалась, как Бри так беспечно относилась к тому, что видела гамадриаду, когда она ни в чем не была спокойной. Конечно, она пошла домой, выпила чай с молоком или сок с водой из крана, и это притупило ощущения, а потом она забыла. А я, не трогавшая воду, помнила. Я думаю обо всех странностях, которые случаются тут, и как никто не думает о них. Это всегда просто одна из фишек Острова. И я знаю, что должна злиться из-за того, что нас опаивают загрязненной водой, но иной вариант — быть отосланными отсюда или — будем реалистами, когда вовлечены боги — потопление Острова, чтобы не пускать сюда людей. Может, лучше пить такую воду. И все счастливы. Зачем все портить? Лестница маяка из металла, и я знаю, что мой отец слышит, как я иду, задолго до того, как я добираюсь до двери обсерватории, и он уже заварил чайник, добавляет сахар в свой кофе. Он передает мне чашку, черный кофе без сахара, и это сейчас ощущается как заявление. — Я видел, как ты идешь. Ты давно тут не ходила. Я пожимаю плечами. — Думала проверить старое место. Убедиться, что все работает, — я делаю паузу. — Работает? Папа смеется. — Ты пропустила это на прошлой неделе. Вентиль застрял, и на жуткий миг я подумал, что что-то свило там гнездо. Я представил, как Мерри рвет меня за это и зовет сюда свой птичий отряд на стражу. — Что это было? — это спрашивать безопасно, я ощущаю, что история закончится хорошо, и я получаю подтверждение, когда папа отвечает: — Просто грязь. Убрал ее, и все стало хорошо. Хороший жизненный совет. Я смотрю на море из окна. Я вижу, как что-то мерцает на горизонте, блеск или волна. Мое сердце замирает. Я прижимаю ладонь к стеклу. — Ты снова уйдешь, да? Он говорит это очень тихо, и я могу сделать вид, что не слышу, если захочу. Я киваю. — Я больше тебя не увижу, да? Спиной к нему я качаю головой. — Не в ближайшее время. — Но ты будешь в порядке? Я поворачиваюсь к нему. — Да. Я буду в порядке. Правда, — я делаю паузу и принимаю решение. — Ты не будешь это помнить. Ты не вспомнишь, что я возвращалась. Если хочешь, не пей воду из крана. — Ты и эта вода. Ты знаешь, что кофе сварен на ней, — он кивает на чашку в моих руках. — Знаю, потому не буду пить. Я серьезно, папа. Если хочешь помнить, перестань ее пить. Он не удивляется, и я гадаю, может, он уже знал, может, кто-то сказал ему давным-давно, и он решил все равно ее пить, потому что есть то, что не хочется знать, и порой забыть проще. Он подтверждает это, когда говорит: — Так ты не была с мамой? — Нет, — я улыбаюсь. — И не отправлюсь к ней сейчас. Он вздыхает. — Когда она ушла, она сказала мне держать тебя тут, сколько я смогу. Оберегать тебя. — И ты справился. Но у меня есть работа, думаю. Я буду в порядке. Обещаю. Мы опускаем чашки одновременно, встречаемся в центре обсерватории и обнимаемся. Он редко обнимается, да и я такой была, но он — мой папа, а я — его дочь. Он вырастил меня, когда мама оставила нас, да и до этого, был во время простуд, ободранных колен и школьных выступлений рядом. Он отодвигает меня на расстояние руки, смотрит на меня, разглядывает меня. — Уверена, что тебе нужно уйти? — спрашивает он сдавленным голосом. — Подумай, сколько места для барбекю будет. Можно занять весь двор. Он притягивает меня к себе, и я вдыхаю его запах. — Ладно, — он отпускает меня, и я отхожу. Я на пути из комнаты, когда замечаю старый суккулент на его столе. Я подхожу к нему, поднимаю и прижимаю кончики трех пальцев к песчаной почве, посылаю ему заряд. Я ощущаю потрясенный взгляд папы, листья растения набухают, из серых становятся зелеными, новые листики начинают расти. Когда я опускаю растение, оно выглядит как из журнала. Я подмигиваю папе и ухожу. * * * Я не на сто процентов понимаю, как вернуться в Подземный мир. Я могла бы сорвать нарцисс и проверить, что произойдет. Но я спускаюсь к известной бухте, месту множества преступлений моего детства и юности. Посреди недели тут пусто, как и посреди дня: ни выгуливающих собак, ни школьников, никого. Я не знаю, что делаю, но подхожу к берегу, ищу кусок водоросли или прибитого дерева. Я нахожу коричневые водоросли, высохшие на солнце, сжимаю и представляю, как они становятся чем-то новым. — Лодочник, — говорю я, закрывая глаза и говоря воде. — Я хочу домой. Я почти сразу же слышу плеск воды об деревянную лодку, и когда я открываю глаза, он ждет, стоит в море, протянув руку к золотой ветви, какой стали мои водоросли. — Здравствуй, Леди, — говорит он, пряча ветвь в плащ.