– Вскоре после того, как прибыл на Север. Но тогда их ложь не имела для меня значения. Здесь появились американцы. Сперва мы должны разделаться с американцами, а уж потом сможем заняться истиной. Я ошибался. Истина превыше всего. Истина на первом месте. Всегда только истина. Сначала истина, а потом уже всё остальное. – Согласен. Но о какой истине вы говорите? – Будда говорит о четырёх истинах: дуккха, самудая, ниродха, мага[111]. Жизнь есть страдание. Страдание происходит из-за привязанности. От привязанности можно избавиться. К этому избавлению ведёт Восьмеричный путь. – Вы в это верите? – Не во всё. Я могу лишь изложить вам свой собственный опыт. По опыту я знаю, что жизнь есть страдание и что страдание проистекает из-за попыток ухватиться за вещи, которые не вечны. – Ну, это непреложные факты. То, что у нас в Америке назвали бы «данностями бытия». – Так что же тогда у вас в Америке считается истиной? – Нечто, стоящее за фактами. Полагаю, мы бы назвали истиной Слово Божье. – И какое же слово сказано Богом для Америки? – Дайте-ка подумать. – Он опять положил руку на корешок франко-английского словаря. Но теперь Шкип устал. Десятиминутная беседа протащила их через сотню словарных статей и заняла едва ли не два часа. Слово Божье знал он лишь в виде, воспринятом от Беатрис Сэндс, своей матери-лютеранки: эта жизнь, хотела она сказать ему в моменты высоких чувств, моменты, которые смущали его, потому что он считал её женщиной, недостойной таких моментов, женщиной, запутавшейся в бельевых верёвках во дворе, заросшем высокой травой у железнодорожных путей, эта жизнь – не что иное, как детство нашего бессмертия. Мама, теперь-то ты знаешь, правда ли это. А я молюсь Богу, чтобы ты оказалась права. А что касается Америки – неотъемлемых гражданских прав, правительства, работающего с согласия населения, хартий и выборов, парадов, гор и кладбищ… – Что ж, ничто не бесспорно, – сказал он по-английски. – Всё можно подвергнуть сомнению на любом языке. С фактами, которые перечислили вы, не поспоришь. Но есть ведь кое-что за пределами этих фактов… – Попытался перейти на французский: – Истина существует, но её невозможно высказать. Она здесь. – Да, помимо этого, не существует ничего. Только здесь и сейчас. – А сейчас я очень устал, мистер Тхан. – Я тоже, мистер Шкип. Достаточно ли мы поработали на сегодня? – Достаточно. Он уложил Чунга наверху, через небольшой коридор от собственных апартаментов, в комнате, забитой полковничьими архивами, среди которых, как он надеялся, двойному агенту удалось крепко выспаться. Сам Шкип спал, но некрепко. Он проснулся в темноте и поглядел на радужно поблёскивающий циферблат наручных часов: пятнадцать минут третьего. Ему снилась мать, Беатрис. Когда он попытался припомнить хоть какие-то подробности, те куда-то улетучились – осталась лишь скорбь и определённая доля возбуждения. Для неё он был всем. Теперь это прекратилось. Больше он не единственный сын вдовой женщины. Как-то раз во время долгой поездки на поезде в Бостон Шкип выглянул из вагона, пока тот медленно полз через какой-то город – Чикаго? Буффало? – и увидел на улице у дверей бакалейной лавчонки двух мальчишек: восьми-девяти лет, ободранных, чумазых, с сигаретами в зубах; тогда Шкип предположил, что это наверняка сироты-беспризорники. И вот отныне он сам стал таким сиротой-беспризорником. Потом на него физически навалилось раскаяние, в висках застучала кровь, перехватило дыхание – он не позвонил, не написал, бросил её катиться к смерти на больничной каталке, одинокую среди беспомощно-вежливого и виноватого, как принято на Среднем Западе, замешательства и страха. Он откинул полог, поставил ноги на пол, выпрямил плечи, приподнял лицо и несколько раз коротко втянул в лёгкие воздух. Возможно, надо было выпить. * * * Чунг лёг спать на втором этаже большого дома в какой-то кладовке, набитой коробками, на кровати, сделанной из досок, переброшенных между двумя сундуками, и покрытой японским соломенным татами. Представитель ЦРУ выдал ему бутановую лампу, а у него был с собой какой-то соцреалистический роман на вьетнамском, дочитывать который Монах не испытывал никакого желания, и томик «Отверженных» на французском – Les Misérables. Его он перечитал столько раз, что утратил к книге всякий интерес. Он лежал в темноте, ощущая себя в четырёх стенах, и задавался вопросом, приходилось ли ему хоть раз спать в настолько большом здании, если не считать детства, проведённого в храме Новой Звезды. Он услышал, как в коридоре открылась дверь. Мягко ступая босыми ногами, мистер Шкип прошёл мимо кладовки и направился по лестнице вниз. Что на этот раз? Скорбь, бессонница, предположил Чунг. С кухни донёсся какой-то шум… Лучше оставить его в покое. Он потерял мать. Мама, я скорблю по тебе до сих пор. Ещё десять минут он полежал в темноте, а потом встал и вышел следом. Внизу нашёл американца в шортах и футболке – тот сидел в кабинете у шипящего бутанового фонаря с книгой, а рядом со светильником стояла рюмка с кусочком льда. – Вам удалось немного поспать? – Ещё нет. – Я решил хлебнуть немного ирландского виски. Вам налить? – Хорошо. Я попробую. Мистер Шкип начал было подниматься, но потом сказал: – Рюмки у нас на кухне, – и вновь опустился на стул. Когда Чунг нашёл себе рюмку и вернулся, американец листал какой-то из своих разговорников. Протянул руку к полу возле стула и достал бутыль с алкоголем. Чунг подставил рюмку, и тот плеснул туда немного напитка. – Его надо пить быстро или медленно? – А как вы пьёте рисовую водку? – Мелкими глотками, – сказал Чунг и пригубил. Вкус у виски оказался терпким и каким-то аптечным. – Довольно неплохо. – Садитесь, пожалуйста. Чунг занял стул у письменного стола и сел на нём немного боком. Мистер Шкип закрыл свой разговорник и сказал: – Я искал значение вашего имени. – «Тхан» означает цвет неба, а ещё есть цветок такого цвета – он называется так же. – Не знаю такого. Вы имеете в виду небесно-голубой? – Да, голубой, как небо. – Ну а «Чунг» означает «верность», не так ли? – Верность родине. Сейчас довольно забавно, что меня зовут именно так. Стены кабинета исчерчивали полки – на них было полным-полно книг. Окна и здесь, и в главной зале были затянуты мелкоячеистой сеткой, как и чугунная решётка с обеих сторон от деревянной двери на улицу. Тем не менее, на огонёк бутановой лампы слетались мелкие насекомые – атаковали его и тут же умирали. – У вас много книг. – Мне они не принадлежат. – Кто здесь живёт? – Только я да призрак. – Чей призрак? – Прежнего владельца. Человека, который построил этот дом. – Понятно. Я подумал, что вы, наверно, имели в виду меня. Мистер Шкип опустошил свою рюмку и подлил поверх остатков льда ещё немного виски. Он молчал. – Наверно, я веду себя назойливо. – Нет. Я ценю ваше общество. Американец покончил с напитком. – Я думал увидеть Иуду, – произнёс он, – но вы скорее похожи на Христа. – Надеюсь, это хорошо. – Говорю как есть. Хотите ещё? – Сначала постепенно допью то, что осталось. Американец сказал по-английски: – Вы уехали туда. Вы и сейчас там, разве нет? Каково носить две души в одном теле? Вот же она, истина, разве нет… То, кто мы такие на самом деле. Все остальные из нас – лишь наполовину те, кем нам следует быть. Вы там, вы там, но чтобы туда попасть, вы что-то в себе убили. Убили… что-то… Чунг потерял нить. А смирение перед истиной, окончательное смирение, отчаяние, которое вырывается на свободу, где для них слово во всех этих книгах? Американец в тишине налил себе ещё рюмку и не торопясь выпил. Монах остался, хотя было ясно, что американец не хочет продолжать разговор. На следующее утро опять приехал его друг Хао. Женщина подала завтрак, и они со Шкипом и Хао сели за стол, однако Чунг ощущал какое-то неудобство. Мистер Шкип спросил у них о днях, проведённых в храме Новой Звезды. Они рассказали ему, как воровали водку во время празднования Тета, как смеялись и пели; все трое вели себя как студенты, выполняющие упражнение по иностранному языку под названием «Завтрак с американцем». – Чунг, сегодня библиотека в вашем полном распоряжении. Мне нужно ехать в Сайгон по кое-какому делу. Вернусь завтра в районе обеда. – Я останусь здесь один? – Если вы не против.