Рыжий кот, который порой живет у семьи Ларса, движется вдоль стены, шипит на меня, когда я прохожу мимо, и я шиплю в ответ, не думая, поражаясь, когда кот убегает в сад, шерсть дыбом. Я пересекаю дорогу, заглядываю в окно пекарни, отчасти ожидаю увидеть монстра. Я смотрю на себя, касаюсь своих щек, рта. Они теплые, мягкие. Живые. На улице дальше звякают городские часы, и я вздрагиваю. Я считаю. Три удара, последний угасает, и свет загорается в окне дальше по улице. Я помню, кто живет там: Крейг МакГован и его сыновья, рыбаки, и у них начинается день. Я спешу мимо, направляясь к дому папы — моему дому, напоминаю я себе — двигаясь вдоль дороги в одолженном плаще и босиком. Я рада, что прибыла ночью — как я объяснила бы свою одежду, если бы меня увидели? Я поворачиваю, сердце бьется быстрее, ладони потеют. Я вытираю их о платье, во рту пересохло. «Тут мне место, — твердо говорю себе я. — Это мой дом. Все мои вещи тут. Тут моя жизнь». Я огибаю дом, не готовая войти, открываю скрипящую калитку и вхожу в свой сад. Темно, луна не направляет меня, фонарь не достает так далеко, но я знаю это место лучше всего, мое тело помнит его, и я не ударяюсь ногами, не спотыкаюсь. Я сажусь на край одной из грядок, жду, пока глаза привыкнут, потом разглядываю свое бывшее царство. Почти все грядки скрыты черной тканью, которую я оставила на них, только одна раскрыта. Сад как царство Спящей Красавицы, застыл во времени, ожидая, пока принцесса проснется. Я подхожу туда, смотрю расстроено на гниющие останки пастернака и капуты, которых я выращивала. Похоже, папа и Мерри бросили их умирать, и это посылает по мне вспышку раздражения, они даже не позаботились о них, не собрали их. Я вонзаю пальцы в землю, резко вдыхаю, ощущая тепло, влагу и жизнь. Она живая, посылает ток по моей руке, туда-сюда, словно мои нервы общаются с почвой. Как только я думаю так, я шепчу в ночи: — Растите. Жизнь почти тут же начинает возвращаться к бедным мертвым растениям, и я смотрю, как увядшие верхушки пастернака становятся пышными, новые ростки высокие и сильные, и я знаю, что они ярко-зеленые, просто пока нет света, чтобы увидеть это. Капуста стала толще, плотные листья плотно лежат друг на друге. Через секунды они такие, какими я их оставила, еще минута — и они размера, который добыл бы призы, если бы я отнесла их на ярмарку. То, что я выращиваю тут, не будет неожиданным или новым. Семена тут вырастут в то, что на пакетике указано. Я не смогу удивляться тому, что растет из странной алхимии меня и почвы Подземного мира, и я ненавижу это, ведь я не знала, что это было возможно, а теперь не хочу этого лишаться. Я вытаскиваю овощи из земли и несу в дом. Задняя дверь открыта, как всегда, ведь никто тут не запирает двери. Я прохожу внутрь. Пахнет домом. Я не замечала запах, потому что не отсутствовала дольше ночи или двух ранее, но теперь я знаю. Пахнет механическим маслом от моего папы, кокосовым маслом от Мерри. А еще тмином и чесноком, металлом и кофе, чистым бельем и чем-то теплым, что я не могу назвать, но это наше, смесь нас троих. Я опускаю пастернак и капусту на доску и открываю холодильник. Там одинокая бутылка воды, и я открываю и пью из нее, не беря стакан. Вода затхлая после воды в Подземном мире, хотя я знаю, что только открыла бутылку. Я оставляю холодильник открытым для света, хочу проверить шкафы в поисках еды, когда вижу на столе «Аргус». Я поднимаю газету и проверяю дату. Неделя 22, 20 марта. Все сжимается внутри, сердце колотится, я беру газету с собой, закрываю холодильник и иду в гостиную, где нахожу пульт на подлокотнике дивана и включаю телевизор. Я убираю звук, вздрагивая от яркой вспышки, когда экран оживает, и щурюсь, глядя на дату, мой рот раскрывается. 22 марта. Завтра мой день рождения. Меня не было почти пять месяцев. Я слышу скрип надо мной и вздрагиваю, выключаю телевизор и замираю. Я слушаю, как дверь спальни папы и Мерри открывается, медленные шаркающие шаги идут по площадке, дверь туалета щелкает. Я слышу мужской кашель, и слезы выступают на моих глазах. Папа. Это мой добрый папа, который растил меня один долгое время, по которому я скучала, не понимая до этого. Он делает то, что Мерри зовет походом стыда, в туалет в 4 утра, потому что берет с собой в кровать чашку чая. Я подавляю смех, ведь это так знакомо. Я слышала их возмущенный разговор много раз, даже шутила об этом с Бри, когда она оставалась, каждый раз наигранно ругая, когда мы будили друг друга, выпив больше, чем нужно было, горячего шоколада или содовой. Сердце парит и падает. Они все те же Мерри и папа, делают старые вещи. А я… иная. Я не шевелюсь, пока не слышу, как он смывает, открывает дверь… Каждый нерв в теле натянут… А потом шаги возвращаются в спальню, сонная поступь, без колебаний. Он не замечает, что в доме кто-то еще. Я жду, что дверь спальни закроется, и когда она это делает, мои кости становятся жидкими, газета дрожит в руке. Я остаюсь на месте, живая статуя, пока пульс не возвращается в норму, потом иду на кухню, возвращаю газету на стол, потом оставляю записку: «Сюрприз! Я дома. Поймала ранний катер с континента и ушла немного поспать». Я поднимаюсь по лестнице, как краб, проникаю в свою спальню и закрываю за собой дверь. Пахнет мной, какой я была. Шторы раздвинуты, впускают свет с плицы на мою аккуратно застеленную кровать и стопку чистой одежды на краю. Я представляю, как Мерри или папа убрались тут, проветрили комнату, желая, чтобы было хорошо, когда я вернусь, оставляя вещи на кровати, чтобы я знала, что они не лазили в шкафчики, уважали мое пространство, убирая за мной. Как они растерялись, когда я вдруг отбыла к маме, как им было больно, были ли моменты, когда они знали, что что-то не так? Что они подумают из-за моего возвращения посреди ночи, без предупреждения. Я не подумала, что им будет странно, не только мне. Не только я могла измениться. Но уже поздно. Если они против, я смогу на самом деле поискать маму. Я снимаю плащ Лодочника и платье, бросаю на пол, замираю, виновато поднимаю их. Я вешаю плащ в шкафу, бросаю платье в пустую корзину для белья, нахожу чистое нижнее белье и пижаму в стопку одежды и надеваю их. Остальное я аккуратно убираю на пол, закрываю шторы и забираюсь в кровать. Все гладкое и слишком мягкое, ткань пижамы странно ощущается на коже, матрац подо мной слишком прогибается под моим весом. Пахнет тоже не так, цветами и химией, и я поворачиваюсь на спину, чтобы уйти от этого. «Ты дома, — говорю я. — Тут твое место. Тут, в этой комнате, в этом городе, на этом Острове. Тут твой народ». Но я не верю этому. Я лежу, глядя на потолок, который я видела всю жизнь, и не верю. И только когда я встаю с кровати, укутываю подушку в свое платье, прижимаюсь к нему лицом, я погружаюсь в тревожный сон. 27 ЗАСТОЙ Я просыпаюсь, Мерри смотрит на меня с чашкой кофе в руках. Я сажусь, охая, вытянутая из сна, который тут же тает, а она прислоняется к двери. — Мерри? — говорю я, и она в три шага оказывается рядом, садится, кофе проливается на столик у кровати, когда она опускает его и обнимает меня. Она держит меня крепко, ладони прижаты к раздраженной части моей спины, но я не отодвигаюсь. Я обвиваю ее руками, сжимаю крепко. Она пахнет так же, как раньше. — Почему ты не сообщила, что прибудешь? — спрашивает она у моих волос, сжимает меня. — Почему не звонила нам? — Сюрприз, — говорю я, голос приглушен ее плечом. Она отодвигается, сжимает мои руки. — Все хорошо? Что-то случилось с твоей мамой? — Нет, все хорошо, — говорю я. — Серьезно, — добавляю я, когда она приподнимает брови. — Просто… хотела вернуться. — Во сколько ты пришла? — О, около пяти? — говорю я. — Я взяла первую лодку. — Жаль, что ты не предупредила. Мы ничего не подготовили для тебя. — Ничего. Мне ничего не нужно. Где папа? — Работает. Он пропустил твою записку. И овощи. Прошел мимо. Ты знаешь, какой он. Как ты, пока не выпьешь три чашки кофе. Кстати. Она берет чашку, хмурится из-за оставленного кольца жидкости. — Я уберу это позже. Что такое? — ее голос резкий, когда она поворачивается ко мне. Слезы льются по моему лицу, и я качаю головой, не могу объяснить. — Эй, — Мерри опускает чашку и обнимает меня. — Что такое, Кор? — Я скучала, — выдавливаю я в ее плечо, кончики пальцев пылают, когда я прижимаю их к ней, что напоминает о том, что прячется под моей кожей, и я рыдаю сильнее, потому что она не хотела бы утешать меня, если бы знала о монстре во мне. — Так сильно. — И мы скучали, — она трет мою спину, будто я маленький ребенок. — Я даже не понимала, как сильно, пока не увидела твою записку, поднялась сюда и увидела тебя, — ее голос звучит сдавленно, и, когда я отклоняюсь, я вижу слезы в ее глазах. — Смотри, что ты сделала, — она смеется, вытирая их рукавом. — Какая пара. — Прости, — я чувствую себя разбито, ведь это маленькое слово содержит так много, и я никогда не смогу объяснить ей или кому-то еще даже половину. Но мне нужно кое-что сказать, вслух, тому, кто важен. — Мне нужно кое-что тебе рассказать. — Ладно, — она смотрит на меня настороженно. Я глубоко вдыхаю. — Я пожелала Бри смерти. В ночь, когда она умерла. Я пожелала этого, и это произошло. Мерри глядит на меня. — О, Кори, — ее глаза снова в слезах. — Потому ты ушла? Потому что думала, что ты виновата? О, милая, — она снова обнимает меня. — Я хочу, чтобы ты послушала меня. Слушай внимательно. Ты не убивала ту девочку. Даже если хотела этого. — Ты не понимаешь… — Кори, нельзя убить желанием. Но я это сделала. А не должна была. И не должна была этому радоваться. Я не такая. Мерри дает мне плакать, сидит со мной, пока слезы не кончаются. Моя голова болит после рыданий. — Лучше? — спрашивает она, и я киваю, потому что ей это нужно. — Ты уверена, что ничто не заставило тебя вернуться? Я рада, что ты тут, — говорит она, — но ты не в беде, не поссорилась? Я почти улыбаюсь. — Нет. Она долго разглядывает меня. — Хорошо, — наконец, говорит она. — Как насчет свежего кофе? — я киваю, и она продолжает. — И тебе нужно принять душ, потому что, Кори, ты выглядишь грязно и воняешь.