– Я нашел здесь это письмо, в котором вы просите возвратить вам свободу. Разве вы в тюрьме? Рошфор вздрогнул от гнева. – Мне кажется, вашему преосвященству это известно лучше, чем кому бы то ни было другому, – ответил он. – Мне? Нисколько! В Бастилии множество людей, которых посадили еще при кардинале Ришелье и даже имена которых мне неизвестны. – Но со мной дело другое, монсеньор, мое-то имя вы знали, ведь именно по приказу вашего преосвященства я был переведен из Шатле в Бастилию. – Вы так полагаете? – Я знаю наверное. – Да, припоминаю, действительно. Не отказались ли вы некогда съездить в Брюссель по делу королевы? – А! – сказал Рошфор. – Так вот настоящая причина? А я пять лет ломал себе голову. Какой же я глупец, что не догадался! – Но я вовсе не говорю, что это причина вашего ареста. Поймите меня, я спрашиваю вас, только и всего: не отказались ли вы ехать в Брюссель по делу королевы, тогда как раньше согласились ехать туда по делу покойного кардинала? – Как раз по той причине, что я ездил туда по делам покойного кардинала, я не мог поехать туда же по делам королевы. Я был в Брюсселе в тяжелую минуту. Это было во время заговора Шале. Я должен был перехватить переписку Шале с эрцгерцогом, и меня, узнав там, чуть не разорвали на куски. Как же я мог туда вернуться? Я погубил бы королеву, вместо того чтобы оказать ей услугу. – Ну вот видите, как иногда лучшие намерения истолковываются в дурную сторону, мой дорогой Рошфор! Королева увидела в вашем отказе только отказ, простой и ясный: ее величество имела много причин быть вами недовольной при покойном кардинале! Рошфор презрительно улыбнулся: – Вы могли бы понять, монсеньор, что раз я хорошо служил Ришелье против королевы, то именно поэтому я мог бы отлично служить вам против всего света после смерти кардинала. – Нет, Рошфор, – сказал Мазарини, – я не таков, как Ришелье, стремившийся к единовластию: я простой министр, который не нуждается в слугах, будучи сам слугой королевы. Вы знаете, что ее величество очень обидчива: услышав о вашем отказе, она прочла в нем объявление войны, и, помня, какой вы сильный, а значит, и опасный человек, мой дорогой Рошфор, она приказала мне обезвредить вас. Вот каким образом вы очутились в Бастилии. – Ну что ж, монсеньор, мне кажется, – сказал Рошфор, – что если я попал в Бастилию по недоразумению… – Да, да, – перебил Мазарини, – все еще можно исправить; вы человек, способный понять известные дела и, разобравшись в этих делах, с успехом довести их до конца. – Такого мнения держался кардинал Ришелье, и мое восхищение этим великим человеком еще увеличивается от того, что вы разделяете его мнение. – Это правда, – продолжал Мазарини, – кардинал был прежде всего политик, и в этом он имел большое преимущество передо мной. А я человек простой, прямодушный и этим очень врежу себе; у меня чисто французская откровенность. Рошфор закусил губу, чтобы не улыбнуться. – Итак, прямо к делу! Мне нужны добрые друзья, верные слуги; когда я говорю: мне нужны, это значит, что они нужны королеве. Я все делаю только по приказу королевы, вы понимаете, а не так, как кардинал Ришелье, который действовал по собственной прихоти. Потому-то я никогда не стану великим человеком, как он, но зато я добрый человек, Рошфор, и, надеюсь, докажу вам это. Рошфор хорошо знал этот бархатный голос, в котором по временам слышалось шипение гадюки. – Готов вам поверить, монсеньор, – сказал он, – хотя по личному опыту мало знаком с той добротой, о которой угодно было упомянуть вашему преосвященству. Не забудьте, монсеньор, – продолжал Рошфор, заметив движение, от которого не удержался министр, – не забудьте, что я пять лет провел в Бастилии, и ничто так не искажает взгляда на вещи, как тюремная решетка. – Ах, господин Рошфор, ведь я сказал вам, что я не повинен в вашем заключении. Все это королева… Гнев женщины и принцессы, понимаете сами! Но он быстро проходит, и тогда все забывается… – Охотно верю, что она все забыла, проведя пять лет в Пале-Рояле, среди празднеств и придворных, но я-то провел их в Бастилии… – Ах, боже мой, дорогой господин Рошфор, не воображайте, будто жизнь в Пале-Рояле такая уж веселая. Нет, что вы, что вы! У нас здесь тоже, уверяю вас, немало бывает неприятностей. Но довольно об этом. Я веду чистую игру, как всегда. Скажите: вы на нашей стороне, де Рошфор? – Разумеется, монсеньор, и ничего лучшего я не желаю, но ведь я ничего не знаю о том, что делается. В Бастилии о политике приходится разговаривать лишь с солдатами да тюремщиками, а вы не представляете себе, монсеньор, как плохо эти люди осведомлены о событиях. О том, что происходило, я знаю только со слов Бассомпьера. Кстати, он все еще один из семнадцати вельмож? – Он умер, сударь, и это большая потеря. Он был предан королеве, а преданные люди редки. – Еще бы, – сказал Рошфор, – если и сыщутся, вы их сажаете в Бастилию. – Но с другой стороны, – сказал Мазарини, – чем можно доказать преданность? – Делом! – ответил Рошфор. – Да, да, делом! – задумчиво проговорил министр. – Но где же найти людей дела? Рошфор тряхнул головой. – В них никогда нет недостатка, монсеньор, только вы плохо ищете. – Плохо ищу? Что вы хотите сказать этим, дорогой господин Рошфор? Поучите меня. Вас должна была многому научить дружба с покойным кардиналом. Ах, какой это был великий человек! – Вы не рассердитесь на меня за маленькое нравоучение? – Я? Никогда! Вы знаете, мне все можно гoворить в лицо. Я стараюсь, чтобы меня любили, а не боялись. – Монсеньор, в моей камере нацарапана гвоздем на стене одна пословица. – Какая же это пословица? – спросил Мазарини. – Вот она: каков господин… – Знаю, знаю: таков лакей. – Нет: таков слуга. Эту скромную поправку преданные люди, о которых я только что вам говорил, внесли для своего личного удовлетворения. – Что означает эта пословица? – Она означает, что Ришелье умел находить преданных слуг, и целыми дюжинами. – Он? Да на него со всех сторон были направлены кинжалы! Он всю жизнь только и занимался тем, что отражал наносимые ему удары. – Но он все же отражал их, хотя иногда это были жестокие удары. У него были злейшие враги, но были зато и преданные друзья. – Вот их-то мне и нужно. – Я знал людей, – продолжал Рошфор, подумав, что настала минута сдержать слово, данное д’Артаньяну, – я знал людей, которые были так ловки, что раз сто провели проницательного кардинала; были так храбры, что одолели всех его гвардейцев и шпионов; которые без гроша, одни, без всякой помощи, сберегли корону на голове одной коронованной особы и заставили кардинала просить пощады. – Но ведь люди, о которых вы говорите, – сказал Мазарини, усмехаясь про себя, потому что Рошфор сам заговорил о том, к чему клонил итальянец, – совсем не были преданы кардиналу, раз они боролись против него. – Нет, потому что иначе они были бы лучше вознаграждены; к несчастью, они были преданы той самой королеве, для которой вы сейчас ищете верных слуг. – Но откуда вы все это знаете? – Я знаю все это потому, что эти люди в то время были моими врагами; потому, что они боролись против меня; потому, что я причинил им столько зла, сколько был в состоянии сделать; потому, что они с избытком платили мне тем же; потому, что один из них, с которым у меня были особые дела, нанес мне удар шпагой лет семь тому назад, – это был уже третий удар, полученный мною от той же руки… Этим мы закончили наконец старые счеты. – Ах, – с восхитительным простодушием вздохнул Мазарини, – как мне нужны подобные люди! – Ну, монсеньор, один из них уже более шести лет у вас под рукой, и вы все шесть лет считали его ни на что не пригодным. – Кто же это? – Господин д’Артаньян. – Этот гасконец! – воскликнул Мазарини с превосходно разыгранным удивлением. – Этот гасконец как-то спас одну королеву и заставил самого Ришелье признать себя в делах хитрости, ловкости и изворотливости только подмастерьем. – Неужели? – Все так, как я сказал вашему преосвященству. – Расскажите мне поподробней, дорогой господин де Рошфор. – Это очень трудно, монсеньор, – ответил тот с улыбкой. – Ну, так он сам мне расскажет. – Сомневаюсь, монсеньор. – Почему? – Потому что это чужая тайна; потому что, как я сказал вам, это тайна могущественной королевы. – И он один совершил этот подвиг? – Нет, монсеньор, с ним были трое друзей, три храбреца, помогавших ему, три храбреца именно таких, каких вы разыскиваете… – И эти люди были тесно связаны между собой, говорите вы? – Связаны так, словно эти четыре человека составляли одного, словно их четыре сердца бились в одной груди. Зато чего только не натворили они вчетвером!