– Потому что я случайно оказался в передней и кардинал обратился ко мне, как обратился бы ко всякому другому; нет, я все еще лейтенант мушкетеров, и, если не ошибаюсь, уж двадцать первый год. – Однако с вами не случилось никакой беды; это не так-то мало. – А какая беда могла бы со мной случиться? Есть латинский стих (я его забыл, да, пожалуй, никогда и не знал твердо): «Молния не ударяет в долины». А я долина, дорогой Рошфор, и одна из самых низких. – Значит, Мазарини по-прежнему Мазарини? – Больше чем когда-либо, мой милый; говорят, он муж королевы. – Муж! – Если он не муж ее, то уж наверное любовник. – Устоять против Бекингэма и сдаться Мазарини! – Таковы женщины! – философски заметил д’Артаньян. – Женщины – пусть их; но королевы!.. – Ах, бог ты мой, в этом отношении королевы – женщины вдвойне. – А герцог Бофор все еще в тюрьме? – По-прежнему. Почему вы об этом спрашиваете? – Потому что он был хорош со мной и мог бы мне помочь. – Вы-то, вероятно, сейчас ближе к свободе; скорее, вы поможете ему. – Значит, война? – Будет. – С Испанией? – Нет, с Парижем. – Что вы хотите сказать? – Слышите ружейные выстрелы? – Да. Так что же? – Это мирные горожане тешатся в ожидании серьезного дела. – Вы думаете, они на что-нибудь способны? – Они подают надежды, и если бы у них был предводитель, который бы их объединил… – Какое несчастье быть взаперти! – Бог ты мой! Да не отчаивайтесь. Уж если Мазарини послал за вами, значит, он в вас нуждается; а если он в вас нуждается, то смею вас поздравить. Вот во мне, например, уже давно никто не нуждается, и сами видите, до какого положения это меня довело. – Вот еще, вздумали жаловаться! – Слушайте, Рошфор, заключим договор… – Какой? – Вы знаете, что мы добрые друзья. – Черт возьми! Эта дружба оставила следы на моем теле: три удара шпаги. – Ну, так если вы опять будете в милости, не забудьте меня. – Честное слово Рошфора, но с тем, что и вы сделаете то же. – Непременно, вот вам моя рука. – Итак, как только вам представится случай поговорить обо мне… – Я поговорю. А вы? – Я тоже. А ваши друзья, о них тоже нужно позаботиться? – Какие друзья? – Атос, Портос и Арамис. Разве вы забыли о них? – Почти. – Что с ними сталось? – Совсем не знаю. – Неужели? – Клянусь, что так. Как вы знаете, мы расстались. Они живы – вот все, что мне известно. Иногда получаю от них вести стороной. Но где они, хоть убейте, не могу вам сказать. Честное слово! Из всех моих друзей остались только вы, Рошфор. – А знаменитый… как его звали, того малого, которого я произвел в сержанты Пьемонтского полка? – Планше? – Вот, вот! Что же сталось со знаменитым Планше? – Он женился на хозяйке кондитерской с улицы Менял; он всегда любил сласти; и так как он сейчас парижский буржуа, то, по всей вероятности, участвует в бунте. Вы увидите, что этот плут будет городским старшиной раньше, чем я капитаном. – Полноте, милый д’Артаньян, не унывайте! Как раз в тот миг, когда находишься в самом низу, колесо поворачивается и поднимает тебя вверх. Может быть, с сегодняшнего же вечера ваша судьба изменится. – Аминь! – сказал д’Артаньян и остановил карету. – Что вы делаете? – спросил Рошфор. – Мы приехали, а я не хочу, чтобы видели, как я выхожу из кареты: мы с вами незнакомы. – Вы правы. Прощайте. – До свидания; помните ваше обещание. Д’Артаньян вскочил на лошадь и поскакал впереди. Минут пять спустя они въехали во двор Пале-Рояля. Д’Артаньян повел узника по большой лестнице через приемную в коридор. Дойдя до дверей кабинета Мазарини, он уже хотел велеть доложить о себе, когда Рошфор положил ему руку на плечо. – Д’Артаньян, – сказал Рошфор, улыбаясь, – признаться вам, о чем я думал всю дорогу, когда мы проезжали среди толпы горожан, бросавших злобные взгляды на вас и ваших четырех солдат? – Скажите, – ответил д’Артаньян. – Я думал, что мне стоило только крикнуть: «Помогите!», и вы с вашим конвоем были бы разорваны в клочья, а я был бы на свободе. – Почему же вы этого не сделали? – сказал д’Артаньян. – Да что вы! – возразил Рошфор. – А наша клятва и дружба? Если бы не вы, а кто-нибудь другой вез меня, тогда… Д’Артаньян опустил голову. «Неужели Рошфор стал лучше меня?» – подумал он и велел доложить о себе министру. – Введите господина Рошфора, – раздался нетерпеливый голос Мазарини, едва эти два имени были названы, – и попросите лейтенанта д’Артаньяна подождать: он мне еще нужен. Д’Артаньян просиял от этих слов. Как он только что говорил, он уже давно никому не был нужен, и приказ Мазарини показался ему добрым предзнаменованием. Что до Рошфора, то его эти слова заставили насторожиться. Он вошел в кабинет и увидел Мазарини за письменным столом, в скромном платье, почти таком же, как у аббатов того времени, – только чулки и плащ были фиолетовые. Дверь снова закрылась. Рошфор искоса взглянул на Мазарини, и их взгляды встретились. Министр был все такой же, причесанный, завитой, надушенный, и благодаря своему кокетству казался моложе своих лет. Этого нельзя было сказать о Рошфоре: пять лет, проведенные в тюрьме, состарили достойного друга Ришелье; его черные волосы совсем побелели, а бронзовый цвет лица сменился почти болезненной бледностью – так он был изнурен. При виде его Мазарини слегка покачал головой, словно желая сказать: «Вот человек, который, кажется, уже больше ни на что не пригоден». После довольно продолжительного молчания, которое Рошфору показалось бесконечным, Мазарини вытащил из пачки бумаг развернутое письмо и показал его Рошфору.