– Хвоей… – неуверенно сказал отец. – Нет! – резко мотнул головой Старос. – В воздухе брезжит запах революции! Ну ты сам посуди – я здесь! Не гляжу уныло с сопки на Японское море, а кручусь-верчусь в самой серёдке грандиозного проекта! Нам КГБ такие роскошные материалы передал, что хоть вой от восторга! – Тут он запнулся. – Револий Михайлович… – Да я уже растрепал Петру Семёновичу все сов-секретные сведения! – махнул тот рукой, посмеиваясь. – Ну тем более! – вдохновился директор Центра микроэлектроники[64]. – Могу поклясться чем хочешь, что уже в будущем году мы выпустим процессор на двадцать девять тысяч транзиков – и обгоним Америку! Easy![65] Тут все загомонили, уходя всё дальше в айтишные дебри. Настя слушала как зачарованная – будто при ней волшебники творили заклинания, собравшись по обмену опытом. Я же испытывал бесхитростную, незамутнённую радость – и к развитию микроэлектроники она не имела отношения. Нет, я всё понимал – и помнил, просто в данный момент времени меня волновала не эволюция советского общества в целом, а его ма-аленькой ячеечки, моей семьи. В том прошлом, которое мне памятно, мама так и не выучилась на инженера-химика, как ей мечталось. Даже техникум не удалось окончить – то дети, то возраст… Вечно находились помехи. А ныне всё по-другому, и я уговорил-таки мамульку сбавить накал беспокойства, поделиться с нами валом забот, чтобы выкроить время для себя, красивой, умной и ещё такой молодой женщины. И вот она штурмует «Менделеевку»… А отец? Каково ему было наблюдать за тихим развалом микроэлектроники в СССР? Он-то в «прошлой жизни» оттого и подался на Дальний Восток, что перспектив – йок. Ныне же всё говорит за то, что переезду быть – сюда, в Зеленоград, в советскую Кремниевую долину. А папа, если уж загорится, генерирует идеи – будь здоров! Да я и себе «мировую линию» выправил, такую траекторию жизни рассчитал, что горло перехватывает. Осталось ещё Настеньку пристроить… Фыркнув, я пихнул сестрёнку в бок: – Насть, может, тебе после школы в электронщики двинуть? А? – Да куда мне… – затянула Настя с сомнением. – А чего? По математике и физике у тебя пятёрки. Было бы желание! Если что, мы с папой тебя подтянем. – Ладно, – серьёзно кивнула сестрёнка, – я подумаю. Тут из толпы «старосят» вынырнул отец, всклокоченный, как все, и посмотрел на меня – виновато и растерянно. – Мишка, прямо не знаю! – заговорил он, кряхтя от смущения. – Тут такие шикарные проблемки… Я просто должен в них закопаться! – Закапывайся, пап, закапывайся! – рассмеялся я. – У тебя же отпуск, вот и отдыхай! – А вы? Тут нас прикрыл Револий Михайлович. – Да вы не волнуйтесь, – успокоил он отца, – детей я к нам на дачу отвезу. Там и повара свои, и лес, и речка! Миша знает. – Всё будет в лучшем виде, пап, – сказал я. – Помнишь? «Понедельник начинается в субботу, а август на этот раз начнётся в июле!» Пятница, 4 июля 1975 года, ночь Великобритания, Лондон, Хитроу Вакарчук блаженствовал. Выспаться накануне не удалось, но он не в претензии – маленькое счастье распирало его. Бесхитростный восторг провинциала, впервые гостящего в столице. За какие-то сутки Степан увидел больше, чем за всю свою жизнь. Он наслаждался боем часов с Биг-Бена. Упоённым взглядом провожал красные двухэтажные автобусы. Совершенно терял голову в универмаге «Селфриджес» на Оксфорд-стрит, а потом, на излёте ночи, со всех сил таращил глаза, глядя за окна автобуса № 9[66], когда тот проезжал Пиккадилли. Даже в аэропорту Лондон не отпускал – зарево огромного мегаполиса дрожало, затмевая половину небосклона. На площади гудели и сигналили сотни юрких машин и неуклюжих «даблдеккеров», огни реклам стекали с их лакированных крыш на стёкла и капоты. В суматоху вплетались разноязыкие крики, обрывки музыки угнетали сознание невообразимой мешаниной, и всё перекрывал вой и тяжкий гул мощных авиамоторов… Оглянувшись на Максима, агент «Вендиго» улыбнулся – «Миха» тихонько дрых на диванчике, и ропот огромного зала ожидания нисколько не мешал ему. Забавно… Вакарчуку никогда даже в голову не приходило равнять себя с кем-то из ближних, но именно теперь он, «предатель родины», ощутил некую трепетную связь с Вальцевым. Здесь, за границей, на пугающей и влекущей чужбине, их осталось только двое. Вздохнув от избытка чувств, Степан поднялся и прошёл ближе к прозрачной стене. Там выруливала маленькая белая «Каравелла» с синей прописью «Эр Франс». Приземистый жёлтый тягач вёл на поводу старенькую, но симпатичную «Комету». А ближе всего поднимал гигантский хвост «Боинг‐747» с синим глобусом «Пан-Ам» на киле. – Стив! Майк! – послышался бодрый тенорок Даунинга. – Нам пора! – Я готов, Джек, – сиплым голосом ответил Вальцев, тяжело поднимаясь. – О’кей! Вот ваши пейпарс[67], джентльмены. Вакарчук с опаской взял синий паспорт с распятым орлом. Радости не было. В душе сумбур из обрывков мыслей, чувств, фраз, и вот через эту кашу, сдобренную недосыпом, мироточит сожаление о серпасто-молоткастом. Отныне он Стивен Вакар… Вроде как это известная белорусская фамилия. Ладно, пускай… «Песняры» ничего так аккорды берут… «Косил Ясь конюшину, поглядал на дивчину, по-огляда-ал…» Степан сильно вздрогнул. Спать тянуло со страшной силой, и сознание плыло, путая сон с явью. – За мной! – Джек подхватил чемодан «Самсонайт» и покатил по гладкому блестящему полу. Двое неприметных парней, всю ночь маячивших в поле зрения перебежчиков, будто в воздухе растворились. А Степан, перехватив сумрачный взгляд, который Максим бросал на свой документ, внезапно успокоился – и градус настроения пополз вверх. «Ты же не эмигрант! – успокаивал он себя. – Ты на задании!» Пройдя паспортный контроль, все трое неспешно зашагали по стеклянному коридору терминала, миновали «гармошку» – и очутились в утробе «Боинга». Не слишком верилось, что эта громада способна воспарить над землёй и перелететь океан. Джек, Майкл и Стивен уселись рядом во втором классе. Пассажиры проходили мимо нескончаемыми табунами, но Вакарчук уже плохо соображал – думы и образы вязли в черноте дрёмы. Надо, надо отдохнуть – впереди Нью-Йорк! Город жёлтого дьявола! «Неужто я и вправду советский? – медленно пропечаталась крайняя мысль. – И не предам?..» Вечер того же дня Московская область, Сосновка‐1 Солнце садилось, и надоедливый дневной шум стихал. Обезлюдели пляжи Москвы-реки, убавилось движения на дорогах, даже ветер угомонился – не шуршал хвоей, не заплёскивал волнишки, не раздувал травяной запах и смолистый дух. Эти древнейшие парфюмы щедро вливались в раскрытое окно «Волги», будоража памятное. – Как раз к ужину поспели! – довольно сказал Револий Михайлович. Он посигналил, и массивные ворота распахнулись, пропуская во двор. Там уже пластался огромный чёрный ЗИЛ, тускло зеленея бронестёклами. – Отец уже дома, – сказал Суслов изменившимся голосом. – Здравствуй, Дима! Охранник приветливо вскинул руку, заглядывая в салон. Узнав меня, он улыбнулся, кивая, как старому знакомому. Его рация невразумительно зашипела, и Селиванов пробормотал короткий доклад, успокаивая начохра. Я вышел и даже ойкнуть не успел – громадная лохматая псина подлетела ко мне, визжа и метя хвостом. – Джулька! – выдохнул я. – Тьфу на тебя, напугал! – Потрепав по загривку умильно глядевшую собаку, добавил, словно извиняясь за резкость: – Узнал, чудище? Выходи, Настя, оно сырых девочек не ест! Сестрёнка боязливо выглянула, и Джульбарс тут же свесил язык, как будто выкидывая флаг. – Свои, свои, – сказал Револий Михайлович. – Пойдёмте, Настя! Девушка пошла впереди, часто оборачиваясь, а мы с Сусловым-младшим понесли Настин чемодан и мою огромную спортивную сумку. Госдача полнилась жизнью. Из-за деревьев доносились детские крики и удары по мячу; полноватый мужчина в роговых очках – вероятно, Сумароков[68] – курил в затейливой беседке поодаль. За освещёнными окнами столовой мелькали женские силуэты, а на кухне гремели тарелки, нагоняя дразнящие флюиды скорой трапезы. Настя застеснялась, и я первым вошёл в дом. Ничего не изменилось – всё так же книги повсюду, а старинные часы по-прежнему вели счёт вечности, отмахивая секунды медным маятником. Ольга Васильевна и Майя Михайловна хлопотали, помогая «домоправительнице» Нине накрывать на стол. – Здравствуйте! – сказал я, пряча смущение за бойкостью. – Мы к вам в гости. А то так есть хочется, что аж переночевать негде! Женщины рассмеялись. – Проходите, проходите, скитальцы! – засуетилась Майя. – Отец уже трижды о тебе спрашивал! – Она лукаво улыбнулась: – А эта красотка – твоя девушка? Настя мигом зарделась. – Та вы шо? – еле выдавила она, от волнения сбиваясь на мову. – Это моя сестричка. – Я приобнял «красотку» за плечи. – Настенька! – Совсем засмущали ребёнка, – неодобрительно покачала головой Нина. – Мы больше не будем! – залилась смехом Майя. – Пойдёмте, я покажу вашу комнату. Она провела нас на второй этаж, в светлую горницу. Ничего особенного: две кровати, старый шкаф с биркой «Управление делами ЦК КПСС», монументальный стол, помнящий если не Ленина, то Сталина – точно. На бревенчатой стене висела дешёвая литография в простенькой рамке, а прямо за окном шептались две вековые сосны, сплетясь ветвями.