– Привет отстающим! – вылетело из Али, переливаясь бодрым весельем. – Нагленькие такие! – взметнулась Тимоша. – Сами там воздушные ванны принимают, а мы тут вкалывай, как папы Карлы! – Как мамы! – хихикнул Дюха. Двойняшки только покряхтывали, домывая пол в позе лягушек, а Инна осторожно присела, дотягиваясь до тряпки. Искоса мазнув взглядом по молчаливому Гарину, она медленно выпрямила длинные ладные ноги и вцепилась в задвижку, чтобы удержаться на подоконнике. Спокойное Мишино лицо закаменело в полной бесстрастности, как у индейца, привязанного к столбу пыток. – Мальчики, мальчики! – захлопала в ладоши Ира, привлекая внимание сильной половины класса. – Смените нам воду, пожалуйста! Только вёдра ополосните. Хорошо? – Бу-сде! – ухмыльнулся Жуков. – Дай я… – обронил Миша, отнимая у Сулимы мятое цинковое ведро с небрежно намалёванной надписью «ХОЗ». Уголки Ритиных губ, до того поникшие, начали задираться вверх. Глава 4 Суббота, 26 апреля 1975 года, день Первомайск, улица Революции Позывные «красной субботы» неслись со всех сторон. Тысячи людей, старых и малых, мели и чистили свой город. Они подначивали соседей, шутили и смеялись, грузили мусором «зилки» и «газоны», а над крышами парила музыка, путаясь мелодиями, – звёзды эстрады будто соревновались, кто кого перепоёт. Чувствуя себя дезертиром с трудового фронта, я стыдливо юркнул за угол универмага, прямо в чащу сирени. Назревшие лиловые бутоны только распускались повсюду, готовясь на днях укутать улицы и дворы дивным ароматом, но здесь, на задах гаражей, буйные дебри сиреневых кустов уже исходили сладковатым и терпким, немножко тревожным духом. От него шалели дворовые коты, а деды одобрительно крякали вслед молодухам. Отперев дверь дядиного гаража, я скользнул за толстую створку и тут же притянул её за собой, сдвигая грюкнувший засов. «Я в домике!» Сейчас, когда на улице держалась теплынь, железобетонное стойло для легковушки сохраняло зябкую прохладу. Руки по привычке растопили печь, мигом скрутив газету, жёлтую от старости, – сернистый дымок спички коснулся ноздрей, тут же утягиваясь в трубу. Я сунул щепок, а когда огонь жадно разгорелся, требуя добавки, подбросил совок угля. Буржуйка довольно загудела, поедая окаменевшие хвощи и плауны. «Гори-гори ясно…» Включив свет в «комнате отдыха», я по привычке запахнул фанерные ставни. От резкого движения зашелестели фотоплёнки, вывешенные сушиться. Всё, не влезает моя писанина в конверт, даже папиросная бумага не спасает! Приходится осваивать ещё одно шпионское ремесло – фотать стареньким «Зенитом» распечатки, а после работать ножницами, кромсая отснятое на кадры-странички. Ничего сложного – первую свою фотоплёнку я проявил ещё во втором классе. Правда, я тогда не догадывался, что после проявки её надо ещё и зафиксировать… До чего ж обидно было следить за тем, как исчезала моя нетленка! Таяла на глазах! Зато – опыт. Я присел на табурет, рассеянно барабаня пальцами по стопке отпечатанных листов. Моя память бездонна, я перенёс на бумагу или магнитную ленту совсем чуть-чуть. Честно говоря, во мне не пропадает нетерпеливое желание поскорее избавиться от «воспоминаний о будущем», сбросить этот тяжкий груз, но витает под сводом черепа и сторожкая опаска: а кому нужен горшок без мёда? Хотя, пожалуй, рановато мне думать о судьбе пустой бутылки, выброшенной на свалку. Не так уж и много я передал инфы – два пухлых письма да три посылки. Это если не считать той записки о землетрясении в Китае. Я её подкинул в Торгово-промышленную палату для Питовранова, ещё когда в Москве был. Правда, последняя закладка вышла тучной – картонную коробку из-под обуви я набил, как банку селёдкой, сразу двумя десятками магнитофонных кассет «Свема», по четыре рубля пятьдесят копеек штука. Записи шли самые разные – о последствиях безумной ленинской национальной политики, о заложенных межэтнических «минах» в Приднестровье, Нагорном Карабахе или Фергане, о бессмысленной гонке за ядерным паритетом с Америкой, о криминализации советской торговли. Я передал нашим секрет неодимовых магнитов, сообщил, где находится гигантское Приобское месторождение нефти, наябедничал на Горбачёва и Ельцина, чтобы испортить им жизнь, а то пришлось бы этих вредителей тупо стрелять. Много информации я слил, но пока что мой горшок почти полон… А дальше-то что? Я так и буду подвизаться на поприще сверхинформатора? Ходить, поминутно оглядываясь, и думать до посинения, то ли так, то ли эдак подкинуть Комитету очередную порцию послезнания, заодно не угодив в расставленные сети? Да, наверху мою инфу не только приняли к сведению, но уже делают выводы и даже принимают меры. Это радует. Да что там – радует! Я, когда папа сказал о сворачивании программы ЕС ЭВМ, чуть «ура!» не закричал. Это же настоящее обещание расцвета советской микроэлектроники! Как говорится, ни убавить, ни прибавить. А Пленум ЦК КПСС? Не люблю этого словечка из будущего, но тут и вправду топчик! В прошлой жизни Пленум собрался шестнадцатого апреля. По сути, для того лишь, чтобы турнуть из Политбюро Шелепина, Железного Шурика, окончательно разгромив группировку «комсомолят» в ЦК. Но в этой реальности Пленум назначен на двадцать девятое число и пройдёт с «экономическим уклоном». Брезжит, брезжит у меня ма-аленькая надеждочка, что и тут я наследил, дал толковые подсказки. Вздохнув, натянул резиновые перчатки и достал ножницы, махнув ими, как Сталин – трубкой. – За работу, товарищи! Воскресенье, 27 апреля 1975 года, вечер Первомайск, улица Орджоникидзе Конверт вышел плотненьким, но не слишком толстым, хотя я насовал в него целую жменю плёнок. Он уютно разместился во внутреннем кармане куртки – и жёг, угрожая спалить. Третье письмо я скинул вчера на станции Помошная, что рядом, в Кировоградской области. К соседям там привыкли – первомайцы постоянно толкутся на местном вокзале, чтобы сесть на поезд до Харькова. А с утра я ударно поработал – и вот оно, четвёртое послание. Пальцы до сих пор болят, столько пришлось колотить по клавишам, а махнёшь рукой – дотягивается уксусный запашок фиксажа. Выйдя из автобуса на Трудовой, я неторопливо прогулялся мимо скучных пятиэтажек новой планировки – с лоджиями – и свернул к улице Орджоникидзе, застроенной домами из силикатного кирпича, на две семьи каждый. Я не зря забрёл именно в этот тихий район на окраине – тут легко оторваться от преследования. В узких путаных переулочках даже ясным днём блуждаешь, словно в лабиринте, а если двинуть садами-огородами, сигая через заборы, то обдуришь хоть роту оперативников. Если повезёт, конечно. Но главный путь отхода пролегал параллельно улице, незаметный за ухоженными или запущенными двориками, – там вспахивал землю глубокий овраг, балка с обрывистыми склонами, заросшими колючим кустарником и хилыми деревцами. Балка тянулась поперёк всего Ольвиополя[24], устьем выходя к реке в районе железнодорожного моста. Множество тропок вилось по круче, спускаясь к сырому дну, где журчал невидимый ручей и густела сонная чернота. Но это там, а здесь в диалектическом единстве с тёмным провалом ярко горели фонари вдоль по улице да уютно светились окна. Повсюду наигрывала музыка, гуляли парочки и весёлые компании, не разбирая, где тротуар, а где проезжая часть. Люди продолжали отмечать выходной, и многие устремлялись туда же, куда и я – к магазину-«стекляшке». Он сиял и блистал впереди, маня любителей дешёвой выпивки. «Не теряйте время даром – заправляйтесь «Солнцедаром!»[25] Торговля шла бойко, и гогочущая толпа на крыльце «стекляшки» немного уняла мои тревоги – чем больше народу, тем проще стать невидимкой. Я нащупал в кармане нашлёпку из пластмассы розоватого тона. Она легко наделась на нос, сжав его, как мягкая прищепка, – и мой орган обоняния обзавёлся хищной горбинкой. Вдобавок я нацепил круглые, как у Гарри Поттера, очки – ещё один театральный реквизит. Спрятался! Прикрыв голову капюшоном, незаметно натянул хирургические перчатки, шаря взглядом вокруг – по домам, с веранд которых доносились громкие разговоры, перебиваемые взрывами хохота; по «гонцам Золотые Пятки», осаждающим торговую точку. Я сбавил шаг, прикидывая, где чекисты могли устроить стационарный пункт наблюдения. Лучше всего для этого подходил дощатый киоск для приёма стеклопосуды. Посадят туда сотрудника с длиннофокусным фотоаппаратом – и почтовый ящик под контролем, щёлкай хоть до посинения… С крыльца «стекляшки» спустился неприметный мужичок в сером плащике, без шляпы, но с папкой под мышкой. Этакий начальственный чин в самом низу карьерной лестницы. «Он был титулярный советник…» Заботливо придерживая вздувшуюся папочку, мужичок пошагал прочь, а я, независимо миновав очередь жаждущих, прицельно двинулся к заветному почтовому ящику. Вдруг меня будто подморозило. Я углядел новенькие «Жигули», не замеченные мною ранее, – их скрывали кусты акации. Машина мурчала на холостых оборотах, щуря жёлтые подфарники. Не знаю, может, автовладелец и не прятался вовсе, просто так поставил «Жигуль», что его с дороги не видно, но я мигом взмок, а чувство опасности буквально кричало: «Засада! Назад!» А куда?! Я сморщился, словно вместо компоту хлебнул горькой микстуры. Лёгкая паранойя? Хорошо бы… А если нет? Негнущимися ногами приблизился к проклятому синему ящику, отворачиваясь от склада стеклопосуды. Лязгнувшую шторку вверх – и письмо скользнуло в узкую щёлку. И тут мне реально поплохело. Я едва успел обойти пункт приёма стеклотары, как увидел того самого «титулярного советника» в плащике, семенившего навстречу. Мужичок то и дело подворачивал рукав, озабоченно взглядывая на часы. При этом он морщил лоб и смешно жевал нижнюю губу. Этот деятель совершенно не подходил «стекляшке», он был тут чужим. А больше всего мне не нравилась его пухлая папка – как раз под «Цинию» или новенькую «Золу»[26]. Из-за небрежно расстёгнутой молнии стеклянно блеснуло. Донышко бутылки? Или объектив?! Я мгновенно отвернулся, наклоняя голову, и шмыгнул в тень проулка, стартуя на сверхскорости. Тугой воздух ударил в лицо, из-под подошв сыпанули камешки. Что творилось позади, я не знал, но тут забор справа лизнули лучи фар, качнулись, упираясь мне в спину – и высветили загородку впереди. Тупик! Я ломанулся сквозь сгустившийся воздух, телом продавливая эти чёртовы плотные слои, и перемахнул дощатые ворота, полагая, что уж за ними точно ни посадок никаких, ни курятников. Приземлившись во дворе, поросшем мягкой травкой, снова взял разбег, слегка осаживая себя, чтобы не порвать мышцы. Окна дома бросали на клумбы, на грядки, на парники вытянутые полосы жёлтого сияния, перекрещённого рамами, словно подсвечивая мне путь отступления. Я дунул напрямки, по огороду, мельком замечая перепуганного барбоса, забивавшегося в будку. Ноги взрывали рыхлую землю, сзади доплывал собачий вой. Толчок – и я вспорхнул над тыном из горбыля, ныряя в темноту, как в пропасть. На моё счастье, вдоль забора вилась тропинка, обрывавшаяся крутым скатом в балку. Ну хоть не мимо… Я бросился по дорожке – не бежал даже, а мчался огромными скачками. Воздух хлестал лицо наотмашь. Справа промахнула чёрная пустота переулка, и тропа вильнула влево, разматываясь по склону балки натоптанным зигзагом. Сбавив скорость, я кинулся вниз, едва касаясь земли, кланяясь нависавшим веткам или притормаживая, чтобы не сорваться. Пахнуло влагой – под ноги легла стёжка, набитая вдоль ручья. По левую руку стеной тьмы вставал противоположный склон балки. Внезапно его край осветился мелькающими огнями – проходил поезд. Словно в подтверждение моей догадки, хрупкую тишину вечера изломил басистый гудок тепловоза. Железная дорога пересекала овраг по высокой щебнистой насыпи, пропуская ручей через бетонный водосброс. Плескаться я не стал – взобрался наверх по гулкому железному трапу с истёртыми ступеньками, чуть позванивавшими под ногами. Состав тяжко грохотал, с низким дробным гулом одолевая мост, а я неторопливо двинул за ним, дыша ртом и унимая тарахтевшее сердце. Вот это попадос…