– Удалось? – негромко спросил он. Я кивнул. – Измеряли? – Четырёхпроводным методом Кельвина, – сказал солидно. – Образец охлаждался в жидком азоте – и сопротивление падало до нуля. – С ума сойти… – прошептал Колмогоров и резко поднялся. – Пойдёмте, Миша! – Куда? – На физфак! – воскликнул академик. – Явите нам чудо! ⁂ Глядя на здание физического факультета, я радовался про себя, что его успели возвести до хрущобной эпохи, когда дали бой красотам архитектуры, и наши города заполонили безликие типовые коробки. А тут ещё есть на что посмотреть со вкусом. Колмогоров провёл меня сразу в приёмную декана. Попросил обождать и ворвался в кабинет, взывая с порога: – Василий Степаныч![71] Тяжёлая дверь замкнулась, и я не услышал диалога. Минуты не прошло, как в приёмную вывалились оба, возбуждённые и малость встрёпанные – седой Колмогоров и лысый Фурсов. Декан, мимоходом поправив галстук, яростно выпалил, глядя на меня в упор: – Это правда? При какой температуре фиксировалась сверхпроводимость? – Девяносто два градуса Кельвина, – чётко отрапортовал я. – Состав? – резко спросил Фурсов. – Окись иттрия, углекислый барий, окись меди. Пожевав губами, декан выпростал руку: – В физкабинет! И мы в ногу пошагали в кабинет физических демонстраций, стращая встречных студентов, – те шарахались в стороны, пугливо тулясь к стенам. Физкабинету не хватало места в двух обширных залах-хранилищах, замыкавших Северную, Южную и Центральную аудитории. Здесь с довоенных лет копилась масса хитроумных диковин, демонстрировавших на лекциях занятные явления вроде брэгговской дифракции света на объёмном ультразвуке в жидкости или прецессии намагниченного гироскопа в магнитном поле. – Варечка! – трубно взревел Фурсов, врываясь в Южное хранилище. Из рабочей комнаты выскочила перепуганная девица в больших очках и синем халате. – Василий Степаныч, здрасьте… – Варечка, организуй нам… где-то с литр жидкого азота и кювету под него. – И несколько магнитов, – дополнил я. – Да! – величественно кивнул декан. – Сейчас, сейчас, Василий Степаныч… Минуты не прошло, а Варечка уже неслась с термосом. Освободив мне стол, Фурсов переглянулся с Колмогоровым и выдохнул: – Удивляйте, юноша! Я выложил магниты так, чтобы их поля складывались, образуя «ложбинку». Развернув обёрточную бумагу, достал «таблетку» и осторожно наклонил термос. Морозящая струйка азота, лениво паря, пролилась в кювету. Хватит, пожалуй. Подцепив «таблетку» пинцетом, я окунул её в жидкий азот, настудил как следует – и выложил над магнитами. «Таблетка» зависла в воздухе. Колмогоров звучно клацнул зубами, закрывая рот, и медленно, очень медленно поправил выбившуюся седую прядь. – Ой, мамочки… – запричитала Варя. – Эффект Мейснера… – прошептал Фурсов, глядя на подрагивающую «таблетку», словно околдованный. – Чудо, – пробормотал Андрей Николаевич. – Обыкновенное научное чудо. – К сожалению, – вздохнул я, – не всё так уж волшебно. Если по сверхпроводящей жиле из такого материала пропускать ток большой силы, то магнитное поле разрушает структуру проводника и сопротивление вырастает скачком… Василий Степанович, слушая меня, всё шире расплывался в улыбке. Колмогоров откровенно хихикал, и даже Варечка прыснула в ладошку. – Юноша-а, – ласково проговорил декан, – это всё пустяки, ничтожнейшие пустяки! Интересная инженерная задача, которую мы обязательно решим. Господи… – вздохнул он, хлопая себя по ляжкам, и вскричал тонким голоском: – Да вы хоть понимаете, что совершили открытие мирового уровня?! – Понимаю, – уныло покивал я головой. – Как раз это и тревожит… – Объясните, – прищурился Фурсов. Я обречённо пожал плечами. – Придётся теперь соответствовать… Маститые учёные захохотали в голос. Варечка закатывалась от смеха, махая на меня рукой, и я, сдаваясь помаленьку, присоединился к общему веселью. Тот же день, позднее утро Москва, улица Большая Черкизовская Покинув университет, я больше часа катался в метро, совершенно бездумно пересаживаясь, опускаясь или поднимаясь по лестницам-чудесницам. Я будто выключился на это время из реальной действительности – организм сам бросал пятаки, проскальзывая через турникеты, выбирал направление и занимал место. А я привыкал к новой реальности. Скоро разойдутся волны по всему медийному пространству, неся мне славу в своей запутанной интерференции. С горечью я понимал, что старая уютная жизнь прошла, наступает новая, где мне грозит всё меньше и меньше быть собой. Утешало лишь одно – я не звезда экрана, а потому ещё долгое время смогу оставаться неузнанным в толпе. Вот и носился под Москвой, смиряясь с переменами, которых не хотел, но – «Надо, Миша! Ну надо!» Очнулся я от дум, когда по вагону раскатилось: – Станция «Преображенская площадь». Быстренько вышмыгнув из вагона, поднялся на уровень моря, под голубое небо и яркое солнце. Марина жила неподалёку от Республиканской юношеской библиотеки… Высмотрев телефонную будку, я нарыскал в кармане две копейки – и позвонил. «Скво» могла ещё не вернуться с операции, или отправиться выполнять новую миссию, или… – Алло? – ответил приятный голос. Мои губы сразу расплылись в улыбке. – Привет, Маринка! – Мишка! – радостно взвизгнула трубка. – Ты где? В Москве?! Я сейчас приеду! – Я уже приехал! – Смех рвался из меня, как пузырьки из газировки. – И сейчас приду! – Давай быстрее! Выскочив из будки, свернул за дом, перебежал двор наискосок. Где-то здесь… Я заозирался, вспоминая приметы. Господи, да вот же он, Маринкин подъезд! А вон и её «Москвич»! Я рванул наверх и толкнул дверь квартиры, попадая в знакомую прихожку, удивительно просторную и отделанную бамбуком. Из кухни выбежала Марина в джинсовом платье милитари и кинулась ко мне. – Мишка! Как же я по тебе соскучилась! Мы принялись с удовольствием тискать друг друга, порой выходя за скобки приятельских отношений. Девушка была чуть выше меня, да ещё на каблучках, поэтому до её губ мне надо тянуться, зато стройная шейка – вот она! – Странно всё у нас с тобой… – вздохнула Марина, отстраняясь, чтобы лучше меня рассмотреть. Улыбнулась неуверенно: – Правда? – Правда, – отзеркалил я улыбку. – Зато если спросят: «Может ли мальчик дружить с девочкой?», честно отвечу, что да, и ещё как!