– Знаем мы эти автобусы… – непримиримо ворчал папочка. – Не ворчи! – ласково сказала мама, вешая куртку. – Ага, будешь там одна в общежитии… – продолжал нагнетать папа. – Ну зачем же одной! – хихикнула верная жена. – Познакомлюсь со знойным одесситом… М-м? – Я всегда подозревал, что сердце красавицы склонно к измене! – И к перемене склонно оно! – пропела мама, появляясь в комнате. – Привет, Мишечка! – Я понимаю папу, – хмыкнул я. – Ты слишком очаровательна, чтобы быть за тебя спокойным. – Вот! – Отец ткнул пальцем в потолок. – Истину глаголет наш младенец! Мама засмеялась и сочно чмокнула меня в щёку. – А младенец покормит блудных родителей? – А как же! – важно сказал я. – Вон папа уже учуял! Батя, потирая руки, крался на кухню. Неожиданно затрезвонил телефон, и он недовольно развернулся, как по команде «кругом», чтобы ответить. – Да-а? О-о, мистер Старос на проводе! Привет, привет! – Скособочившись, прижимая трубку плечом к уху, папа подхватил аппарат и понёс его на кухню, свободной рукой вытравливая длинный провод. – Устроился? Аллес гут! Как тебе новый кабинет? Ну вот! Что? Да, всё в силе. Ты лучше… Второго или третьего июля. Конечно! Ты лучше скажи, как у Юдицкого дела… Что-о?! Отменили? Нет, точно, что ли? Ну вообще… А Келдыш? А-а! Понял, понял… Так это замечательно, слу-ушай! Да конечно! Вот это я понимаю! Аллес гут, ну-у, вообще гут… Да! Ага. Давай, ага… Положив трубку, отец потащил телефон обратно в прихожку. – Представляешь, программу ЕС ЭВМ закрывают! – оживлённо заговорил он. – Ого! – обрадовался я. – Юдицкому пора кричать: «Спасены!». – Да всем! Во дела закрутились! – оживлённо болтал папа. – А Давлету Исламовичу кряхтеть пора – его в комиссию по унификации ЭВМ назначили. Унификации, стандартизации программного обеспечения и периферийного оборудования! Нет, Келдыш прав, конечно, – надо, чтобы все ЭВМ были совместимы, тут и разговора быть не должно… – Вдруг он заискивающе сложил ладони. – Лидочка! Лидулечка! – Чего это ты подлизываешься? – улыбчиво сощурилась Лидулечка. – Как чего? – Отец изобразил глубокое изумление. – Выпить бы! По такому-то случаю. Радость спрыснуть! – Алкого-олик… – нежно проворковала мама. Она нацедила пару рюмочек «Рижского бальзама», а я наложил всем сборной солянки в глубокие тарелки под гжель. – Божественно! – простонала мама. – И с лимончиком! О-о… Давайте кушать быстрее! Настя опять где-то бегает? – Сказала, что с Иркой и Ксюхой будут алгебру повторять, – доложил я. – Ой, что-то я сомневаюсь… – затянула мамулька. В этот момент телефон снова растрезвонился, и она подхватилась. – Настька, наверное… Алло? Да-а… А вам кого? – Зажав трубку ладонью, мама повернула ко мне красивое лицо, чуть побледневшее от волнения и растерянности. – Тебя! – громко зашептала она. – Колмогоров! Академик! Я похолодел, а в следующее мгновенье меня в жар бросило. Отобрав у мамы трубку, сказал: – Алё? Андрей Николаевич? Здравствуйте! – Здравствуйте! – донёсся негромкий глуховатый голос. – Михаил Петрович? – Просто Миша, с вашего позволения. Не дорос я пока до имени-отчества! Колмогоров заулыбался – это прорезалось в его тоне: – Ладно, Миша, согласен! Револий Михайлович ознакомил меня с вашими работами по теории алгоритмов и теории информации. А я принадлежу к тем кибернетикам, которые знают толк в этих делах! Револий просил меня отредактировать ваши описания программ, но они настолько отточены и закончены, что придраться не к чему. Вы хоть сами понимаете, насколько далеко шагнули, Миша? При этих словах мама, сдерживавшая дыхание за моей спиной, придвинулась ещё ближе, чтобы лучше слышать. Пряди её вьющихся волос защекотали мне щёку. – Пожалуйста, не преувеличивайте, Андрей Николаевич, – убавил я математические восторги академика. – Я начал не с чистого листа, а воспользовался наработками того же Шэннона, Хаффмана, Лемпеля. Ну да, подразвил немножко… Колмогоров рассмеялся, а я различил и папино сопение – оба родителя напряжённо прислушивались к похвалам светила математики. – Вот что, Миша. – Голос академика сделался неразборчивым, – Револий Михайлович сказал, что летом вы будете в Москве… – В первых числах июля, Андрей Николаевич. – Очень хорошо! Я бы хотел встретиться с вами лично. Это возможно? – Никаких проблем! – Замечательно, – коротко бросил Колмогоров и заговорил вкрадчивым голосом: – А как насчёт того, чтобы доучиться в нашей физматшколе? Родители затаили дыхание, а мой пульс участился. Как принято выражаться в романах, я испытал целую гамму чувств – тихую гордость, бурную радость, мимолётный страх и растущее огорчение. Мне не хотелось оставлять родной класс, моих девчонок – привычную и налаженную жизнь. Однако физико-математическая школа-интернат при МГУ – это же отличная возможность, если так можно выразиться, стартовать на орбиту повыше. «А какую стартовую площадку ты себе прочил? – посетила меня новая мысль. – Что, не в тему? Да в тему, в тему всё! Вот зачем тебе повторять пройденное – поступать на вычтех? Смысл в этом какой? Ты уже состоялся как инженер! Может, стоит пойти неизведанным путём – в науку? Ты же всегда завидовал учёным, считая себя, практика и прикладника, за второй сорт. Физтех – самое то! Или там физфак МГУ. И физматшкола тут очень даже в тему. В масть!» Перед глазами возник образ качавшихся весов. На одной чаше – двенадцатая школа, мой девятый «А», Рита, Инна, Света, а на другой – ФМШИ, МФТИ и прочие сокращения, одно другого краше. Проблема выбора придавила мне плечи тяжеленной штангой. – Спасибо, Андрей Николаевич, за лестное предложение… – Мой голос звучал осторожно, чтобы невзначай не обидеть мэтра. – Я бы с удовольствием… Если только не летом, а где-нибудь ближе к ноябрю! Понимаете, мы тут, в нашем Центре НТТМ, задумали провести… м-м… серию важных исследований, и мне бы не хотелось бросать серьёзное дело. Я понимаю, как это звучит в исполнении шестнадцатилетнего, но… – Миша, – мягко заговорил Колмогоров, перебивая, – я читал ваши работы, они и серьёзны, и важны. Если не секрет, что за исследования? – Высокотемпературные сверхпроводники, – выдавил я из себя. Папа тихонько присвистнул, мама сделала ему страшные глаза – нишкни, мол, а я заторопился: – Эффект сверхпроводимости должен проявиться при температуре жидкого азота. Есть парочка идей… Ну… Хочется их реализовать. – Миша, давайте договоримся так, – резво заговорил академик. – В июле мы встретимся и всё подробно обговорим. В любом случае я готов принять вас в нашу ФМШИ… ну, скажем, в ноябре. Или раньше, или позже – как управитесь. И последнее. У меня есть самое серьёзное намерение отослать подборку ваших статей в «Джорнал оф зэ Эй-Си-Эм»[19]. Вы не против? – Нисколько, Андрей Николаевич! – ответил я, холодея. – Спасибо. – Не за что! – сказал со смешком Колмогоров. – Ну до свидания! – До свидания! Под аккомпанемент коротких гудков я положил трубку. Родители отмерли – и задышали. Мама смотрела на меня с ласковой улыбкой, а глаза у неё блестели обильной влагой. Папа впал в задумчивость, поглядывая на меня с удивлением и лёгкой, едва скрытой досадой. – Помнишь, как Фагот с Бегемотом восторгались на балу у Воланда? – медленно, словно борясь с собой, выговорил он. – Я в восхищении! – воскликнула мама и бросилась меня обнимать, прыгая и пища как девчонка: – И-и-и! Отец захохотал, сбрасывая напряжение, и принялся меня мутузить. Тут распахнулась дверь, и на пороге замерла испуганная Настя. – Не бойся! – хихикнула мама. – Это мы так радуемся! Сестрёнка неуверенно улыбнулась. – Да правда! – хохотнул папа. – Мишке большой академик звонил! Главный по математике! Тут Настя тоже возрадовалась, захлопала в ладоши – и вся моя родня повела вокруг меня хоровод, едва вписываясь в тесную прихожку. – Да ну вас… – пробормотал я растроганно. – Пошли лучше есть, а то остынет… Четверг, 24 апреля 1975 года, вечер Москва, Старая площадь В громадном здании ЦК даже по ночам частенько горел свет в окнах – партийный «штаб» почти не спал. Слишком много дел и забот волок на себе Центральный Комитет, чтобы его функционеры гасили электричество в шесть вечера, со спокойной душой уходя до дому. Отпустив своих гавриков и гавриц, Константин Устинович с облегчением снял пиджак и натянул вязаную безрукавку – всё, можно выходить из официального образа. Кашлянув, он хмыкнул, увидав себя в зеркале шкафа – волосы не седые даже, а белые, как вата; крупные черты широкого лица, чуть косоватый разрез глаз – чувствуется толика крови сибирских аборигенов. – Ну что, Костян? – подмигнул Черненко своему отражению. – Пошпионим маненько?