– Нет ли в Нуази монастыря? – Еще какой! Иезуитский! – Ладно, – сказал д’Артаньян. – Теперь все ясно. – Стало быть, вы довольны? – Да. Как тебя зовут? – Фрике. Д’Артаньян записал имя мальчика и адрес кабачка. – А что, господин офицер, – спросил тот, – может быть, мне удастся еще полпистоля заработать? – Возможно, – сказал д’Артаньян. И так как он узнал все, что ему было нужно, он заплатил за глинтвейн, которого совсем не пил, и поспешил обратно на Тиктонскую улицу. Глава IX О том, как Д’Артаньян, выехав на дальние поиски за Арамисом, вдруг обнаружил его сидящим на лошади позади Планше Придя домой, д’Артаньян увидел, что у камина сидит какой-то человек: это был Планше, но Планше столь преобразившийся благодаря обноскам, оставленным сбежавшим мужем, что д’Артаньян насилу узнал его. Мадлен представила его д’Артаньяну на глазах у всех слуг. Планше обратился к офицеру с какой-то пышной фламандской фразой, тот ответил ему несколько слов на несуществующем языке, и договор был заключен. Брат Мадлен поступил в услужение к д’Артаньяну. У д’Артаньяна уже был готов план. Он не хотел приехать в Нуази днем, боясь быть узнанным. Таким образом, у него оставалось еще свободное время: Нуази был расположен всего в трех-четырех милях от Парижа по дороге в Мо. Он начал с того, что основательно позавтракал. Быть может, это плохое начало, если собираешься работать головой, но очень хорошее, если хочешь работать ногами и руками. Потом он переоделся, боясь, чтобы плащ лейтенанта не возбудил подозрений, и выбрал самую прочную и надежную из своих трех шпаг, которую пускал в ход только в важных случаях. Около двух часов он велел оседлать лошадей и в сопровождении Планше выехал через заставу Ла-Виллет. А в соседнем с «Козочкой» доме все еще велись усерднейшие поиски Планше. Отъехав на полторы мили от Парижа, д’Артаньян заметил, что нетерпение заставило его выехать слишком рано, и остановился, чтобы дать передохнуть лошадям. Гостиница была переполнена людьми довольно подозрительного вида, готовившимися, по-видимому, предпринять какую-то ночную экспедицию. В дверях показался мужчина, закутанный в плащ; заметив постороннего, он сделал знак двум приятелям, сидевшим за столом, и те вышли к нему за дверь. Д’Артаньян с беспечным видом подошел к трактирщице, похвалил ее отвратительное монтрейльское вино, задал несколько вопросов о Нуази и узнал, что там всего только два больших дома: один принадлежит парижскому архиепископу, и в нем живет сейчас его племянница, герцогиня де Лонгвиль; другой, где помещается иезуитский монастырь, был, как водится, собственностью достойных отцов. Ошибиться было невозможно. В четыре часа д’Артаньян снова отправился в путь; он ехал шагом, желая прибыть в Нуази, когда уже совсем стемнеет. Ну а когда едешь шагом зимой, в пасмурную погоду, по скучной дороге, нечего больше делать, кроме того, что делает, по словам Лафонтена, заяц в своей норе: размышлять. Итак, д’Артаньян размышлял, и Планше тоже. Только, как мы увидим дальше, размышления их были разного характера. Одно слово трактирщицы дало особое направление мыслям д’Артаньяна; это слово было – имя герцогини де Лонгвиль. В самом деле, герцогиня де Лонгвиль могла хоть кого заставить задуматься: она была одной из знатнейших дам королевства и одной из первых придворных красавиц. Ее выдали замуж за старого герцога де Лонгвиля, которого она не любила. Сперва она слыла любовницей Колиньи, убитого впоследствии из-за нее на дуэли посреди Королевской площади герцогом де Гизом; потом говорили об ее слишком нежной дружбе с принцем Конде, ее братом, и стыдливые души придворных были этим сильно смущены; наконец, говорили, что эта дружба сменилась подлинной и глубокой ненавистью, и в настоящее время герцогиня де Лонгвиль была, по слухам, в политической связи с князем де Марсильяком, старшим сыном старого герцога де Ла Рошфуко, которого она старалась натравить на своего брата, господина герцога де Конде. Д’Артаньян думал обо всем этом. Он думал, что в Лувре он часто видел проходившую мимо него ослепительную, сияющую красавицу, герцогиню де Лонгвиль. Он думал об Арамисе, который ничем не лучше его, а между тем был когда-то любовником герцогини де Шеврез, игравшей в прошлое царствование ту же роль, как теперь мадам де Лонгвиль. И он спрашивал себя, почему есть на свете люди, которые добиваются всего, чего желают, будь то почести или любовь, между тем как другие застревают на полдороге своих надежд – по вине ли случая, или от незадачливости, или же из-за естественных помех, заложенных в них самой природой. Д’Артаньян вынужден был сознаться, что, несмотря на весь свой ум и всю свою ловкость, он был и всегда, вероятно, будет в числе последних. Внезапно Планше, подъехав к нему, сказал: – Бьюсь об заклад, сударь, что вы думаете о том же, о чем и я. – Навряд ли, Планше, – сказал, улыбаясь, д’Артаньян. – Но о чем же ты думаешь? – Я думаю о подозрительных личностях, которые пьянствовали в той харчевне, где мы отдыхали. – Ты осторожен, как всегда, Планше. – Это инстинкт, сударь. – Ну, посмотрим, что тебе говорит твой инстинкт в этом случае. – Мой инстинкт говорит мне, что эти люди собрались в харчевне с недобрыми намерениями; и я раздумывал о том, что мне говорит мой инстинкт, в самом темном углу конюшни, как вдруг в нее вошел человек, закутанный в плащ, а за ним еще двое. – А-а, – сказал д’Артаньян, видя, что рассказ Планше совпадает с его собственными наблюдениями. – Ну и что же? – Один из них сказал: «Он, наверное, должен быть сейчас в Нуази или должен приехать туда сегодня вечером; я узнал его слугу». – «Ты в этом уверен?» – спросил человек в плаще. «Да, принц!» – был ответ… – Принц? – прервал д’Артаньян. – Да, принц! Но слушайте же. «Если он там, то решим, что с ним делать», – сказал второй из собутыльников. «Что с ним делать?» – повторил принц. «Да. Он ведь не такой человек, чтоб добровольно сдаться: он пустит в ход шпагу». – «Тогда придется и вам сделать то же, только старайтесь взять его живьем. Есть ли у нас веревки, чтобы связать его, и тряпка, чтобы заткнуть рот?» – «Все есть». – «Будьте внимательны: он, по всей вероятности, будет переодет». – «Конечно, конечно, монсеньор, будьте покойны». – «Впрочем, я сам там буду и укажу вам». – «Вы ручаетесь, что правосудие?..» – «Ручаюсь за все», – сказал принц. «Хорошо, мы будем стараться изо всех сил». После этого они вышли из конюшни. – Да какое же это имеет отношение к нам? – сказал д’Артаньян. – Это одно из тех предприятий, какие затеваются ежедневно. – Вы уверены, что оно не направлено против нас? – Против нас! С какой стати? – Гм! Припомните-ка, что они говорили: «Я узнал его слугу», – сказал один; это вполне может относиться ко мне. – Дальше? – «Он должен быть сейчас в Нуази или приехать туда сегодня вечером», – это тоже вполне может относиться к вам. – Еще что? – Еще принц сказал: «Будьте внимательны: он, по всей вероятности, будет переодет», – это уж, мне кажется, не оставляет никаких сомнений, потому что вы не в форме офицера мушкетеров, а одеты как простой всадник. Ну-ка, что вы на это скажете? – Увы, мой милый Планше, – сказал д’Артаньян со вздохом, – к несчастью, для меня миновала пора, когда принцы искали случая убить меня. Ах, славное то было время! Будь покоен, мы вовсе не нужны этим людям. – Уверены ли вы, сударь? – Ручаюсь. – Ну, так ладно; тогда нечего и говорить об этом. И Планше снова поехал позади д’Артаньяна с тем великим доверием, которое он всегда питал к своему господину и которое ничуть не ослабело за пятнадцать лет разлуки. Они проехали около мили. К концу этой мили Планше снова поравнялся с д’Артаньяном. – Сударь, – сказал он. – Ну? – отозвался тот. – Поглядите-ка, сударь, в ту сторону; не кажется ли вам, что там, в темноте, двигаются тени? Прислушайтесь: по-моему, слышен лошадиный топот. – Не может быть, – сказал д’Артаньян, – земля размокла от дождя; но после твоих слов мне тоже кажется, что я что-то вижу. – И он остановился, вглядываясь и прислушиваясь. – Если не слышно топота лошадей, то по крайней мере слышно их ржание. Слышите? Действительно, откуда-то из тьмы до слуха д’Артаньяна донеслось отдаленное лошадиное ржание. – Наши молодцы выступили в поход, – сказал он, – но нас это не касается. Едем дальше. Они продолжали свой путь. Через полчаса они достигли первых домов Нуази. Было около половины девятого, а то и все девять часов вечера. По деревенскому обычаю, все уже спали: в деревне не светилось ни одного огонька. Д’Артаньян и Планше продолжали свой путь. По обеим сторонам дороги на темно-сером фоне неба выделялись еще более темные уступы крыш. Время от времени за воротами раздавался лай разбуженной собаки, или встревоженная кошка стремительно кидалась с середины улицы и пряталась в куче хвороста, откуда виднелись только ее испуганные глаза, горящие, как карбункулы. Казалось, кошки были единственными живыми существами, обитавшими в деревне. Посреди селения, на главной площади, темной массой возвышалось большое здание, отделенное от других строений двумя переулками. Огромные липы протягивали к его фасаду свои сухие руки. Д’Артаньян внимательно осмотрел здание. – Это, – сказал он Планше, – должно быть, замок архиепископа, где живет красавица де Лонгвиль. Но где же монастырь? – Монастырь в конце деревни, я его знаю. – Так скачи туда, – сказал д’Артаньян, – пока я подтяну подпругу у лошади; посмотри, нет ли у иезуитов света в каком-нибудь окне, а потом возвращайся ко мне. Планше повиновался и исчез в темноте, между тем как д’Артаньян, спешившись, стал подтягивать, как и сказал, подпругу. Через пять минут Планше вернулся. – Сударь, свет есть только в одном окне, выходящем в поле.