Когда над лагерем «Эха» взошло солнце, гора, словно вулкан, извергала чёрный дым. Рисовые чеки с западной стороны, нетронутые двумя войнами, превратились теперь в пустоши и неудобья, уничтоженные артиллерией ВНА или миномётами Вьетконга, а также зажигательными боеприпасами и ракетами Соединённых Штатов. Лагерь «Эха» стоял целым и невредимым. Взрывы мин выкопали воронки на расстоянии ста метров, не ближе. Селение Каофук тоже уцелело. Но похоже было на то, что многие селяне оказались предупреждены – на то, что их предупредили вьетконговцы, на то, что с ними связались, идеологически окучили, обратили на свою сторону. В день, предшествовавший наступлению, в местечке было удивительно тихо. «Фиолетовый бар» по какой-то необъяснимой причине закрылся. Во вторник перед рассветом грянула атака; к середине утра в тот же вторник население уже прокралось какими-то тайными тропами обратно домой, хотя некоторые всё ещё возвращались – без котомок и тюков, как будто уходили всего на пару минут. На заре прибыл вертолёт: из него выбрался полковник, спустился с горы на джипе и совершил осмотр территории вместе с Лейтёхой-чокнутым и двумя ребятами из отдела «Пси» – сержантом Штормом и каким-то штатским, к которому малорослый сержант обращался «Шкипер». – Охренеть не встать, – поражался Лейтёха-чокнутый, – эти Ф-16 всю нашу гору распидорасили. Полковник сказал: – Это пока только начало. В дальнейшем эти небеса ещё обрушатся адским дождём нам на головы. Чертовски об этом сожалею. Полковник был вне себя. Во время боя эти сельчане исчезли, а вот крестьяне с противоположного склона горы – нет, разве что в пламени. Он отвесил подзатыльники нескольким местным жителям, которые сидели в рядок задами прямо на голой земле, вытянув ноги вперёд, со скрученными лодыжками и связанными за спиной руками. «Кучи-кути» взяли в плен какого-то человека, вьетконговца, как сообщили они, который якобы подошёл к ним с «калашом» и разнёс в клочки вещмешок индейца – прямо у того за плечами. Индеец крепко схватил пленника с завязанными глазами за скрученные запястья и поволок его спиной вперёд по земле в кусты, где «кути» разбили свои палатки. Пока человечку выворачивали руки, пока «кути» подвешивали его за запястья к обрубленной ветке баньяна, оставив пальцы ног в шести дюймах над землёй, он корчился так яростно, что его челюсть, казалось, вот-вот выскочит из суставов, но не проронил ни звука. Все в «Эхе» тревожились из-за сержанта – того увезли в Двенадцатый госпиталь с травмами шеи, позвоночника и живота, где он и ждал своей участи, разбитый параличом и в слишком критическом состоянии, чтобы отправлять его домой в Штаты. Большинство «эховцев» сидело в «Фиолетовом баре» не говоря ни слова, пили они лишь немного, отупев от горя и отвратительной неумолимости рока. Чернокожий новобранец сидел с ними и плёл несусветные байки про людей, с которыми ему якобы случалось лично пересекаться на родине. Он мог говорить только потому, что у него не было разбито сердце. Сержанта он никогда по-настоящему не знал. Происходил новичок из какой-то луизианской глухомани и казался одновременно смущённым компанией всех этих молчаливых ребят и возбуждённым возможностью поговорить о доме. – Доводилось мне в своё время ведьму на себе верхом покатать. Это, то есть понял я, что ведьма-то у меня на закорках целую ночь скакала, потому как проснулся уставшим и с потёками кровавыми в уголках рта – там, где удила закусывал. А чтобы отвадить ведьму, можно подкову над кроватью повесить. Прежде чем она до дома твоего доберётся, придётся ей пройти по всем дорогам, где та подкова проехала. Дядька мой как-то схватил ночью ведьму за руку да треснул её камнем, а на другой день, Христом-богом клянусь, воскресенье было, так вот в церкви-то соседка наша, старушка, стояла, пела псалмы – как вдруг изо рта у ней пена как попрёт, а она сама как упадёт да начнёт по полу валяться, а проповедник-то и говорит: «А задерите-ка ей шаль», задрали ей шаль, и что же – рука у ней оказалась раздробленная, из мяса кость торчит, аккурат на том месте, где дядька-то мой той ведьме руку сломал, и тогда проповедник-то говорит: «Тащите её в яму», и потащили её в яму, и говорит: «Сжечь ведьму!», ну вот её в той яме-то и сожгли. Правда истинная, Христом-богом клянусь! Дома этого никто отрицать не станет. Это дядька мой мне рассказывал, а так-то все знают. Это был круглолицый чернокожий юноша – с очень чёрной кожей, цвета угля. Никто его не перебивал, и он мог бы молоть языком хоть целую вечность, но тут в бар вошёл Нэш и оборвал рассказчика: – Эй, вы должны это видеть: «кути» с этим вьетконговцем забавляются, совсем его раскурочили, не вру, пацаны, это реально надо видеть! На улице за картиной наблюдал Чёрный Человек, очищая при этом руками и поедая манго. В окрестностях лагеря всегда можно было достать манго – бананы тоже, а иногда и папайю. – Дальнюки-то эти накукурузились все бензедринчиком да барбитурой. От качелей совсем крышняк сорвало! – пробормотал он. Один из «дальнюков», как назвал их Чёрный Человек, по сути, самый отмороженный из полковничьих «кучи-кути», по-дикарски одетый негр, стоял в луже крови перед подвешенным пленником и плевал ему в лицо. Лейтёха-чокнутый наряду с сержантом Штормом из отдела «Пси» тоже стояли и смотрели. Полковник наблюдал из-под навеса, сидя на изрешеченном пулями складском контейнере, в котором обитали куры. Ни он, ни этот Шкипер, похоже, не спешили заявлять о своём присутствии. Лейтенант приблизился к ним и сказал: – Ну что ж, теперь у нас тут такие дела, дело в том, что это дело… Он не договорил. Нахмурился. Закусил губу. Чёрный «кути» с таким видом, точно читал им всем лекцию, вогнал человеку в живот лезвие многофункционального швейцарского ножа. – Они надирают нам зад, но мы всё же разузнаем, что к чему. Наступление ведётся по всему Югу. Атаковали даже резиденцию американского посла. Сержант Шторм из отдела «Пси» сказал: – Эй, парень, стой, не надо, – но не очень-то громко. Ковбой подначивал: – Покажи этому пидорасу. Заставь его орать. Пусть запросит пощады. Да, ёб твою мать! Вот как сержик орал! Пусть этот так же заорёт! Он побагровел от ярости и разрыдался. – Хочу показать кое-что этому сучьему потроху, пусть увидит. – Теперь «кути» потянулся к глазам человека ложкой из своего швейцарского ножа. – Давай, давай, – подначивал Ковбой. – Пусть этот пидор хорошенько… рассмотрит тут… кое-что… – цедил «кути». – О да! Пищишь, как девчонка! – ответил он на вопли человека. Уронил нож в кровавое месиво под ногами, схватил глазные яблоки, висящие на фиолетовых ниточках зрительных нервов и развернул их красной сосудистой стороной – так, чтобы зрачки посмотрели назад на пустые глазницы и мякоть в черепе. – Хорошенечко разгляди, каким ты стал, говна кусок! – Господи Иисусе, – выдохнул тощий маленький сержант. Полковник соскочил с контейнера, подошёл к месту действия, расстёгивая кобуру, отодвинул Ковбоя и «кути» в сторону и выстрелил болтающемуся на ветке пленнику в висок. Сержант Шторм сказал: – Правильно, блядь! Ковбой поглядел полковнику прямо в глаза: – Вы не слышали, как кричал и стонал сержик, пока не потерял голос, – сказал он ему. – Случись ещё раз или два такая хрень, и всё, с этого дерьма никому уже не смешно. * * * Труп мгновенно обмяк, и по щеке сполз ошмёток мозга. Юному капитану Миню в качестве пилота ВВС Республики Вьетнам случалось направлять орудия на бесчисленное количество целей и, сидя в кабине истребителя-бомбардировщика Ф-5Е, должно быть, и самому доводилось лишить жизни сотни человек, но эти-то обрывались где-то там, в неизвестности, под покровом огня и дыма, и до сих пор Минь не видел, чтобы кто-нибудь кого-нибудь убил у него на глазах. Стояло солнечное утро. Почти полдень. В воздухе уже повисла гнетущая духота. Полковник зачехлил своё оружие и сказал: – Я готов на многое во имя борьбы с коммунизмом. На очень многое. Но боже правый, всему же есть предел. Минь услышал, как засмеялся племянник полковника. Шкип Сэндс едва стоял на ногах, так разбирал его хохот. Опёрся рукой на палатку и чуть было её не обвалил. Никто не обратил на него никакого внимания. Чернокожий «дальнюк» уставился на полковника и демонстративно слизал кровь с лезвия складного ножа, после чего потопал к северному хутору и «Фиолетовому бару». Минь решил придерживаться мнения, согласно которому всего этого смертоубийства просто не происходило, всё это было лишь дуновение зловонного ветра иллюзий, за которым вновь откроется подлинно существующий мир и порядок. Вот взять, к примеру, деревню Каофук – что здесь случилось? «Эхо» разбило здесь небольшую базу, с казармами, сортирами, двумя большими электрогенераторами; над южным хутором по-прежнему царит храм, но покоящийся теперь на толстой бетонной подушке с выложенным кафелем проходом; северный хутор наводняют стойбища беженцев, занимающих коровники и курятники, так похожие на те же самые казармы – все эти изменения приключились за пару лет, в течение которых он возил полковника туда-сюда по воздуху. «Фиолетовый бар» оставался всё тем же безразмерным шалашом, местом работы для околачивающихся там проституток с унылыми физиономиями, беспризорниц, чьи семьи сгинули в горниле войны. Местные девушки туда не ходили. – Господи Иисусе, – удивился Джимми Шторм, – до чего же двинутый этот черномазый. – Ну а кто свернул ему мозги набекрень? Это наших рук дело, – сказал полковник. – История, может, и спишет нам то, что здесь творится. Но этот человек – никогда. Ему нас лучше никогда не прощать. Минь не был знаком с этим чернокожим «дальнюком», который вырезал пленнику глаза. Когда этот парень не был рядом, у всех только и разговоров было, что о нём. Спал он, расстелив плащ-палатку на голой земле, и только днём. По ночам гулял по белу свету – никто не говорил, где именно. Волосы у него росли растрёпанными пучками длиною в фут. Он почти под корень обрезал рукава и штанины своей формы, и ничто не оберегало его плоть от паразитов, кроме красочных красно-бело-синих узоров, исчерчивающих ему лицо, руки и ноги. Немногим позже шестнадцати ноль-ноль Минь и трое американцев поднялись обратно на гору и направились в Сайгон на вертолёте полковника, «хьюи», оборудованном двумя дополнительными сиденьями и без пулемёта – его полковнику временно предоставили ВВС Республики Вьетнам, хотя вообще-то изначально он и достался им стараниями полковника. По приказу шефа Минь поднял их на несколько тысяч футов и поддерживал скорость в почти сто американских миль в час. Сержант Шторм, которому оглушительно ревущий ветер зачёсывал волосы назад, сидел на своей каске с винтовкой М-15 на коленях и временами вскидывал оружие, чтобы дать очередь по раскинувшемуся внизу миру. Племянник полковника сидел рядом с сержантом и таращился в открытый люк на джунгли и рисовые чеки, на мерцание огоньков, на рукотворные пустыни, от которых, будто пар из дыр в крышке котла, курился кверху дымок. Два реактивных истребителя, пролетающих недалеко внизу, фактически заглушили невероятный рокот вертолётного двигателя. Машина подлетела очень близко. Это был Ф-104-эс. Минь почти даже разглядел эмблему на шлеме у одного из пилотов. Шкип Сэндс часто улыбался и беспрерывно шутил, однако Минь едва ли когда-либо слышал, чтобы Шкип Сэндс смеялся. Почему же он рассмеялся тогда при виде несчастного замученного пленного? Никто определённо не мог найти в этом ничего смешного. И всё же что-то произвело на него уморительное впечатление. Полковник с гарнитурой в ушах сидел возле Миня, вглядывался в горизонт и, как казалось, позабыл об ужасах сегодняшнего утра. Шкип, в свою очередь, выглядел так, словно они его так и не отпустили. Полковник ни словом не обмолвился о поведении племянника. Возможно, оно и не заслуживало отдельного разговора. Наверно, Шкип сейчас благодарил своего бога за то, что у него не имелось гарнитуры, а в кабине было слишком шумно для беседы. Но кому дано заглянуть в чужие мысли? К тому же Минь часто чувствовал, что за действиями американцев не стоит никаких мыслей, одни только эмоциональные порывы. Однако он видел, какое у Шкипа было лицо, когда дядя помогал ему влезть на борт, и был полностью уверен, что мысли этого американца заняты исключительно убитым. На короткий срок Минь позволил полковнику взять управление на себя. Это было небезопасно, но полковник делал всё, что взбрело ему в голову, и ему ничто не могло навредить. Полковник повидал войну в её худших проявлениях и как-то раз исповедовался Миню в одном печальном факте из собственной биографии: чтобы уберечь товарищей по заключению от зверской расправы, полковник – в то время ещё юный капитан ВВС, как сейчас Минь, – убил одного из своих собратьев в тёмном грузовом отсеке японского корабля для перевозки военнопленных, задушил его насмерть голыми руками. Полковник частенько делился такими вот историями – возможно, не предполагал, что Минь его понимает. Впрочем, Минь продолжал совершенствовать свои знания английского языка. Он мог уверенно рассуждать о вопросах, входящих в круг его обязанностей, и иногда улавливал смысл целых разговоров между американцами, хотя тонкие оттенки значений от него по-прежнему ускользали и он не надеялся участвовать в беседе, сколь бы ни был развит его разговорный навык. А ещё Минь думал, что он, вероятно, единственный человек, который знает: в нижней части дельты Меконга полковник держит жену и нередко летает проведать её на этом самом вертолёте. * * * Сайгонский аэродром Таншоннят с того первоначального предрассветного нападения три раза оказывался под ракетным обстрелом, но в настоящий момент никакой атаки не производилось, и им разрешили сесть. Миня оставили в машине, а сами пошли через лётное поле, дыша прокеросиненным ветром под серыми небесами. За терминалом, сразу же за бетонным заграждением, ждал Хао на «шевроле». Шкип подумал, что стоит, наверно, выказать хоть какой-то мало-мальский интерес к тому, куда они направляются, но это было ему совершенно неинтересно. Впрочем, Шторм потребовал ответа, и полковник сказал: – Хао лучше знает. Шкип и Шторм разместились сзади, полковник – спереди, радом с Хао, который курил длинную сигарету и теребил фильтр большим пальцем, посыпая штанины пеплом, близоруко щурился на дорогу и неуверенно вёл автомобиль. Город отзывался звуком ружейных перестрелок, барабанной дробью вертолётных двигателей и – некоторым образом неожиданно – грохотом салютов. Они миновали несколько никому не нужных трупов на обочине, но в целом видели мало существенных разрушений – люди жили обычной жизнью, ходили туда-сюда, гоняли на небольших мотоциклах. Полковник спросил: – Мы вообще имеем хоть какое-то представление по поводу нашего маршрута? – но Хао, похоже, не понял вопроса, и полковник сказал: – Хао, по-моему, мы не знаем, куда мы едем. – Он сказал мне место. Я найду. – Через насколько минут тот продолжил, упреждая следующий вопрос полковника: – Тёлон слишком большая. Слишком много улисы. – Вон – вон – вон те джипы! Хао остановил «шевроле» возле троицы армейских джипов Республики Вьетнам, припаркованных в случайном порядке вокруг мёртвых тел двух вьетнамцев. – Стоп. Стоп. Давай тормози, – скомандовал полковник и, как только Хао вырубил двигатель, сказал: – Хао, мы тут сейчас осмотрим пару убитых вьетконговцев. Надо, чтобы ты глянул и удостоверился, что среди них нет нашего друга. Хао кивнул. – Ты ведь понимаешь, о ком я? Хао сказал: – Наша друг. – Вряд ли он здесь. Здесь его быть не должно. Но ты всё же удостоверься. Порядок – давайте же приступим к делу. Все выбрались из машины.