– И всему тому знанию о будущем, изложенному «Ностромо», можно верить? – Громыко дёрнул щекой и досадливо поморщился. – Нужно! – блеснул на него очками Андропов. – Все сведения проверены и перепроверены. – Хм… Я не так спросил. А можно ли верить самому «Ностромо»? Иными словами, истинный ли путь он нам указывает? – Путь мы выберем сами, – увесисто молвил Михаил Андреевич. – «Ностромо» не капитан, он – лоцман. Предиктор обозначает опасные мели и рифы, а мы прокладываем курс. Громыко прищурился, с любопытством глядя на Суслова. – Хм… Мне рассказывали, что вы сильно изменились, Михаил Андреевич, но я как-то не обращал внимания. А у вас даже речь иной стала – ни одного канцелярского оборота! М-м-м… Кто ещё знает о «Ностромо»? – Косыгин, – сухо ответил Суслов, расправляя узкие плечи, – и Леонид Ильич. Вы – пятый, товарищ Громыко. Признаюсь, мне очень, очень сложно соглашаться с рекомендациями «Ностромо». Да что там предиктор – я даже с Косыгиным порой договориться не могу, всё переживаю за великие достижения Октября! Вон Юрий Владимирович свидетель – они меня в четыре руки уговаривали пойти на размежевание партии и производства! А что делать? – Он вздохнул и продолжил деловым тоном: – Раскрывать карты перед ЦК, даже перед Политбюро рано, но потихоньку менять линию КПСС нужно уже сейчас! Да, мы все коммунисты и должны, по идее, занимать одну позицию. Все признают, что назрел кризис, но никто не хочет спешить! То ли надеются, что всё само собой рассосётся, то ли убеждают себя, будто время ещё есть. А время вышло! Если мы хотим сохранить социализм и советскую власть, необходимо действовать! Промедление смерти подобно. Это касается и активной внешней политики, Андрей Андреевич… Громыко понятливо кивнул. – Государство, Отечество – это мы. Если не сделаем мы, не сделает никто[18]. – Лучше не скажешь, – серьёзно молвил хозяин кабинета. Обговорив план действий, он проводил гостей и закрыл за ними дверь. Кабинет наполнила тишина, обволокла, словно подкралась незаметно за спину и заткнула ватными лапами уши. Михаил Андреевич постоял у окна, не слишком различая весеннюю Москву. Ох, как же это тяжко – меняться, расти над собой! Дня не проходит без того, чтобы он не вспомнил Мишу Гарина, этого юного бунтаря. Похоже, «тёзка» – единственный человек, проникший в тайну его натуры! Все видели в нём сурового хранителя марксизма-ленинизма, и только Миша разглядел суть – пламенное, всепоглощающее желание самому стать в один ряд с Марксом, Энгельсом и Лениным, занять пустующее место вождя мирового пролетариата. Но не получалось! Тысячу раз он пытался превзойти классиков, сказать своё, новое слово, да так, чтобы весь рабочий класс внимал его истинам, а по земному шару полоскали бы красные флаги! И лишь теперь, в тысяча первый раз, что-то начало выходить из-под его карандаша. Мысли, идеи, суждения копятся в заветной красной папке… Уставившись задумчиво на большой портрет Ленина, висевший на стене, Суслов покачался с пяток на носки и решительно шагнул к батарее телефонов, занявших весь край дубового стола. Он открыл телефонную книгу на букве «Г» и повёл рукой, безошибочно поднимая нужную трубку. Набрал номер – в гуле и шорохе раздались отчётливые щелчки переключений. После второго гудка ответил молодой, почти мальчишечий голос: – Алло? – Привет, тёзка, – улыбнулся главный идеолог. – Михаил Андреич! – обрадовались на том конце провода. – Здрасьте! Рад вас слышать. А ничего, что по обычному телефону? – У тебя же другого нет! – А, ну да… – смутился абонент и быстренько перевёл разговор в вежливый вопрос: – Как ваше здоровье? – Отлично! – бойко ответил Михаил Андреевич. – Давно, очень давно я не чувствовал себя таким бодрым. Кстати, я не пожадничал и угостил из бутылочки… м-м… соседа! – И как? – напрягся голос в трубке. – Помогло? – Помогло, но… мало! – хмыкнул Суслов. – Когда тебя летом ждать? – В начале июля! – В юном голосе различалось облегчение. – Мы с отцом собрались в Зеленоград, и я первым делом – к вам. – Отлично, просто отлично! Очень бы хотелось… м-м… подискутировать, а то не с кем, все старательно цитируют Маркса! – Я ж критиковать буду… Михаил Андреевич издал короткий смешок. – Критикуй! Громи! Знаешь, тёзка, – заговорил он, посерьёзнев, – ты меня не только… как бы взбодрил – ты понимаешь, о чём я… но и заразил. Своей горячностью, уверенностью, целеустремлённостью… Тут таких дел разворот, что жить хочется! – А труд? – донёсся осторожный вопрос. – Пишу, пишу! – успокоил Суслов «тёзку». – Урывками, правда, жуткий цейтнот. Ну вот, опять селектор мигает! Ладно, жду в гости, тогда и поговорим. До свиданья! – До свиданья, Михаил Андреевич! Тот же день Первомайск, улица Дзержинского Я бережно положил трубку, словно её выдули из тонкого стекла, как новогоднюю игрушку, и вздохнул. Если бы не Инка, плющился бы сейчас от радости! Куда там… Смотрю на мир точно через серый пыльный фильтр. Весна идёт, цветёт всё, так и тянет возлюбить, а передо мной как будто стелются безрадостные торфяные болота, где по ночам воет собака Баскервилей… Я ожесточённо мотнул головой. Всё пройдёт, любая боль рано или поздно утихнет. Хм… Как я там писал, в «ранней молодости»? Любой костёр когда-нибудь погаснет, Любовь не может длиться без конца. Дотлеет страсти пыл, и призрак счастья Дымком забвенья веет у лица… «Во-во… – потекли панихидные мыслишки. – Дотлеет… Если бы! Горит, да ещё как! Перегораю потихоньку. И не тот ли дымок я чуял в День космонавтики? Вот ведь… Такой праздник испортить! И всё же…» И всё же Суслов передал мне хороший посыл – я сразу, рывком, вспомнил о своём предназначении, о том, зачем я здесь и сейчас. Вовсе не для того, чтобы влюбляться в одноклассниц, а потом терпеть вот эту треклятую урезанность бытия! «Забавно… – подумал отстранённо, будто вчуже наблюдая за собой. – Девочки, девушки, женщины… Они даже сил никаких не прикладывают для того, чтобы стать неотторжимой частью твоего существования! Просто становятся ближе и ближе, незаметно, исподволь вовлекая в сладостное кружение, как ядро атома притягивает электрон, и вот однажды «я» и «она» сливаются в «мы». Ты томишься по её телу, а она овладевает твоей душой, подчиняя все помыслы одной себе, и ты испытываешь великое счастье сопряжения, не желая иной участи. Но до чего же больно и гадко раздваиваться, сроднясь! Тебя отталкивают, а ты тянешься, цепляешься за тающие образы, за тускнеющие воспоминания, упускаешь – и мучаешься…» Я поморщился и мотнул головой, отгоняя лишние думки. Этому я ещё в прошлой молодости научился, когда жил с Дашей. Если не отвлечёшься, не направишь сознание в иное русло, так и будешь коченеть в негативе, словно в антинирване. «Ты здесь для того, чтобы хоть как-то помешать развалу СССР, – напомнил я себе. – Это твоя главная, основная, единственная задача! А исправлять старые ошибки или допускать новые будешь в паузах, в кратких перерывах между деяниями. Понял, спаситель Отечества? Марш в магазин – надо же ужин сообразить. Забыл? Родители скоро вернутся, а маме ещё химию учить! Вопросы есть? Вопросов нет». ⁂ – Солянка сборная-я, еда отборная-я… – заунывно выпевал я, нарезая остатки дивно пахнувшей колбасы, грудинки, сосисок и прочих копчёностей, что усыхали в сусеках холодильника. Лучок с томат-пастой уже обжарил, крепенькие маринованные огурцы покрошил, даже слегка мумифицированный кабачок настругал (чудом сохранился один овощ в подвале), каперсов добавил из бабушкиной баночки дореволюционных форм. А главное, что меня подвигло на готовку, – достал два свеженьких жёлтеньких лимона! Уж откуда их завезли, того не ведаю, только какая же солянка без лимонной дольки? – А вот вам хлеб, буханка све-е-ежая… А вот кисломолочные продукты… Хм. Где ж ты рифму посеял, пиит? Я вынул из клетчатой сумки звякавшую молочку в широкогорлых стеклянных бутылках. Всё по вкусам и пристрастиям. Та, что с зелёной крышечкой из фольги, – для меня, это кефир. С серебристо-салатовой полосатой – тоже кефир, только обезжиренный. Мама такой любит, всё потолстеть боится. Папа предпочитает ряженку – розовая крышечка. Ну Настя у нас сластёна, её бутылка запечатана сиреневой фольгой – это «Снежок». Всех удоволил! «А Инна часто брала шоколадное молоко – со светло-коричневой крышечкой на бутылке…» Я как-то сразу поник, как простреленный воздушный шар, что становится обвислым и бесформенным, плавно оседая на корзину. Ожесточился, встряхнулся. – Не дождётесь! – гаркнул, срываясь в цыплячий фальцет, но даже слабенького отгула не долетело в ответ. В малогабаритных квартирах эхо не водится… Поварив солянку, оставил её томиться на плите, а сам включил телик и упал в мякоть недовольно скрипнувшего дивана. Половина шестого, «Очевидное – невероятное» должно идти. Как только раскочегарился телевизор, я увидал профессора Капицу. – Добрый день! – серьёзно сказал профессор. – Сегодня мы поговорим о тех проблемах в физике, которые расширяют наше мировоззрение, позволяя лучше понять, как устроена Вселенная… «Вот оно, «скучное совковое ТВ»! – подумал я. – Ни «Дома‐2» для дефективных двадцатилетних детишек, ни мочеполового юмора «Камеди клаба», ни ток-шоу с извращенцами. Смотреть нечего!» – …Кварк и антикварк способны аннигилировать, – с жаром вещал гость студии, седовласый физик. – Например, ипсилон-мезон, состоящий из прелестных кварка и антикварка, аннигилирует в два или три глюона, в зависимости от суммарного спина, хотя такие процессы обычно подавлены правилом Окубо – Цвейга – Иизуки… Капица сосредоточенно кивал, вставляя весомые «Да… Да…», а после встрепенулся: – Действительно, – обратился он к зрителям, – кварковая модель многое объясняет, но и ставит перед исследователями новые и очень непростые вопросы. Почему ровно три цвета и три поколения кварков? Случайно ли это число совпадает с размерностью пространства в нашем мире? Фундаментален ли кварк или материя делится до бесконечности? Тут на самом интересном месте загремел ключ в замке, и дверь отворилась, впуская весёлый мамин голос и сдержанный басок отца. – Да что ты волнуешься? – щебетала мамочка. – Одесса рядом, на автобусе доеду! Экзамены сдам – и сразу назад.