— И которую же из сестер пришлось… убрать? Проповедник высших сил заморгал еще чаще. И задышал глубже — как будто бежал: — Да нет никакой «которой из них», они одно. Двойка или пара — это лишь этап роста. Понимаете? И даже не обязательно это двое. Ну как вам объяснить… Вот вы хоть когда-нибудь задумывались о том, что белый цвет возникает при слиянии семи цветов радуги? Семи! Так что двойная звезда — это самый простой случай. А потом произошел переход, ну так же, как из семи цветов один получается. Белый. Высший. Куда при этом деваются зеленый, оранжевый, фиолетовый? Никуда не деваются, становятся частью белого. И здесь так же, только свет нематериален, а у двойной звезды вполне физические тела имеются. Но силы тьмы пытались, разумеется, этому помешать, поэтому вместо гладкого перехода произошел резкий выброс энергии. Потому и электричество отрубилось: пересеклись два энергетических потока, и более мощный поглотил более слабый. Понимаете? Ну да, ну да, чего ж тут не понять — один энергетический поток поглотил другой, обычное дело. Из краткого курса судебной психиатрии Арина помнила, что для контакта с тем, у кого «шарики не на месте», следует как бы встроиться в его логику. — А стекло тоже поэтому разбилось? — Конечно! — обрадованно воскликнул фотограф. — Вы начинаете понимать, да? Вот, тогда смотрите, — он смущенно улыбнулся, поворачиваясь в профиль и демонстрируя шрам на щеке. — Меня тоже отметили! Шрам был небольшой, но заметный. Осколком отлетевшим его, что ли, чиркнуло? Арина вздохнула. Как бы этого… просветленного с космических путей свернуть? — Влад, у вас пистолет есть? — спросила вдруг Арина. — Пистолет? Какой пистолет? — Какой-нибудь. — Почему вы спрашиваете? — Разве это такой сложный вопрос? Либо у вас есть огнестрельное оружие, либо нет. Очень просто. Так как? Есть у вас пистолет. — Н-нет. Н-не зн-наю, — он почему-то начал заикаться. — Не знаете? — Нет у меня никакого пистолета! — Ладно, ладно. Нет, значит, нет. Успокойтесь. Вы вообще на всех выставках Софи фотографировали? — Да нет… — юноша вздохнул явно огорченно. — Мне же все это только недавно открылось. — Недавно — это сколько? — Два года, десять месяцев и тринадцать дней, — моментально отрапортовал он. Все чудесатее и чудесатее, подумала Арина словами Алисы в Стране Чудес. Два года, десять месяцев и тринадцать дней — надо же, экая точность. — Софи еще в школе училась, да? — А! Вы про то, как я их возле школы ждал? Ну я ж тогда вообще ничего еще не понимал! То есть почти ничего… — Их? Вы хотите сказать — обеих? — Вы опять не понимаете! — Владик-Усик аж сморщился, как будто у него зуб внезапно заболел, и головой замотал яростно. — Нет никаких обеих! Нет никакой Софи и никакой Николь — она одна! Вот что главное, вы поймите! Пока юноша с горящими глазами разглагольствовал о высшей духовности и единстве двойных звезд, Арина листала на экране своего телефона то, что он нащелкал возле галереи. Судя по точке съемки, мальчик находился в отличной позиции для выстрела. О-ля-ля! А в головушке-то у этого мальчика — идеи космического единения и прочая мистика. То есть теоретически у него и мотив для убийства имелся. Как он там выразился? «Сконцентрировать» и «высшие силы избрали в качестве инструмента»? Инструмента — чего, спрашивается? Если, к примеру, свет погас случайно, а «инструмент» воспринял это как сигнал к действию… М-да… Высшие силы не только сигнал подали, но и пистолет ему в руку озаботились сунуть? Но если предположить, что пистолет у молодого человека откуда-то был… да, пожалуй, исключать его рано. Псих-то он псих, но как раз в данном случае это скорее плюс — потому что ему не надо было различать, кто из сестер кто. Но на вопрос о пистолете он отреагировал… странно. То есть мальчик вообще странный, и это еще мягко выражаясь, но вопрос его изрядно напугал. И даже не так. Не напугал — выбил из колеи. Ошарашил. Ошеломил. Словно он этого вопроса не ожидал совершенно. Хотя казалось бы — что тут такого неожиданного? Дело-то об убийстве, совершенном посредством огнестрельного оружия. Ладно, допустим, что пистолет у мальчика откуда-то был, иначе чего б ему вздрагивать и трепетать. Но остается непонятным: как он ухитрился одновременно фотографировать и стрелять. Снимки-то с секундным интервалом идут, максимум с двухсекундным. Как автомат снимал, честное слово. Надо бы уточнить, есть у изъятого фотоаппарата функция автоматической съемки. А что? Настроил, повесил на грудь, аппарат щелкает, а ты выбираешь момент для выстрела. Вот только такой вот типчик целился бы открыто, не прячась — ради космического благополучия, не абы что! — и притом никто этого не заметил? Сомнительно. С другой стороны, если даже сам фотограф и не стрелял, стоял он в очень хорошем месте. — Вы рядом с собой никого не заметили? — перебила Арина его возвышенный монолог. — Что? — не сразу очнулся носитель высшего знания. — Рядом? Там много народу было. Но они… я не смотрел. Они же никто. Понимаете? Арина только вздохнула. * * * Влад отодвинул от себя чашку с недопитым кофе — механически, словно рука была не частью его, а жила своей собственной жизнью. За тусклым окном двигался неостановимый человеческий поток. Собственно, прохожих было не так уж много, но Влад воспринимал их как сплошную массу. Нет, не массу — как один многоголовый организм. Точнее, вовсе безголовый — вроде гигантской амебы с миллионами ложноножек. Каждая полагает себя отдельной самостоятельной особью, а на деле все ее движения целиком определяются внешними условиями. Холодно — сожмись, больно — уклонись, тепло и мягко — расправься и ощущай удовлетворение. И только те, кто оказался способен понять, кто осознал — только они, сущие единицы, могут действительно быть самими собой. Понять… Увидеть… Почувствовать… Он задумчиво смотрел вслед девушке, которая так внимательно его расспрашивала — удивительно даже, как внимательно. Обычно, когда он начинал кому-то что-то объяснять, люди морщились, некоторые даже смеялись. А эта не смеялась. И слушала так, словно… Как будто действительно старалась понять. Как будто это какая-то работа — да, что-то такое она говорила, кажется, как раз насчет своей работы. И еще почему-то спросила про пистолет. При чем тут пистолет? Он ведь с ней совсем о другом говорил. О главном! Ему нужно — объяснить! И он ведь почти объяснил! При том, что — какое ему дело до этой девушки с ее дикими вопросами? Никакого, разумеется. Но он зачем-то все равно думал: она хоть что-нибудь поняла? Хотя это не имело никакого значения, эти мысли были просто дурацкой привычкой. Привычкой вести себя, как обычный человек. Привычкой вести себя, как — человек. Смешно. Впрочем, смех — это тоже было что-то человеческое. Среди тех, к кому ему посчастливилось примкнуть — там, среди игры ослепительных световых потоков ничего похожего на смех, разумеется, не бывало. Разве молнии могут смеяться? Молнии… Такие же, как летят с Ее картин. Он чуть прищурился, вспоминая. Нет, это слово тоже было слишком человеческим и приблизительным. Воспоминание всегда — лишь копия, менее или более бледная. Он же не «вспоминал», он проживал заново… Белая фигура среди белых, расцвеченных яркими «окнами» плоскостей… зеркальные блики, повторения, умножающие, усиливающие… внезапная тьма… И наконец — вспышка и острое, обжигающее прикосновение… Царапина на щеке слегка саднила. Влад огляделся — зачем, зачем это? зачем оглядываться? он может делать все, что вздумается, не обращая никакого внимания на окружающих, они никто. Никто и ничто. Их не следует не только опасаться, на них вообще не нужно обращать внимания. Оглядываться — это все та же человеческая привычка, все та же таящаяся внутри тревога. Ничего. В последнее время тревога беспокоила его все меньше. Так опасаешься наступать на подвернутую когда-то ногу — вдруг опять стрельнет болью — даже долго спустя, когда нога совсем, совсем в порядке. Ничего, пройдет. И от вечной, царапающей тревоги — не косится ли кто на него, не крутит ли пальцем у виска, не кривятся ли чьи-то губы насмешкой — скоро ничего не останется. Это просто дурацкий рефлекс — как у собак Павлова. А он не собака! И нечего оглядываться! Он вытащил из кармана зеркальце, взглянул: след отметившей его искры уже изрядно побледнел. Жаль, что так быстро подживает — он коснулся тонкой коричневой полоски — видеть Знак было приятно, но еще несколько дней, и он исчезнет, затянется. Впрочем, и это уже неважно. Главное, что он — есть. Зеркальце скользнуло обратно в карман. И словно продолжая это движение, по губам скользнула мимолетная улыбка. Влад остро чувствовал, как одно движение рифмуется с другим, дублирует его. Как следуют друг за другом мотивы фуги — скользя, рифмуясь, переплетаясь. Как огненный глаз светофора повторяется в стоп-сигналах скапливающихся перед ним машин. Как на рублевской «Троице» абрис склоненной ангельской головы эхом возникает в изгибе дерева и склоне горы на заднем плане. Повторения — отражения! — были везде. Он всегда любил фотографию именно за эту отраженность, за ее удивительную, магическую двойственность. Любил снимать витринные стекла — когда туманные, скользящие тени накладывались друг на друга, проходили насквозь, издавая едва слышный шелест. Этот стеклянный шелест был, должно быть, отражением солнечного ветра. Или — звездного ветра? Если существует солнечный ветер, значит, тем более должен существовать и звездный? Но раньше он не видел этой восхитительной множественности так отчетливо. Нет, не так. Раньше он был неспособен увидеть. Но теперь… Теперь все иначе. Теперь… А потом? Что там — дальше? Что он еще сумеет увидеть? При одной мысли об этом захватывало дух. Пока еще захватывало. Пока это были лишь мгновения — томительно-острые, почти болезненные и непередаваемо сладостные. Там, потом, среди пляски ослепительных световых потоков отдельные сверкающие мгновения сольются в одно бесконечное бытие. Он знал это абсолютно точно. Если бы не это знание, блеклая серость окружающего не дала бы ему дышать, задушила бы своей тяжкой глухотой, где не было никакого эха, никакой множественности, никакого единства… Да, ему выпала несравненная, ослепительная честь — стать проводником воли Великих Сил. Пусть пока он еще на пути к Высшему Свету — до сих пор он все делал правильно. И отметивший его Знак — драгоценная награда и еще более драгоценное обещание. Правда, сейчас внутри — предательски и неостановимо — нарастали сомнения. Должен ли он продолжать? Или от него требуется совершить что-то иное? Что-то большее? Справится ли он? И, главное, как понять — что именно ему предначертано? Может быть, эта странная девушка, что так внимательно его расспрашивала, слушала — и даже как будто понимала! — может быть, она… тоже знак? Указатель? Или наоборот… враг? Препятствие? Одно из орудий Тьмы? Сумеет ли он стать достойной преградой? Как понять? * * * Бронзово-синяя «тойота» стояла за сквериком, возле которого располагалось здание следственного комитета. Эрик предупредительно распахнул перед Ариной дверцу: — Куда сегодня? — Домой. — Как? Я думал, мы… — в голосе его слышалось искреннее огорчение. Но Арина только покачала головой. Уже возле ее подъезда он, прижав ее к себе, почти умоляюще шепнул в ухо: — Может, все-таки… Она только улыбнулась загадочно. Точнее, надеясь, что улыбка выглядит именно загадочной, а не неприлично счастливой. Слишком все быстро, нельзя так. Да и поработать действительно было нужно. Дома Арина устроилась в углу дивана — сладко дремлющий Таймыр шевельнул дымчатым ухом, вытянул подальше лапы, возложив их на так кстати возникшую рядом ногу, замурчал, засопел, зачмокал — и принялась заново, теперь уже максимально внимательно просматривать сделанные восторженным фотографом снимки с открытия выставки. Нет, на самом деле снимал вовсе не автомат. Первые кадры, запечатлевшие еще пустую галерею, делались примерно раз в минуту-две и повторяли друг друга один в один. Потом слева — там располагалась дверь в служебную часть — появились девушки. Обе в свободных светлых одеяниях — не белых, а скорее бледно-бледно кремовых — и таких же шарфах-повязках, поддерживающих «греческие» прически. Девушки были настолько похожи, что Арине стало жутковато от этой неправдоподобной двойственности. И фотоаппарат защелкал с частотой пульса — неровного, рваного, постепенно ускоряющегося. Это походило на серию стоп-кадров киносъемки: шаг, еще один, еще полшага… Свет погас, когда до обрамленного зеленью араукарий главного входа девушкам оставалось не больше десяти метров. Несколько кадров заливала темнота. Не сплошная, а размытая — тут светлая полоса (должно быть, белая колонна), тут еще одна, тут бледное пятно. А тут — крошечная белая точка. Вспышка? Дефект? Или усталые глаза начинают видеть то, чего нет? Надо бы, подумала Арина, попросить Лерыча — пусть поколдует, может, удастся какое-то изображение вытащить. Или даже Левушку Оберсдорфа — если есть что-то, связанное с компьютерными технологиями, лучше него никто не справится. Первый после темных освещенный кадр производил впечатление взрыва. Все те же белые изломы стен, колонн и перегородок, все те же там и сям яркие пятна картин, и посредине, точнее, чуть вправо от «посредине», две неподвижные фигуры: лежащая и рядом с ней — сидящая. Темные волосы стекали с печально склоненной головы сидящей девушки как траурное покрывало. И расползавшееся по бледно-серому ковролину пятно блестело тоже темным, почти черным блеском — вовсе не красным… Жуть какая. Арина передернула плечами, помотала головой. Разные трупы ей доводилось видеть: изрезанные, изломанные, «гнилые», изгрызенные крысами, даже на «расчлененку» дважды выезжать приходилось. Но сейчас ей казалось, что ничего более страшного она в жизни не встречала: в ярко освещенной белой «раме» — неподвижная, неправдоподобно красивая скульптурная композиция. Скорбь. Белое и черное. Алебастр, мрамор, черный лак. Море волнуется раз… фигура на месте замри! Сейчас позирующие модели «отомрут»: шевельнутся, взметнув темными волосами, обменяются понимающими улыбками, поведут затекшими плечами, брезгливо сморщат точеные носики, заметив пятна на одежде — и пойдут отмываться, причесываться, приводить себя в порядок…