– А как у вас дела с женой? С детьми? – Пока никак. – Значит, вам очень трудно. Понимаю. Очень трудно, когда уходит из жизни самый близкий человек. Как умерла ваша мать? – Точно мне это неизвестно. От какой-то операции, которая пошла не по плану. Что насчёт вашей? – Болезнь. Моя сестра сказала, что она длилась несколько месяцев. Наша мать умерла, пока я сам был очень болен – настолько, что пришлось даже сделать остановку по пути с Севера на Юг. Меня одолела лихорадка. Вряд ли то была малярия. Что-то другое. Я две недели провалялся в гамаке. Приходили другие больные товарищи, вешали свои гамаки в том же месте – так мы там и лежали, и некому было нам помочь. Через несколько дней в некоторых гамаках покачивались трупы. Я пережил болезнь и ждал – не дождался, когда же вновь почувствую материнские объятия. Было очень грустно узнать, что она умерла, но в те дни я ещё имел силы, и пламенная преданность общему делу была куда сильнее моей печали. Меня направили в Каофук, а там одним из моих первых заданий стало убийство вашего дяди. Но я его не убил. У меня отказала граната. Разве вы этому не рады? – Очень рад. – Если бы она сработала, мой друг Хао тоже был бы мёртв. Но тогда общее дело было важнее Хао. Я уже потерял многих товарищей. Ты хоронишь друга – это добавляет тебе ещё одного врага. Это ещё сильнее зовёт тебя к высокой цели. Потом приходит время, когда ты убиваешь друга. И это может сбить тебя с пути. Но также может быть и наоборот – может сделать тебя глухим к внутреннему голосу, когда он захочет задать тебе кое-какие вопросы. – И вы начали задавать себе вопросы. Это и привело вас к нам? – Вопросы у меня имелись с самого начала. У меня не было ушей, чтобы их услышать. – Что же изменило ваш взгляд на мир, Чунг? – Не знаю. Наверно, смерть матери. Для бездетного человека это большая перемена в жизни. Если так, то пора готовиться и к собственной смерти. А она может прийти когда угодно, даже раньше, чем убьют тело. – Что именно вы имеете в виду? Кажется, я не совсем вас понял. – Наверно, вы и не хотите. Во время ужина, когда его паршивый вьетнамский свёл разговоры к минимуму, Шкип рассматривал своё окружение новыми глазами, думая о том, что́ видит гость: изысканную старую мебель из ротанга и красного дерева, внушительную входную дверь на том месте, где в этих краях было принято оставлять открытый всем ветрам просвет, забираемый по ночам чугунной решёткой; оштукатуренные стены, украшенные картинами по лакированным доскам – безмолвными пасторальными сценками, старательно написанными крупными акварельными мазками: на них весело зеленели кокосовые пальмы с зазубренными листьями и не было места ничьим душевным терзаниям. Госпожа Зю подала говяжий суп с лапшой, зелень, пропаренный рис. Этим утром она разложила по всему дому маленькие, но броские композиции из цветов. Шкип осознал, что вообще-то она занималась этим ежедневно. Едва ли он это заметил бы, не случись в доме гостя. Она с господином Тхо жила рядом с виллой, прямо вверх по течению ручья, в шалаше, окружённом пальмами и жасминовыми деревьями в гроздьях белых цветов… В какой-то момент двойной агент прикрыл рот ладонью и зевнул. – Вам хочется спать? – Пока нет. Где я буду спать? – Наверху для вас подготовлена комната. – Да где угодно, хоть на полу. – Уложить вас на полу было бы некрасиво с моей стороны. Затем Чунг то ли попросил пистолет, то ли объявил о том, что у него есть оружие. – Прошу прощения? Он повторил по-французски: – У вас не будет для меня пистолета? – Нет. Ничего подобного. Эта просьба вернула Шкипа в реальность. Он-то уже прекратил думать об этом человеке как о ком-то особенном. Точно это был обыкновенный гость, заслуживающий хозяйского радушия, но не больше того. – Мне только для самозащиты. – Самозащита вам не понадобится. Здесь вы в безопасности. – Ладно. Я вам верю. На десерт госпожа Зю подала изысканный яичный заварной крем. Чунг и Шкип вытащили словари. – Простите меня за мой вьетнамский. Я добросовестно учил, но едва могу различить хоть слово из того, что вы говорите. – Люди говорят, что я подцепил на Севере какой-то местный говор. Но помимо этого, я там подцепил мало чего ещё. На Севере мы, южане, стараемся держаться вместе. У нас здесь свой, южный уклад. Особенный, вовсе не такой, как у них на Севере. Шкип сказал: – У нас в стране всё точно так же. – Что же характерно для южан у вас в стране? – Они известны своим крайним благодушием и неторопливостью в разговоре. В кругу родных и друзей они очень открыты и искренне проявляют тёплые чувства. Тогда как те из нас, кто живёт на Севере, считаются более сдержанными, более осторожными, менее склонными демонстрировать свой внутренний мир. Но это так считается. А вообще-то всегда есть исключения. Место рождения человека не может рассказать о нём всего. И, знаете, у нас ведь тоже была гражданская война. Война Севера против Юга. – Да, мы знаем вашу историю. Мы изучаем вашу историю, ваши романы, ваши стихи. – Правда? – Конечно. Ещё до того, как ваша армия пришла во Вьетнам, Америка занимала важное место в мире. Это ведь главнейшее капиталистическое государство на планете. Я очень люблю Эдгара Аллана По. Затем они поговорили о том, какой ошибкой было начинать войну, не упомянув, однако, чья это была ошибка. – Во Вьетнаме, – сказал Чунг, – во времена стабильности мы руководствуемся конфуцианским образом мысли – для мудрости, регуляции поведения в обществе и так далее. А для поры трагедий и войн у нас есть буддистский образ мысли – для принятия жизни как она есть и для сохранения отрешённости ума. – Да, мне уже об этом как-то говорили. – Эта война никогда не закончится. – Но не может же она длиться вечно. – Не могу дождаться её конца. Я хочу уехать в Соединённые Штаты. – Мы понимаем. И это можно организовать. Он вообразил, как этот человек стоит на углу улицы в Сан-Франциско и ждёт сигнала светофора, который объявит, что можно переходить дорогу. Некоторые из одноклассников Шкипа происходили из иммигрантских семей – в основном родители у них были из Скандинавии. Он бывал в их душных квартирах, вдыхал их чужеродные запахи, от которых рефлекторно сжимались лёгкие, рассматривал невообразимые горы всяческого хлама и мутные фотографии каких-то военных в странных головных уборах без полей, но с торчащими султанами из перьев, слышал, как их родители путаются в английской грамматике и пропускают артикли, говорят с акцентом, но искренне, как считают буквально всё вокруг посягательством на своих сыновей, а те молча терпят присутствие отцов и как бы между делом отмахиваются от материнских ласк и подношений: «Да, мам… Хорошо, мам… Мне пора, мам». В своём тогдашнем возрасте Шкип естественным образом не замечал этих взрослых – упорных и отважных героев, изгнанников, переплывших океан. Своими мелочными вопросами они доводили отпрысков до белого каления. Ребёнок же, ради которого они не жалели жизни, засучивал рукава выше бицепсов, зализывал волосы тонизирующим бальзамом «Вайлдрут», врал о девчонках, разбирал на составляющие хлопушки, шары для гольфа и тушки дохлых кошек, прицельно харкал в фонарные столбы, смеялся как прирождённый американец и даже сквернословил без малейшего акцента. Впрочем, его лучший друг в седьмом классе, литовец по имени Рикки Сэш – а на самом-то деле то ли Сас, то ли Шаш, поди разбери! – говорил не только «пошёл на хуй», но также «спасибо и «пожалуйста» и завязывал шнурки большим двойным узлом. Больше ничего его не выдавало. Азиатам будет в этом плане куда труднее. – Само собой, – сказал Шкип, – нам любопытно было бы услышать о ваших мотивах. – Вам нужна какая-нибудь причина практического характера? – А вы можете нам её привести? – Нет. – Вы же понимаете: для нас этот вопрос очень важен. – Вам нужно от меня что-нибудь простое. Вы хотите услышать, что я выкрал какие-то средства из партийной кассы или, скажем, полюбил женщину неподобающего социального происхождения – и теперь нам надо бежать… – Что-то вроде того. – Так ведь ничего подобного. – Можете рассказать? – С каждым движением, какое я ни совершаю, предавая своих товарищей и наше общее дело, я ощущаю боль в душе, однако это боль – знак того, что ко мне возвращается жизнь. Что это – острые осколки разбитого сердца или высокоморальные трескучие фразы? – Чунг, вы говорите, что хотите в США. Но вы же говорите, что отправитесь на Север. – Сперва – на Север. Потом – в США. Путь на Север мне известен. – Полковник упоминал о том, что вы работали с дикарями. – С ребятами из Бадена. Это правда. Была такая программа по привлечению на нашу сторону горных племён – или хотя бы по их ознакомлению с нашими идеями. Не знаю, что в итоге стало с этой программой. Так много сил потрачено впустую! Так много людей погибло напрасно! – Полковника интересуют такие люди. – Это верно, он хочет, чтобы я снова сопровождал какую-то группу по пути на Север. – С чего бы вам вообще возвращаться на Север? – Вопрос в том, почему я не убрался оттуда ещё дюжину лет назад, когда ушёл на Север и возненавидел тамошнюю жизнь? В 1954 году некоторые остались на Юге, потому что знали: через два года партию ничего не ждёт – ни выборов, ни воссоединения. Остальные из нас оказались не настолько умны. Мы сели на корабли, поплыли на Север, ослеплённые надеждой, и не увидели там ничего. Нас увезли на Север, чтобы вытравить воспоминания о доме, о семьях, о нашей подлинной родине. Но я лишь помнил обо всём этом всё яснее. Вспоминал красную почву Бенче, а не жёлтую почву Севера. Вспоминал тёплые южные деньки, а не зябкие северные ночи. Вспоминал счастливую жизнь у себя в деревне, а не соперничество и воровство, царящие в колхозе. Жизнь семьи, жизнь деревни – вот подлинная общинная жизнь, а не та, что в колхозе. Нельзя наспех согнать кучу людей в одно место, запретить им оттуда уходить и сказать им, что они теперь коммуна, объединённая общим учением. И я подумал, что Маркс бы вернул нам наши семьи и наши деревни. Это только потому, что я подумал о конце, к которому всё идёт и о котором говорил Маркс: не знаю, как это будет ни по-английски, ни по-французски, но он утверждает, что в далёком будущем, в конце концов государство будет как побег, который зачахнет и отпадёт сам собой. Вот чего я ждал. Вы же знаете Маркса? Вы же знаете эту фразу? – Я знаю, как это будет по-английски. Они вместе принялись листать словари, и в итоге Сэндс подобрал-таки эквивалент выражению «постепенное отмирание государства». – Да. Постепенное отмирание государства. И когда оно отомрёт, то оставит мою семью и мою деревню в покое. Вот как я видел отдалённое будущее: французы ушли, американцы ушли, коммунисты ушли, а моя деревня и моя семья вернулись обратно. Но они мне солгали. – Когда же вы поняли, что вам солгали?