– Мне бы поесть. – Хотите супа? – Суп и багет, пожалуйста. – Я вам принесу. Вы садитесь. – Мужчина, позвольте с вами познакомиться, – сказала одна из девушек, но Шкип развернулся, оставив её без ответа. Он подошёл к бетонному жёлобу за кабинками для секса, выходящему на тёмную равнину, поросшую слоновой травой. Справил малую нужду, обмыл лицо под краном цистерны, подоткнул потную рубашку, сказал себе: «Это война, Шкип». Развеял страх. Вернулся к товарищам. За столом полковник повествовал Шторму: – Яйца достать было трудно. Всё в этом роде скидывали мы в общий котёл – яйца и любое мясо, какое нам удавалось заманить в ловушку, и врачи – были у нас там и санитары – врачи решали, кому что съесть из этих запасов провизии. Ловили собак, обезьян, крыс, птиц. Держали пару кур в курятнике из ящика. – Шкипу он пояснил: – Это я рассказываю ему, какую услугу оказал мне Андерс Питчфорк в лагере для военнопленных. Я болел, и Андерс скормил мне яйцо вкрутую. Андерсу дозволялось по одному яйцу в день, потому что он трудился на тяжёлых работах и нуждался в белке. Вот он и отдал мне яйцо из своего пайка, потому что я слёг и валялся без сил. Ну а я не стал отнекиваться и воротить нос, не стал говорить «нет, спасибо», нет уж – взял и мигом сожрал это яйцо, пока он не передумал. Если бы Андерс Питчфорк сейчас вошёл к нам сюда и попросил меня вот прямо сию же секунду отрезать ради него руку, я сделал бы это, не колеблясь. Вот тут, на этом самом столе лежала бы сейчас моя отсечённая рука. Вот что даёт война. Родство – глубже, чем по крови. А потом возвращаешься обратно к мирной жизни, и что же – в соседнем кабинете дальше по коридору сидят враги, которые вонзят нож тебе в спину. Ребята вроде Джонни Брюстера. Брюстер этот – совершеннейший мудак и постоянно на меня дуется. Знаешь его, Шкип? – Не в лицо. Что же вы сделали такого, что он так на вас дуется? – Вопрос в том, что сделал мне Брюстер! Из-за него мне в прошлом году пришлось шесть месяцев не выбираться из-за стола и ответить на кучу вопросов. Они-то пытались обставить это дело как что-то вроде медицинского обследования. Но я-то знал, о чём идёт речь. – И о чём же? Не о той ли истории на Филиппинах? – Да чёрта с два! О Каофуке. О моём вертолёте, о моём взводе. А я взял да и задал ему хорошую трёпку, и знаешь что? Вопросы прекратились! Фарс был окончен, и вот я снова здесь! – Задали ему трёпку, говорите? – В июне, – сказал полковник, – я послал его в нокаут. – Что? – Ты всё верно услышал. Я пригласил его поиграть в гандбол. Мы переоделись в раздевалке, вышли на площадку, а я подошёл – да как вмазал ему в подбородок! Спроси у любого боксёра: лучше тебе не знать, что такое получить удар в подбородок. Первое, чему тебя учат, – прикрывай подбородок. Я уложил его на лопатки, сэр, и об этом не жалею, потому что он склизкий, пронырливый, хитрожопый интриган – есть у тебя словарь синонимов? Пришлось бы хорошенько покопаться в словаре синонимов, чтобы дать всестороннюю характеристику этого Брюстера. – Никогда ничего подобного не слышал. – Не знаю, рассказывал ли он об этом хоть раз кому-нибудь. Да и как бы он мог? Не бежать же ему к начальству и ныть о том, что ему-де навешали тумаков, – как в таком случае сохранить лицо? – Приходилось тебе бороться на руках с этим старым бандюгой? – спросил Шторм. – Нет, – сказал Шкип. – Я этому сучёнышу даже синяка не оставил. Джонни Брюстер – мужчина сильный и ловкий. Забрасывался на парашюте в северную Францию для каких-то нужд УСС. Но слишком долго проякшался с Сопротивлением, вот его и превратили там в «розового». Сделали его левацким симпатизантом. А ещё он элитист. Хочет избавиться от старой гвардии – то есть от нас. Война довольно-таки капитально проредила нас – жаб среди золотых рыбок, а они, эти рыбки, хотели бы разделаться с нами целиком и полностью. Он поманил Хао – тот сидел в кабине «шевика» в трёх ярдах с включённым радиоприёмником и открытой дверью: – Хао, Хао! Давай к нам! – По тому, как полковник пригнул голову и размашисто двигал пальцами, Шкип заключил, что дядя уже успел поднабраться. – Тебе что-то нужно? Когда ел-то в последний раз? Садись, приятель, садись. – Могу взять что-то в бар. – Садись, мы тебе что-нибудь закажем, садись. Хао сел, а полковник помахал рукой хозяйке и сказал: – Вообще-то я не играю в гандбол. Весь этот шум, шмяканье мяча, скрип резиновых бутс – нет уж, увольте. Для ушей это ещё хуже, чем в тире. Закладывает почище, чем при артобстреле. – Подошла мама-сан, и он попросил: – Принесите ему что-нибудь поесть. Что тебе взять, Хао? Чего тебе хочется? – Я с ней поговорю. – Хао встал и отошёл вместе с хозяйкой к барной стойке. – Джон Брюстер, – между тем продолжал полковник, – носит носки с орнаментом и думает, будто бы вся вселенная ограничивается городом Вашингтоном. Что они собираются со мной сделать? Уволить? Посадить? Убить? Уилл, юный Уилл, ты ведь частично знаком с моей биографией. Ну вот чем они теперь могут мне насолить? Я был в плену у японцев. Чего я такого не видел, чем они надеются или ожидают меня напугать? Подошла мама-сан с четырьмя тарелками супа и блюдом багетов на подносе. Полковник переломил один багет напополам и сказал: – Скажу вам искренне: я бы предпочёл, чтобы за этим столом сейчас не сидело ни одного человека, который хоть в каком-то виде боится смерти. – Вот-вот! – согласился Шкип. – В конце концов от смерти ведь не убежишь, – сказал Шторм. – О, я и забыл, – пробормотал полковник через рот, набитый хлебом, – мистер Джимми считает себя самураем. – Я лишь играю роль, папа-сан. Смерть есть базовое состояние. – Да что ты вообще знаешь о смерти? – Нет-нет. Вселенная должна же из чего-то возникнуть, верно? Неверно. Скорее всего, вселенная возникла из ниоткуда. Из Великого Ничто. – Мистер Джимми следует учению Будды. – Я следую совершенно иной форме буддизма. – Господин сержант изучает тибетский буддизм. – Я постигаю науку о похождениях души после смерти. В царстве мёртвых – Бардо. О том, что делать на каждом отрезке посмертного путешествия. Этот путь полон коварных поворотов, ведущих назад, на этот свет. Назад на эту планетку на букву «З». А возвращаться я не собираюсь. В этой сраной дыре делать нечего. – В этой сраной дыре с фейерверками, – вздохнул полковник. – Нет, если хотите, можете вернуться. Но не ждите, что займёте нынешний чин. Как это дядя терпит и даже с неким почтением относится к словам этого дурака? – Вы ведь пробовали медитировать в Каофуке – в храме, правда ведь, господин полковник? Полковник прищурился на Шторма, как бы стараясь вызвать ответ из глубин сознания, и после внушительной паузы произнёс: – Я не играю в гандбол. Хотя это и старинная игра. Спорт. Забава. – Он вновь уселся поудобнее. – Освящённая веками ирландская забава… Из Ирландии всё это пришло… Из Ирландии… – Он клюнул носом и крепко заснул. Так начинался год Обезьяны. * * * Кэти ехала в Сайгон, чтобы обратиться за помощью к любому, к кому получится, начиная от Колина Раппапорта из Всемирной попечительской службы. В окрестностях Шадека разбойничали вьетконговцы и даже отбившиеся от своих частей бойцы ВНА, американцы и солдаты армии Южного Вьетнама стали безжалостны и неразборчивы в их преследовании, до сиротского приюта имени Бао Дая не доходили поставки, и вскоре такой возможности уже не будет. Американские вертолёты обстреливали любое судно, которое двигалось по рекам. Чтобы выбраться на дорогу до Сайгона, Кэти гнала велосипед по тропкам вдоль каналов, труднопроходимым, не грязным, но вязким, замедляющим шины – как податлива была эта земля, как мягка и плодородна, как обманчива! – и выехала на дамбы, на открытое пространство. На рисовые чеки налетел ветер, и между зелёными побегами, словно мурашки по телу, забегали солнечные зайчики. Потом она ждала в закусочной с земляным полом. Крытом жестью, обшитом соломой. Сидела за столиком, пила горячий чай из жестяной банки, ожидала какого-нибудь транспорта, что перевезёт её через реку шириной где-то в сто футов. У её ног какой-то ребёнок играл с ярко-зелёным кузнечиком длиной в половину его руки. Велосипед Кэти оставила на хранение семье, которая держала закусочную, – её убедили, что во всей округе с раннего утра не показался ещё ни один вертолёт. Сампанщица в бледно-фиолетовых форменных перчатках и розовом платке перевезла её на другой берег. На той стороне лежали дома и сады… Девушка в красивом платье на крохотном кладбище, распростёртая ниц у одной из могил в кружевной тени листвы… Кэти поймала попутную трёхколёсную ручную тележку – на ней какой-то крестьянин вёз в Сайгон груз старых мешков из-под риса, набитых утиным пером. В нескольких милях к юго-востоку от города их пути разошлись, и крестьянин высадил Кэти. Та была в юбке по щиколотку, в сандалиях, без чулок. Она сидела в крытом соломой чайном домике на обочине трассы № 7, а от коленных изгибов по икрам струились ручейки пота. Открыла рюкзачок, вынула Библию, хотела почитать, но было уже слишком темно. Положила книгу на колени, да там и оставила, теребя пальцем закладку. Где-то в Псалтири говорилось: «Тебе, Тебе единому согрешил я»[92]. Той ночью на Тет, когда взрывы подобрались особенно близко, она на несколько минут ощутила, что вся гордость этого мира низвержена, всё познание прекратилось, всё желание существует лишь как обнажённая, презренная порабощённость. Её собственный грех показался тогда пренебрежимо мелким, её личное спасение или осуждение на вечные муки – не стоящими никакого внимания. Настала ночь. Какой-то человек выставил перед чайным домиком красные стулья. Кэти взяла велорикшу до города. Остановилась на улице Донгзу в некоем подобии хостела напротив мечети Джамия с зелёными ставнями. На полчаса легла на койку, но сон не приходил. Пошла на прогулку. Было почти одиннадцать. Когда она пробиралась через поток уличного движения, какой-то велосипедист, везущий на плече вязанку трёхметровых досок, резко развернулся и, казалось, едва не снёс ей голову концом своей поклажи. Она сделала шаг назад и чуть было не угодила под колёса американского джипа (так называемого «военного автомобиля общего тактического назначения») – завизжали шины, и одно колесо наехало на край тротуара. «Прошу прощения, мэм» – промямлил сидящий за рулём пехотинец, дико выпучив глаза. Так-с, едва не попрощалась жизнью. Ей было всё равно. Прошла по переулку, освещённому красными фонарями. В окне мелькнула сцена: солдат избивал свою подружку, а на матрасе стоял на коленях ребёнок и выл, лицо его походило на кулак. В дверях какой-то таверны в сиянии подсветки музыкального автомата танцевала пара безнадёжно пьяных пехотинцев – каждый по отдельности, опустив подбородки, прищёлкивая пальцами, поводя плечами, подёргивая головами, волоча на спине, словно упряжные лошади, свою одинокую участь. Она остановилась понаблюдать. В песнях музыкальных автоматов или по радио, настроенному на Сеть американских вооружённых сил во Вьетнаме, ей часто слышался взывающий глас Господа – «Люби меня всем сердцем»[93]; «Этот парень в тебя влюблён»[94]; «Всё, что тебе нужно, – это любовь»[95] – но сегодня ночью глас пел только для солдат, и его послание не достигало улицы. Кэти миновала призывника с безвольно повисшей головой, который стоял, одной рукой направляя на стену струю мочи. Срочник поднял на неё взгляд, озарённый кислотным блеском, и объявил: – Ссу тут вот уже тыщу лет! Рядом с ним согнувшись блевал его друг. – Не обращайте внимания, мэм, – сказал он. – Я торчу от жизни. Вьетнамцы успокаивали её взор. С ними у неё не было общего прошлого. Американские солдаты даже чересчур напоминали канадцев – разрывали ей сердце противоречивой смесью радости и горя, вины, гнева и душевной теплоты. Эти двое, пошатываясь, побрели прочь, а она так и смотрела в их широкие спины. Они бросали через порог ручные гранаты и отрывали невежественным крестьянам руки и ноги, они спасали от голодной смерти щенят и нелегально провозили их за пазухой домой в Миссисипи, они сжигали дотла целые деревни и насиловали молоденьких девочек, они целыми джипами выкрадывали медикаменты, чтобы спасать жизни сиротам. На следующее утро в кабинетах Мирового фонда помощи детям Колин Раппопорт сказал ей: – Кэти. Прошу вас. Дайте я найду для вас койку в какой-нибудь больнице. – Я приехала сюда не за такими разговорами.