– Послушайте, сударь, – сказал он, обращаясь к Бруселю, – заставьте эту женщину замолчать и следуйте за мной. – Заставить меня замолчать? Меня?! Меня?! – кричала Наннета. – Как бы не так! Уж не вы ли заставите? Руки коротки, королевский петушок. Мы сейчас посмотрим! Тут Наннета подбежала к окну, распахнула его и закричала таким пронзительным голосом, что его можно было услышать с паперти собора: – На помощь! Моего хозяина арестовывают! Советника Бруселя арестовывают! На помощь! – Сударь, – сказал Коменж, – отвечайте мне немедленно: угодно вам повиноваться или вы собираетесь бунтовать против короля? – Я повинуюсь, я повинуюсь, сударь! – воскликнул Брусель, стараясь освободиться от объятий дочерей и удерживая взглядом сына, всегда готового поступить по-своему. – В таком случае, – сказал Коменж, – велите замолчать этой старухе. – А! Старухе! – вскричала Наннета. И она принялась вопить еще сильнее, вцепившись обеими руками в переплет окна. – На помощь! Помогите советнику Бруселю! Его хотят арестовать за то, что он защищал народ! На помощь! Тогда Коменж схватил Наннету в охапку и потащил прочь от окна. Но в ту же минуту откуда-то с антресолей другой голос завопил фальцетом: – Убивают! Пожар! Разбой! Убивают Бруселя! Бруселя режут! Это был голос Фрике. Почувствовав поддержку, Наннета с новой силой принялась вторить ему. В окнах уже начали появляться головы любопытных. Из глубины улицы стал сбегаться народ, привлеченный этими криками, сначала по одному, по два человека, затем группами и, наконец, целыми толпами. Все видели карету, слышали крики, но не понимали, в чем дело. Фрике выскочил из антресолей прямо на крышу кареты. – Они хотят арестовать господина Бруселя! – закричал он. – В карете солдаты, а офицер наверху. Толпа начала громко роптать, подбираясь к лошадям. Два гвардейца, оставшиеся в сенях, поднялись наверх, чтобы помочь Коменжу, а те, которые сидели в карете, отворили ее дверцы и скрестили пики. – Видите? – кричал Фрике. – Видите? Вот они! Кучер повернулся и так хлестнул Фрике кнутом, что тот завыл от боли. – Ах ты, чертов кучер, – закричал он, – и ты туда же? Погоди-ка! Он снова вскарабкался на антресоли и оттуда стал бомбардировать кучера всем, что попадалось под руку. Несмотря на враждебные действия гвардейцев, а может быть, именно вследствие их, толпа зашумела еще больше и придвинулась к лошадям. Самых буйных гвардейцы заставили отступить ударами пик. Шум все усиливался; улица не могла уже вместить зрителей, стекавшихся со всех сторон. Под напором стоящих позади пространство, отделявшее толпу от кареты и охраняемое страшными пиками солдат, все сокращалось. Солдат, стиснутых, точно живой стеной, придавили к ступицам колес и стенкам кареты. Повторные крики полицейского офицера: «Именем короля!» – не оказывали никакого действия на эту грозную толпу и только, казалось, еще больше раздражали ее. Внезапно на крик: «Именем короля!» – прискакал всадник. Увидев, что военным приходится плохо, он врезался в толпу со шпагой в руке и оказал гвардейцам неожиданную помощь. Это был юноша лет пятнадцати-шестнадцати, бледный от гнева. Он, так же как и гвардейцы, спешился, прислонился спиной к дышлу, поставил перед собой лошадь как прикрытие, вынул из седельной кобуры два пистолета и, засунув их за пояс, начал наносить удары шпагой с ловкостью человека, привыкшего владеть таким оружием. В течение десяти минут этот молодой человек один выдерживал натиск толпы. Наконец появился Коменж, подталкивая вперед Бруселя. – Разобьем карету! – раздались крики в толпе. – Помогите! – кричала старая служанка. – Убивают! – вторил ей Фрике, продолжая осыпать гвардейцев всем, что ему попадало под руку. – Именем короля! – кричал Коменж. – Первый, кто подойдет, ляжет на месте! – крикнул Рауль и, видя, что его начинают теснить, кольнул острием своей шпаги какого-то верзилу, чуть было его не задавившего. Почувствовав боль, верзила с воплем отступил. Это действительно был Рауль. Возвращаясь из Блуа, где – как он и обещал графу де Ла Фер – провел только пять дней, он решил взглянуть на торжественную церемонию и направился кратчайшим путем к собору. Но на углу улицы Кокатри толпа увлекла его за собой. Услышав крик: «Именем короля!» – и вспомнив завет Атоса, он бросился сражаться за короля, помогать его гвардейцам, которых теснила толпа. Коменж почти втолкнул в карету Бруселя и сам вскочил вслед за ним. В то же мгновение сверху раздался выстрел из аркебузы. Пуля прострелила шляпу Коменжа и раздробила руку одному из гвардейцев. Коменж поднял голову и сквозь дым увидел в окне второго этажа угрожающее лицо Лувьера. – Отлично, сударь, – крикнул Коменж, – я еще поговорю с вами! – И я также, сударь, – отвечал Лувьер, – еще посмотрим, кто из нас поговорит громче. Фрике и Наннета продолжали вопить; крики, звук выстрела, опьяняющий запах пороха произвели на толпу свое действие. – Смерть офицеру! Смерть! – загудела она. Толпа бросилась к карете. – Еще один шаг, – крикнул тогда Коменж, подняв шторки, чтобы все могли видеть внутренность кареты, и приставив к груди Бруселя шпагу, – еще один шаг, и я заколю арестованного. Мне приказано доставить его живым или мертвым, я привезу его мертвым, вот и все. Раздался ужасный крик. Жена и дочери Бруселя с мольбой протягивали к народу руки. Народ понял, что этот бледный, но очень решительный на вид офицер поступит, как сказал. Угрозы продолжались, но толпа отступила. Коменж велел раненому гвардейцу сесть в карету и приказал другим закрыть дверцы. – Гони во дворец! – крикнул он кучеру, еле живому от страха. Кучер стегнул лошадей, те рванулись вперед, и толпа расступилась. Но на набережной пришлось остановиться. Карету опрокинули, толпа сбила с ног лошадей, смяла, давила их. Рауль, пеший, – он не успел вскочить на лошадь, – устал, так же как и гвардейцы, наносить удары плашмя и начал действовать острием своей шпаги, как они острием своих пик. Но это страшное, последнее средство только разжигало бешенство толпы. Там и сям начали мелькать дула мушкетов и клинки рапир; раздалось несколько выстрелов, сделанных, без сомнения, в воздух, но эхо которых все же заставляло все сердца биться сильнее; из окон в солдат бросали чем попало. Раздавались голоса, которые слышишь лишь в дни восстаний, показались лица, которые видишь только в кровавые дни. Среди ужасного шума все чаще слышались крики: «Смерть гвардейцам!», «В Сену офицера!» Шляпа Рауля была измята, лицо окровавлено; он чувствовал, что не только силы, но и сознание начинает оставлять его; перед его глазами носился какой-то красный туман, и сквозь этот туман он видел сотни рук, с угрозой протянутых к нему и готовых схватить его, упади он только. Коменж в опрокинутой карете рвал на себе волосы от ярости. Гвардейцы не могли подать никакой помощи, им приходилось защищаться самим. Казалось, все погибло и толпа вот-вот разнесет в клочья лошадей, карету, гвардейцев, приспешников королевы, а может быть, и самого пленника, как вдруг раздался хорошо знакомый Раулю голос, и широкая шпага сверкнула в воздухе. В ту же минуту толпа заколыхалась, расступилась, и какой-то офицер в форме мушкетера, все сбивая с ног, опрокидывая, нанося удары направо и налево, подскакал к Раулю и подхватил его как раз в тот момент, когда юноша готов был упасть. – Черт возьми! – вскричал офицер. – Неужели они убили его? В таком случае горе им! И он обернулся к толпе с таким грозным и свирепым видом, что самые ярые бунтовщики попятились, давя друг друга, а многие покатились в Сену. – Господин д’Артаньян, – прошептал Рауль. – Да, черт побери! Собственной персоной и, кажется, к счастью для вас, мой юный друг! Эй, вы, сюда! – крикнул он, поднявшись на стременах и подняв шпагу, голосом и рукой подзывая поневоле отставших от него мушкетеров. – Разогнать всех! Бери мушкеты, заряжай, целься! Услышав это приказание, толпа стала таять так быстро, что сам д’Артаньян не мог удержаться от гомерического смеха. – Благодарю вас, д’Артаньян, – сказал Коменж, высовываясь до половины из опрокинутой кареты. – Благодарю также вас, молодой человек. Ваше имя? Мне надо назвать его королеве. Рауль уже собирался ответить, но д’Артаньян поспешно шепнул ему на ухо: – Молчите, я отвечу за вас. Затем, обернувшись к Коменжу, сказал: – Не теряйте времени, Коменж, вылезайте из кареты, если можете, и велите подать вам другую. – Но откуда же? – Черт подери, да возьмите первую, которую встретите на Новом мосту; сидящие в ней будут чрезвычайно счастливы, я полагаю, одолжить свою карету для королевской службы. – Но, – возразил Коменж, – я не знаю… – Идите скорее, иначе через пять минут все это мужичье вернется со шпагами и мушкетами. Вас убьют, а вашего пленника освободят. Идите. Да вот как раз едет карета. Затем, снова наклонившись к Раулю, он шепнул: – Главное, не говорите вашего имени. Молодой человек посмотрел на него с удивлением. – Хорошо, я бегу за ней, – крикнул Коменж, – а если они вернутся, стреляйте. – Нет, ни в коем случае, – возразил д’Артаньян. – Наоборот, пусть никто и пальцем не шевельнет. Если сейчас сделать хоть один выстрел, за него придется слишком дорого расплачиваться завтра. Коменж, взяв четырех гвардейцев и столько же мушкетеров, побежал за каретой. Он высадил седоков и привел экипаж. Но когда пришлось переводить Бруселя из разбитой кареты в другую, народ, увидев того, кого он называл своим благодетелем, поднял неистовый шум и снова надвинулся. – Проезжайте! – крикнул д’Артаньян. – Вот десять мушкетеров, чтобы сопровождать вас, а я оставлю себе двадцать, чтобы сдерживать толпу. Поезжайте, не теряя ни одной минуты. Десять человек к Коменжу! Десять человек отделились от отряда, окружили новую карету и помчались галопом. Когда карета скрылась, крики усилились. Более десяти тысяч человек столпились на набережной, на Новом мосту и в ближайших улицах. Раздалось несколько выстрелов. Один мушкетер был ранен. – Вперед! – скомандовал д’Артаньян, кусая усы.