– Драться будем много? – Надеюсь. – Тем лучше в конце концов, тем лучше! – восклицал Портос. – Вы представить себе не можете, как мне с той поры, что я сижу здесь, хочется размять кости! Иной раз, в воскресенье, после церкви, я скачу на коне по полям и лугам моих соседей в чаянии какой-нибудь доброй стычки, так как чувствую, что она мне необходима; но ничего не случается, мой милый. То ли меня уважают, то ли боятся, что более вероятно. Мне позволяют вытаптывать с собаками поля люцерны, позволяют над всеми издеваться, и я возвращаюсь, скучая еще больше, вот и все. Скажите мне по крайней мере: теперь в Париже уже не так преследуют за поединки? – Ну, мой милый, тут все обстоит прекрасно. Нет никаких эдиктов, ни кардинальской гвардии, ни Жюссака и ему подобных сыщиков, ничего. Под любым фонарем, в трактире, где угодно: «Вы фрондер?» – вынимаешь шпагу, и готово. Гиз убил Колиньи посреди Королевской площади, и ничего – сошло. – Вот это славно! – сказал Портос. – А затем, в скором времени, – продолжал д’Артаньян, – у нас будут битвы по всем правилам, с пушками, с пожарами, – все, что душе угодно. – Тогда я согласен. – Даете мне слово? – Да, решено! Я буду колотить за Мазарини направо и налево. Но… – Что «но»? – Пусть он сделает меня бароном. – Э, черт возьми! Да это уж решено заранее. Я вам сказал и повторяю, что ручаюсь за ваше баронство. Получив это обещание, Портос, который никогда не сомневался в слове своего друга, повернул с ним обратно в замок. Глава XIV Показывающая, что если Портос был недоволен своей участью, то Мушкетон был совершенно удовлетворен своею На обратном пути к замку Портос был погружен в мечты о своем будущем баронстве, а д’Артаньян размышлял о жалкой природе человека, всегда недовольного тем, что у него есть, и постоянно стремящегося к тому, чего у него нет. Д’Артаньян, будь он на месте Портоса, счел бы себя счастливейшим человеком на свете. А чего недоставало для счастья Портосу? Пяти букв, которые он имел бы право писать впереди всех своих имен и фамилий, да еще коронки, нарисованной на дверцах кареты. «Видно, суждено мне, – подумал д’Артаньян, – всю жизнь глядеть направо и налево и так и не увидеть ни разу вполне счастливого лица». Но не успел он сделать этот философский вывод, как судьба словно захотела опровергнуть его. Едва расставшись с Портосом, ушедшим отдать кой-какие приказания своему повару, д’Артаньян заметил, что к нему приближается Мушкетон. Лицо доброго малого, если не считать легкого волнения, которое, подобно летнему облачку, не столько омрачало его, сколько чуть-чуть затуманивало, казалось лицом вполне счастливого человека. «Вот то, чего я искал, – подумал д’Артаньян. – Но увы, бедняга не знает, зачем я приехал». Мушкетон остановился на приличном расстоянии. Д’Артаньян сел на скамью и знаком подозвал его к себе. – Сударь, – сказал Мушкетон, воспользовавшись позволением, – я хочу вас попросить об одной милости. – Говори, мой друг, – сказал д’Артаньян. – Я не смею, я боюсь, как бы вы не подумали, что благоденствие испортило меня. – Значит, ты счастлив, мой друг? – спросил д’Артаньян. – Так счастлив, как только возможно, и все же в ваших силах сделать меня еще счастливее. – Что ж! Говори. Если дело зависит только от меня, то считай, что оно уже сделано. – О, сударь, оно зависит только от вас! – Я жду. – Сударь, милость, о которой я вас прошу, заключается в том, чтоб вы называли меня не Мушкетоном, а Мустоном. С тех пор как я имею честь состоять управляющим его милости, я ношу это имя, как более достойное и внушающее почтение моим подчиненным. Вы сами знаете, сударь, как необходима субординация для челяди. Д’Артаньян улыбнулся: Портос удлинял свою фамилию, Мушкетон укорачивал свою. – Так как же, сударь? – спросил, трепеща, Мушкетон. – Ну конечно, мой милый Мустон, конечно, – ответил д’Артаньян. – Будь покоен, я не забуду твоей просьбы и, если тебе угодно, даже не буду впредь говорить тебе «ты». – О! – воскликнул, покраснев от радости, Мушкетон. – Если вы окажете мне такую честь, сударь, я буду вам признателен всю жизнь. Но может быть, я прошу уж слишком многого? «Увы, – подумал д’Артаньян. – Это совсем мало по сравнению с теми неожиданными напастями, которые я навлеку на беднягу, встретившего меня так сердечно!» – А вы долго пробудете у нас, сударь? – спросил Мушкетон. Лицо его, обретя прежнюю безмятежность, расцвело опять, как пион. – Я уезжаю завтра, мой друг, – ответил д’Артаньян. – Ах, сударь, неужели вы приехали только для того, чтобы огорчить нас? – Боюсь, что так, – произнес д’Артаньян совсем тихо, и отступавший с низкими поклонами Мушкетон его не расслышал. Раскаяние терзало д’Артаньяна, несмотря на то что сердце его изрядно очерствело. Он не сожалел о том, что увлек Портоса на путь, опасный для его жизни и благополучия, ибо Портос охотно рискнул бы всем этим ради баронского титула, о котором мечтал пятнадцать лет; но Мушкетон-то желал только одного: чтобы его звали Мустоном; так не жестоко ли было отрывать его от блаженной и сытой жизни? Д’Артаньян раздумывал об этом, когда вернулся Портос. – За стол, – сказал Портос. – Как за стол? – спросил д’Артаньян. – Который же теперь час? – Уже второй, мой милый. – Ваше обиталище, Портос, просто рай: здесь забываешь о времени. Я следую за вами, хоть я и не голоден. – Идем, идем. Если не всегда можно есть, то пить всегда можно; это один из принципов бедняги Атоса, и в его правоте я убедился с тех пор, как начал скучать. Д’Артаньян, который, как истый гасконец, был по натуре весьма умерен, по-видимому, не очень верил в правильность аксиомы Атоса; все-таки он старался по мере сил не отставать от хозяина дома. Однако, глядя, как ест Портос, и сам усердно прихлебывая вино, д’Артаньян не мог отделаться от мысли о Мушкетоне, тем более что Мушкетон, не прислуживая сам за столом, что при нынешнем положении было бы ниже его достоинства, то и дело появлялся у дверей и выказывал свою благодарность д’Артаньяну, посылая им вина самые лучшие и самые выдержанные. Поэтому, когда за десертом Портос по знаку д’Артаньяна отпустил лакеев и друзья остались вдвоем, д’Артаньян обратился к Портосу: – А кто же будет вас сопровождать в поход, Портос? – Конечно же, Мустон, – ответил спокойно Портос. Д’Артаньян был поражен. Ему уже представилось, как переходит в скорбную гримасу радушная улыбка управителя. – А ведь Мустон, – сказал д’Артаньян, – уже не первой молодости, мой милый; к тому же он разжирел и, может быть, утратил навык к боевой службе. – Я знаю, но я привык к нему. Да, впрочем, он и сам не захочет покинуть меня: он слишком меня любит. «О, слепое самолюбие!» – подумал д’Артаньян. – Но ведь и у вас самого, кажется, служит все тот же лакей: этот добрый, храбрый, сметливый… как бишь его зовут? – Планше. Да, он снова у меня, но теперь он больше не лакей. – А кто же? – На свои тысячу шестьсот ливров, – помните, те деньги, которые он заработал при осаде Ла-Рошели, доставив письмо лорду Винтеру, – он открыл лавочку на улице Менял и стал кондитером. – Так он кондитер на улице Менял? Зачем же он у вас служит? – Он немножко напроказил и боится неприятностей. И мушкетер рассказал своему другу, как он встретил Планше. – Да, милый мой, – сказал Портос, – что, если б кто-нибудь сказал вам в былое время, что Планше спасет Рошфора, а вы потом укроете его от преследования? – Я не поверил бы. Но что поделаешь? События меняют человека. – Совершенно верно, – согласился Портос, – но что не меняется или, вернее, что меняется к лучшему – это вино. Отведайте-ка испанское, которое так ценил наш друг Атос: это херес. В эту минуту управитель вошел за приказаниями относительно завтрашнего меню, а также предполагаемой охоты. – Скажи-ка, Мустон, – спросил Портос, – мое оружие в порядке?