— Про девочку в буфете? — Что? Нет! О самом первом! Не помнишь? Мы с тобой были на первом курсе? Февраль, лужа! Лужа! Конечно, я помнил лужу. Это была царь-лужа! В низине соседней улицы постоянно прорывало канализацию или выступали грунтовые воды — не знаю точно причину рождения этой местной достопримечательности. Но круглый год на проезжей части улицы стояла лужа. Глубиной в полфута. Во время дождей — глубже вдвое. Все мальчишки, живущие вокруг этой лужи, хорошо зарабатывали в периоды ее «разлива»: выталкивали за полтинник застрявшие «Москвичи» и «Жигули». Васька Глибин как-то хвастал, что в день до четвертака с лужи снимать можно гарантированно. И никогда это уличное проклятие автомобилистов не замерзало — несмотря на самые лютые морозы, потому что движение машин было круглосуточное. Сама-то не замерзала, а вот края ее в феврале представляли собой высоченные ледяные «Гималаи» на тротуарах по обе стороны дороги. И обойти эти ледяные торосы не было никакой возможности. А нам с Захаром нужно было срочно попасть в женское общежитие медицинского института — отметить 23 февраля. И кратчайший к празднику путь пролегал как раз через описанную природную аномалию. Да мы там чуть не ежедневно мимо ходили. И всегда удачно! Но в тот раз была ночь, а я обут в резиновые сапоги (случившаяся днем оттепель заставила), которые скользили на льду как копыта у той самой неосторожной коровы из народной поговорки. Я шел впереди, а Захар, в обычных зимних сапогах, тоже немного скользивших, но все же бывших неизмеримо более надежной опорой, чем мои, топал сзади. Мы ступили на высокий край ледяного Монблана, и я, в ужасе от предстоящего перехода, — куда там Суворову с его Альпами! — стал громко приговаривать: — Сейчас упаду, сейчас упаду, сейчас упаду! Ноги скользили во всех направлениях сразу, я хватался руками за воздух, но каким-то таинственным образом крался по вершине ледяной горы и неустанно «предсказывал»: — Сейчас упаду, сейчас упаду! И упал! Только не я, а Захар позади меня упал. Ровно в черную муть плещущейся лужи! Упал и лежит не шевелится в самой странной позе, которую мне доводилось видеть: задница в воде, а ноги и голова торчат над волнующейся рябью лужи. Я не стал размышлять долго, а, тяжело вздохнув, отправился в самую глубину предательского явления — спасать друга! Конечно, я его вытащил и сразу спросил — зачем он держал задницу в воде? — Мама говорила не мочить ноги и голову зимой, чтобы не заболеть, — промямлил Захарка, ощупывая замерзающие джинсы. Но даже тогда он извлек выгоду от «предсказанного» мною падения (правда, выходит, вещал я неверно — обманул друга): все внимание наших подружек сосредоточилось в ту ночь на «несчастном утопленнике»! Вспомнив этот забавный случай, мое, как оказывается, «первое предсказание», я рассмеялся; Захар поддержал меня, смешно изобразив мое передвижение по вершине айсберга: — Сейчас упаду, сейчас упаду, сейчас упаду! К двум часам ночи мы обо всем договорились, расписали роли, распределили обязанности и действия и с чистой совестью поехали отсыпаться, чтобы на следующий день начать операцию, громко названную Майцевым «Возмездие». Две недели мы ничего явного не предпринимали, подготавливая почву для внезапного и сокрушающего удара. Вернее, готовил Захар, а я просто ждал. Утром во второй октябрьский вторник, сразу после Дня Колумба[73], я сидел перед терминалом Bloomberg'а, собирая сведения для загрузки нашего робота заданием. В той комнатушке, где обитали наши девицы — Эми, Линда и Мария — сначала послышались громкие вопли, потом они что-то громко принялись выяснять. Я уже собирался было выйти из кабинета и узнать, в чем дело, когда дверь открылась и в проеме появилась Линда — симпатичная безмозглая брюнетка с ярко-голубыми глазами. Если вам попадались такого типа красотки, вам должно быть знакомо жуткое чувство, возникающее всегда, когда смотришь им в глаза в солнечный день — кажется, что зрачков нет вовсе. Она вытаращила свои и без того огромные глазищи, чем привела меня в неописуемый ужас, оглянулась и прошептала: — Там, там, там, мистер Саура. — Она показывала своей почти прозрачной лапкой куда-то за спину. — Там, на стоянке… За ней замаячила Мария — смуглая мексиканка, лучше всех мне знакомых людей готовившая кофе. Носила она черную косу, как у подружки Венечки Ерофеева — «от попы до затылка» и стягивала волосы в неё с такой силой, что иногда казалось, что кожа на ее смуглом лбу должна бы и лопнуть уже. Но как-то пока обходилось. — Мистера Рассела убили! — возопила Мария. Я выскочил из кабинета так шустро, что едва не сшиб обеих на пол. Третья — Эми — торчала у окна и обеими ладошками закрывала рот. Подвинув ее в сторону, я посмотрел вниз. С высоты шестого этажа мне открылся вид на паркинг, посреди которого возле «Линкольна» Рассела лежал человек в таком же плаще, что обычно носил Чарли. — Мария, вызовите врачей и полицию! — успел я крикнуть, выбегая из офиса. Конечно, Рассел был жив, ведь мы договаривались с Захаром только отправить его на больничную койку. Потому что избавляться от него пока еще было рано. Захар нашел где-то пару бородатых рокеров, которые за двадцать сотенных бумажек согласились «поучить негодяя, обесчестившего племянницу», потом сбрить бороды, выкинуть клепаные куртки и навсегда уехать из Луисвилла, а лучше вообще из штата. Были бы мы в Нью-Йорке или Бинтауне, на эту роль весьма подошли бы негры, но в Кентукки все черные наперечет, и каждого из них знают все окрестные собаки. А две бейсбольные биты в руках умелых бородачей дают ничуть не худший результат, чем такие же инструменты в черных лапах белозубых детей Африки. Приехавшие медики констатировали перелом ноги и обеих рук, сильный ушиб на затылке и сотрясение мозга — все, как обещал Майцев. На пару месяцев за место дислокации Чарли можно было не волноваться. Перед тем как Чарли укладывали в машину, он пришел в сознание и успел сообщить полицейским особые приметы нападавших: джинсовые куртки, черные очки, банданы и рыжие бороды на всю грудь. Еще у него пропал бумажник с тысячей долларов и несколькими банковскими карточками, нашедшимися в урне у выезда с паркинга. Полицейский даже пошутил: — Вас, сэр, избили и ограбили ZZ Top[74]? Чарли скривился, но кивнул: — Вроде того. — Он застонал и отвернулся, показывая, что разговаривать ему тяжело. Его носилки впихнули внутрь медицинского микроавтобуса, а полицейский, обернувшись ко мне, заметил: — Непросто будет найти людей с такими приметами. Бутафория, должно быть. Обычное ограбление. Я растерянно пожал плечами. С меня сняли показания, но я мало что мог рассказать. Не удовлетворившись моим мнением по поводу происшествия, побеседовали и с Марией, увидевшей избитого Чарли первой. Мы расписались в протоколе и вернулись восвояси, где нас уже поджидал Захар, сильно озабоченный моим и Чарльза отсутствием. — Прямо обе руки? Ай-я-яй, кто же это сделал? — причитал он, слушая подробности, рассказываемые Марией. — И ногу? Бедняга! Полиция должна найти негодяев! Подумать только, среди бела дня избивают людей и отбирают у них тысячу долларов! Линда и Эми пытались дополнить происшествие своими впечатлениями и переживаниями за судьбу мистера Рассела. Получалось красочно и живо. Они тут же вынесли решение «не оставлять такого обаятельного и симпатичного мистера Рассела» одного и повесили на стену график посещения больного. Вечером на набережной мы с Захаром вволю посмеялись над душевными терзаниями наших помощниц. Майцев передразнил каждую из них — Эми и Марию очень похоже, а вот образ Линды ему, прямо скажем, не удался. Наверное, это потому, что Захар пытался подбивать к ней клинья, а упрямая брюнетка все никак не могла взять в толк, что от нее требуется ее работодателю. А, вернее всего, вела какую-то свою хитрую игру по закабалению моего друга. В офисе наши торговые дела должны были продолжаться и без Чарли — через налаженную им систему. Оставался еще Джош, который считал Чарли главным боссом. Следовало известить Келлера и прибрать инициативу к рукам. Этим должен был заняться Захар, а я отправился в туристическое агентство приобретать путевку в снежную Россию, где по улицам городов бродят медведи с балалайками и выпрашивают у русских мужиков замерзшую водку. Да и самому мне очень хотелось посмотреть на «перестройку, ускорение» и еще не объявленную «гласность». Глава 11 Неправду говорят, что деньги решают все. Не все, но очень многое. Визу в СССР мне открыли за две недели — уложились в оговоренный срок, пока Чарли лежал в больнице на вытяжке. Я навестил его несколько раз, пообещал, что непременно разберемся с рокерами, даже если полиция окажется бессильной (на что втайне очень надеялся). Два раза со мной приходил Джош, которому Рассел объяснил, что пока он прикован к кровати, Келлеру следует слушаться моих советов или, если что-то случится со мной — Зака. Так что с этой стороны тоже все было улажено. Рассел попросил Захара заехать к нему домой и оставить на автоответчике сообщение о произошедшем несчастье — чтобы, если кто-то начнет его разыскивать, не подняли ненужную панику и знали, где его найти. И эта просьба тоже была выполнена, потому что снимала сразу несколько злободневных вопросов. Оставляя хозяйство на Захара, я в который раз подивился своей предусмотрительности, заставившей меня два года назад тащить за собой в Америку единственного человека, которому я мог доверять без оговорок. В агентстве меня многократно и убедительно предупредили, что страшные агенты Кей-Джи-Би в России не оставят ни одного американца без внимания, будут следить за мной денно и нощно, обязательно попытаются устроить провокацию и лучше бы мне передумать и отправиться в Уганду на сафари. Это чуточку дороже, но зато столько впечатлений! И можно даже привезти домой слоновий бивень! Из пластика, правда, но выглядит лучше настоящего! А в Россию едут только делать бизнес, да потомки эмигрантов иногда вспоминают о ностальгии. К тому же совсем недавно «глупые русские» взорвали свою атомную станцию и теперь там всюду радиоактивность и пожары. Даже Госдепартамент выступил с предупреждением о нежелательности визитов граждан США в Россию. Однако я был тверд в своем решении познакомиться с «рашн перестрой-ка!» и пощупать «рашн пуссиз!» Я сообщил им, что смотрел в атласе и обнаружил, что Припять от Москвы очень далеко — как от нас до Нью-Йорка — ровно один локоть по карте. Это гораздо дальше, чем катастрофа пятилетней давности с разливом радиоактивной жидкости в соседнем Теннеси. А в Европе сейчас, похоже, модно с атомными станциями баловаться — вон и немцы в мае в своем Хамме тоже атомную электростанцию вслед за русскими бабахнули. На это им возразить было нечего и Серхио Саура — молодой стопроцентный американец из Аризоны — вылетел в Лондон. Чтобы, пересев там на другой самолет, вскоре оказаться в Москве. Про Хамм я узнал случайно — немцы предпочитали эту информацию не афишировать. Чернобыль расплавился 26 апреля, а немецкая THTR-300 под Хаммом — 4 мая 1986 года. И разумеется, вся радиоактивность над Европой имела исключительно советские корни. Конец октября в Луисвилле и Москве — это две большие разницы. И мне больше понравилась луиссвилская осень — мягкая и теплая, в которой даже дождь ласков, а ветер приятно гладит волосы. В отличие от московской мерзкой мороси с холодными шквалами, дующими сразу отовсюду. Вместе с галдящей группой англичан, канадцев и американцев я прошел через таможню. Небольшое количество молчаливых советских граждан, летевших тем же рейсом, направили через другое помещение. Пока стояли в очереди, я даже успел познакомиться с приятной канадкой лет сорока пяти — Анной Козалевич, родом из Веннипега, пожелавшей посетить страну, из которой ее родителей вывезли сразу после семнадцатого года. Где-то в Москве у нее должны были оставаться родственники, и с некоторыми из них даже удалось наладить редкую переписку. Она очень волновалась и говорила по-русски, старательно налегая на правильное произношение шипящих. Я показывал ей большой палец и смеялся, что «иваны просто примут вас за свою!» На самом деле я тоже нервничал. Небо над Шереметьево было серым с редкими светлыми подпалинами просветов, словно заношенная солдатская шинель. И в редкие дырки пробивались столбы слепящего солнечного света вперемешку с холодным дождем. Было зябко и противно — как в январе в Кентукки. Экскурсионный «Икарус» повез нас через половину столицы к гостинице «Россия», в самый центр — к Кремлю, над которым она нависла мрачной двенадцатиэтажной глыбой. Молоденькая девочка в очках заученно тараторила текст на английском о том, как рад Советский Союз приветствовать иностранную делегацию и какие красоты мы сможем лицезреть уже завтра утром. Один из накачавшихся виски американцев предложил ей прийти к нему в номер уже сегодня вечером, чтобы посмотреть на достопримечательность, что он вез для нее из самой Америки. С последним словом он схватился за мотню на своих штанах и громко заржал. Сидевший рядом с девочкой-гидом суровый мужик-сопровождающий лениво и безразлично глянул на американца, и тот осекся, решив отчего-то, что девятиэтажка, мелькнувшая за окном, гораздо интереснее «русской курочки». Я отвернулся и стал смотреть на Москву, на пролетающие мимо меня дома по Ленинградскому шоссе. За два года я совсем отвык от своей страны. Но там это было незаметно — много дел, переживаний, просто некогда. И только здесь, в красном «Икарусе», меня одолела ностальгия. Я едва не всплакнул, но сидевшая рядом Анна заговорила с экскурсоводом на русском — излишне правильно и несколько преувеличенно шепелявя, и этой корявостью неловко построенных фраз выдернула меня из навалившихся воспоминаний. Мне достался однокомнатный номер на восьмом этаже самой большой гостиницы мира, выходящий огромным окном — во всю стену — во внутренний двор, огороженный четырьмя корпусами «России». Окно закрывалось тяжелыми шторами, отсекая не только свет снаружи, но и любые звуки, что изредка доносились с улицы. Широкая кровать с серым пледом, журнальный столик с графином и тремя стаканами, кресло, обитое дерматином (точно такое я видел когда-то давно в институте — в приемной у декана), письменный стол со стоящим на ним бордовым кнопочным телефоном, два стула, холодильник и телевизор «Изумруд» с дистанционным пультом управления на длинном витом шнуре составляли убранство моего временного жилища. Я позвонил Захару и доложился, что долетел нормально, что в Москве мокро и холодно, что «рашн чикз» еще толком не видел, словом, если меня слушали, то услышали обычный треп развязного американца. В ответ Захар восторгался моей смелостью и безголовостью, завистливо поохал, что он на подобное путешествие к «комми» никогда бы не отважился, и в конце заверил, что дела идут просто замечательно, и посоветовал лишний раз не волноваться, а показать русским Иванам, как умеют отдыхать парни из Штатов. После разговора я включил телевизор, чтобы послушать в программе «Время» про славных хлопкоробов Ферганской долины, по которым уже успел изрядно соскучиться. Или про строителей БАМа, хотя можно было бы и о доярках Рязанщины — черт, да я был бы рад любому производственному репортажу, которыми так был полон телеэфир два-три года назад! Но вместо этого я услышал долгий нудный рассказ об очередных инициативах Горбачева: вывод нескольких советских полков из Афганистана, очередные сожаления о бестолковой встрече Рейгана и Горбачева в Рейкьявике, где так и не удалось договориться о приостановке работ над СОИ. Я так и не понял, почему Михаил Сергеевич считал, что победитель станет о чем-то договариваться с побежденным? Что за детская наивность? Этот лысый человечек вообще был какой-то инфантильный — создавалось впечатление, что он искренне верил в ту галиматью, что нес в массы. И еще больше потрясала его убежденность, что господин Рейган что-то решает. Если уж Генеральный секретарь — первый после Бога (которого согласно действующей идеологии просто нет) — и тот не всегда волен принимать единовластные решения, то почему несчастный Ронни должен обладать исключительным правом? Словно на него не давят ребята из «Нортроп-Грумман»[75], «Боинг»[76], «Локхид Мартин»[77], «Бектел»[78], «Дженерал Дайнемикс»[79] и иных, сильно алчущих бюджетных денег компаний? Что делала советская разведка в это время? Неужели М. С. Горбачев не получал сведений о том, кто на самом деле заправляет мировой политикой? Или это был отчаянный рывок с желанием спасти издыхающие экономику и идеологию? В любом случае, ни к чему хорошему его телодвижения не приведут. В общем, программа «Время», прежде мною любимая за жизненный оптимизм, стала какой-то ужасной дырой в Зазеркалье, откуда на свет божий лезли глупости, нелепости и страхи. А может быть, это я за последние годы так изменился, что во всем стал видеть плохое? Разбираться с этим не хотелось, да и перелеты прилично меня утомили. Вспомнив, как трудно перенес акклиматизацию, оказавшись в Штатах, я принял душ и просто лег спать.