– Я замоталась до смерти. – Охотно верю. – Я к тому что… это я здесь выгляжу гадкой. Всё это меня вымотало, ведь так? – Слушай, – сказал он. – Я так рад, что ты приехала. Я так счастлив, Кэти! – Правда? – Я что, должен выставлять себя на смех? – Я бы возражать не стала, – сказала она. К счастью, пёс вернулся за добавкой. Шкип взъерошил ему мех и скормил несколько долек манго. – Так ты здесь по поводу сирот, как я понимаю. Для нужд ВПС. Она кивнула, насадила ломтик манго на вилку, как на копьё, и подняла, будто знамя, а рот был тем временем занят булкой. Проглотила хлеб, манго, а за ними чуть было не последовала и вилка. – Теперь моя очередь просить прощения. Как-то не подумал – может, ты хочешь нормально поесть? Она замотала головой, не переставая жевать. – Нет, спасибо. Да – в смысле, да, по поводу усыновления. Мы являемся зонтичной организацией для агентств по усыновлению. – Если каждая семья в Северной Америке усыновит по вьетнамцу, мы выиграем эту войну. – Что-то вроде того. Я не против очистить эту страну от населения и оставить её убийцам. – Вы там, ребята, так же еле-еле сводите концы с концами, как МФПД? – Ох, разумеется – сообразно размерам наших усилий. Но, как сказал однажды мэр Луис: «Мы найдём деньги, мы поклонимся в ноги многим людям». – Ты добрая. Говоришь прямо как он. – Ты поддерживал с ним контакт? – Нет. – Как и я. – Давай вернёмся к другому, – предложил он. – К тому, что ты была бы не против, если бы я выставил себя на смех. – Давай я сначала поем. Через несколько минут Шкип проводил её в верхние комнаты. Судя по той картине, что он увидел, поднимаясь следом за ней по ступеням, у неё ещё сохранялся некоторый жирок на ляжках и бёдрах, но в целом она не соврала: такая жизнь иссушила её почти до смерти. Сам он двигался в обратном направлении. Весов на вилле не имелось, однако плавки ему жали, и он надевал их ниже, не в силах натянуть на выступающий живот. Весов не имелось, но были в распоряжении стетоскоп и тонометр. Десять рулонов бинтов, зато ни одной упаковки лейкопластыря. Таковы уж они, военные поставки – всегда всё наперекосяк. Вот какие мысли терзали его, пока он пытался сообразить, как справиться с переполняющими его счастьем и похотью, с зудом в кончиках пальцев, сжимающимся сердцем, головокружением. Не то чтобы он думал, что она откажет, но она ведь тронутая – или, по меньшей мере, сложная натура: скрытно-ранимая, притворно-циничная, чрезмерно страстная. Определённо сердитая. И все эти свойства его только распаляли. А ещё она была последней из женщин, с которой он переспал, – одной из пяти за все тридцать с чем-то лет жизни. Мужчины с отточенностью рефлексов без колебаний хватаются за каждый шанс. Мужчинам, лишённым её, лучше прекратить терзаться вопросами. А из этих пяти она была единственной, с которой он спал больше одного раза. Он проводил её в спальные апартаменты, обернулся к ней и – ничего. Никаких рефлексов. – Я же сказала, что не против, – произнесла она, и они приступили к неловкому поцелую. – Мистер Бене, не найдётся ли у вас какого-нибудь вина? – Найдётся. Слава богу, найдётся. А ещё полбутылки «Бушмиллса». – Похоже, вечеринка удалась, – сказала она и мягко положила два пальца ему на предплечье. Взяв эти пальцы в ладонь, он подвёл её к двуспальной кровати, где и применил навыки, почерпнутые из дерзновенных пассажей Генри Миллера, с маленьких непристойных фотокарточек, из бесед по душам с соседями по общежитию. Так же, как и в Дамулоге, они хранили молчание. Всё, что они делали, было тайной – особенно друг от друга. Как и сказала Кэти, она была не против, а под завершение уставилась вверх, куда-то в потолок, и застонала. И вот на мгновение он подумал: «Я Джеймс Бонд», после чего вновь камнем ушёл в серую пучину сомнения – Арто и Чоран, этот пёс, эта погода, смысл всего этого, ожидание связи с предполагаемым двойным агентом – того, ради выполнения чего его привезли сюда уже почти два года назад. Всё это была какая-то несусветная дурость. Эта операция с непредсказуемым исходом, да и сама война – дурость на дурости. А ещё эта женщина рядом с ним, с которой он только что занимался любовью, – потная, словно гандболистка на поле. Затем, похоже, они некоторое время соревновались в том, кто не выдержит и заговорит первым. – Чтобы разогреть воду, надо развести огонь, – сказал он, – но если хочешь в душ… – Ой, да брось! Приму холодный. – Я отолью, – сказал он, – а потом можешь сходить в душ, ладно? Пока она принимала душ, он отёрся простынёй и вновь надел купальные шорты. Подумал, что можно бы поискать какую-нибудь книгу, но погода не предвещала ничего хорошего, и приглушённого зеленоватого света, что лился из-за грозовых туч, для чтения всё равно не хватало. Все книги, подумалось ему, стоят внизу. Нечего делать, подумалось ему. Нечего – да и незачем. Он сел за маленький чайный столик и уткнулся взглядом в свои колени, в свои босые стопы. Она вернулась, обёрнутая полотенцем и с зализанными назад волосами, – даже из-под слоя загара на щеках проглядывал розовый румянец. У неё были понуро обвислые колени. Придерживая полотенце на груди, она потянулась, выбросив в сторону только левую руку, не давая полотенцу отойти от тела. Напротив Шкипа находился стул, но она села на кровать. – Это совсем как та одежда, в которой я увидела тебя впервые. На тебе был какой-то странный купальный костюм, прямо как этот, с карманами. – Собственно, это и есть те же самые шорты. Они чертовски прочные. – А что насчёт твоих безумных бермуд? – Развалились, наверно. – Тоже, наверно, была гроза. – Когда ты увидела меня в первый раз, на мне были брюки. В том ресторане в Малайбалае, помнишь? – Я отказываюсь об этом вспоминать. Она приехала в самое подходящее время. Это была её обстановка. Ей как никому другому подходило это освещение, её понуро-бледной коже ниже загорелой шеи и выше шероховатых локтей, её повадкам девственной мученицы, её безнадёжному ожиданию – её правой икре, довольно толстой и по-крестьянски мясистой, которая свесилась с постели, и стопе, погружённой в тень возле пола из старого дерева, и другой ноге, отведённой в сторону и согнутой в колене, тогда как стопа покоилась на другом колене, и всё это вместе напоминало цифру 4, а сама она откинулась спиной на кровать, одна рука на груди, другая за головой, – в полутьме, навевающей мысли то ли о церкви, то ли о подводном царстве. Знай она, как он на неё пялится, никогда бы этого не позволила. Однако Кэти повернула голову к нему и устремила взгляд прямо на него и сквозь него, как будто он ничего для неё не значил, без каких-либо изменений в выражении лица. Сама по себе она не была красива. У неё случались отдельные проблески красоты. В комнате стемнело, порывы ветра приносили из деревни голоса и грохот чего-то трясущегося, хотя непосредственно перед дождём ветер стих, а погода, которая пришла ему на смену, ничем не отличалась от летней поры где-нибудь в Новой Англии. – Ты на меня прямо пялишься. – Ты приносишь мне чертовски сильное облегчение. Благодаря тебе всё уносится прочь. – Что именно? – Скука. Скука. И то, что я слишком много думаю. У меня кабинетная лихорадка. – О, мы в Манитобе не понаслышке знаем, что такое кабинетная лихорадка. Только придёт весна, как парни запрыгивают в грузовики и гоняют по сотне миль ради одного-единственного стаканчика виски. – Помяни чёрта, он и объявится. Хочешь немного «Бушмиллса»? – Мы и забыли! Ради всего святого – на что это ты так пялишься? – А что, нельзя? – Ну не на меня же. Я ведь старая кляча. Это солнце жарит тебя как кусок зефира. Я вся разваливаюсь на куски. – Ты всего лишь носишь на себе отметины своих приключений. – Вздор. – Ничуть. – По-твоему, это можно назвать приключением? – Разумеется. – Впрочем, оно мне не в радость. Это приключение, но ведь ни одно приключение не приносит удовольствия, пока не закончится. Разве что тогда. Эта мысль поразила его своей правдивостью. Он налил две рюмки еле тёплого «Бушмиллса» и принёс их к постели. Отодвинувшись к стене, она взяла стаканчик двумя руками и отхлебнула напиток. – Адвентисты седьмого дня обычно пьют алкоголь? – Кто да, кто нет. Я бы сказала, все мы пьём среди этого хаоса, если подвернётся такая возможность. – Где ты была? Я про дельту. – В деревне под названием Шадек. Правда, мне пришлось уехать. С Тета там всё по-другому. Всё изрешечено крупнокалиберными американскими пулями. Всем приходится соблюдать осторожность. За каждым углом поджидает беда. Многих она уже настигла. Ужасное, ужасное положение. К нему привыкаешь и вроде как плетёшься дальше, а потом в один прекрасный день просыпаешься и понимаешь, что нет, к такому никогда до конца не привыкнуть. Ну а потом, через некоторое время, ты снова ко всему привык. – Так ты здесь присматриваешь за сиротами? – Мы не обязаны за ними присматривать. – Верно. Верно. – Мы лишь налаживаем связи с миссионерами. Если бы могли, то хотели бы привести что-нибудь в действие, что-то получше. Покрупнее. Существующие приюты по условиям – один другого ужаснее. Его в этот момент не интересовали ужасы. Пока она говорила, Шкип изучал её голову и задавался вопросом, чего пытался добиться Рембрандт с помощью такого блёклого, реалистичного освещения. Кэти сказала: – А как же твой фотоаппарат?