– Ты себя изводишь, я на это уже смотреть не могу. Конечно, то, что случилось, – ужасно и несправедливо. Томочка – прелесть, ей бы жить да жить, но… Не с тобой. Илья от неожиданности поперхнулся компотом. – Как ты сказал? – Ты глазами-то на меня не сверкай, – не смутился Миша. – Томочка была тебе не пара. И не в том дело, что она плохая, а ты хороший, а в том, что ты ее не любил по-настоящему. Хотя бы так, как она тебя. И сам это всегда знал, и мне говорил, а потом вбил себе в голову обратное. Илюха, это была благодарность, привязанность, дружба, что угодно, только не любовь. Томочка и сама это понимала прекрасно, потому и ушла тогда, осенью, перестала с тобой общаться. А после началась вся эта заварушка с отелем, ты, понятное дело, стал за нее бояться, переживать, а в итоге принял свои метания… – Замолчи, – сказал Илья. – Томочка потом сама поняла бы это и была бы несчастна. И ты бы понял, даже если еще не понимаешь сейчас, и возненавидел ее. – Ты пытаешься сказать, – Илья ушам своим не верил, – что смерть Томочки – это нечто вроде избавления? Прекрасный выход из патовой ситуации? То есть моя невеста вышла в окно – и тем самым освободила меня от необходимости мучиться возле нее всю жизнь, да еще и долю в квартире мне, как выяснилось, оставила? Илья уже не говорил, а кричал, чувствуя, как его колотит от ярости. – Ты сердишься, Юпитер, значит, ты не прав. Так, кажется? – вкрадчиво проговорил Миша, и Илья не выдержал. – Пошел вон! – вне себя заорал он. – Убирайся отсюда! Видеть тебя не могу! Миша и перепуганная Леля ушли, а он все метался по квартире, как животное в клетке. Взялся мыть посуду, разбил графин и несколько стаканов. Слабый голос в глубине сознания робко пропищал, что, возможно, в словах Миши есть какая-то часть правды, но Илья велел голосу заткнуться так же, как велел замолчать Мише. Никакая это не правда. Любовь бывает разная, и Илья любил Томочку. Точка. Каким же надо быть идиотом, какой бездушной скотиной, чтобы на девятый день после смерти человека, в его же собственном доме сидеть и рассуждать, что его (точнее, ее гибель!) – только на пользу! Неужели Миша – его лучший друг, брат! – действительно говорил это? Был способен на такую жестокость и черствость? Гнев, дурная энергия требовали выхода, и Илья зашел в комнату матери. Она сидела в кресле с книгой в руках. Увидев Илью, положила томик на колени и посмотрела на сына. – Больше не смей обсуждать меня ни с кем. Мое настроение, аппетит, работу, самочувствие – ничего! – Ты имеешь в виду не обсуждать с Мишей? – уточнила она. – Но мы не… – Хватит уже пытаться решать, что для меня лучше, что хуже! Мать хотела возразить, но не стала. Согласно склонила голову: дескать, ладно, так и сделаю. Она смотрела на сына каким-то очень знакомым взглядом, и через минуту Илья вспомнил, у кого он видел этот непробиваемый, холодноватый взор. У Миши, вот у кого. Лучший друг совсем недавно глядел на Илью, словно старший брат или отец на нашкодившего дошколенка, хотя никогда прежде не позволял себе этой умудренности и снисходительности. «Что с ними такое? Они смотрят и ведут себя, словно близнецы», – внезапно успокоившись, подумал Илья. Как говорила Леля, мать и Мишу изменила близость смерти? Мать встала с кресла. – Мне чаю хочется. Налить тебе, сынок? Илья обвел взглядом ее комнату и увидел сидящую на кровати куклу Габриэлу. Игрушечная красавица смотрела бирюзовым немигающим взором. – Она тебе нравится? – спросил Илья, вспомнив, что Томочка говорила, как мать в первый вечер после его отъезда нервничала, просила убрать куклу с глаз долой, выбросить ее. – Милая, симпатичная такая, само очарование, – с улыбкой проговорила мать, подойдя к нему. – Она мне сразу понравилась, по-другому и быть не могло. Кстати, я тут подумала, что хочу сама попробовать делать кукол. Знаешь, прочла одну книгу, и это, оказывается, очень увлекательно – мастерить игрушки. Правда, понадобится много всякого-разного, но это же не проблема, есть даже специальные магазины. Мать говорила, а Илья с трудом понимал, о чем это она. Неожиданно пробудившееся желание рукодельничать казалось неважным, несущественным – особенно сейчас. Почти столь же неуместным и оскорбительным, как Мишины слова о Томочке. Ирина легонько поцеловала его в щеку. – Пошли, дорогой мой, почаевничаем. Пироги такие вкусные получились. Особенно с капустой. А с Мишей помирись, он за тебя переживает. Как и я, – донесся уже из коридора ее голос. Илья стоял посреди спальни Ирины, глядя перед собой. Она напевала что-то вполголоса, наполняя чайник. Покрывало на кресле, где мать только что сидела, сползло, и Илья подошел, чтобы его поправить. Между спинкой и сиденьем что-то белело. Он убрал покрывало и увидел, что это книжка небольшого формата. Потянул ее – и оказалось, что это не книга, а материн «разговорный» блокнот, который ей теперь без надобности. Завалился в щель, а она и не заметила. – Ты идешь? – позвала Ирина. – Да, – отозвался Илья, сунул блокнот в карман, не зная в точности, зачем он ему (разве что былое вспомнить?), поправил покрывало и вышел из комнаты, погасив свет. Глава третья Спал Илья той ночью отвратительно. Забыться сном удалось только под утро, и он увидел такой кошмар, что больше не рискнул закрыть глаза. Приснилась ему Томочка. Мертвая. Ее изуродованное, залитое кровью лицо маячило за окном. Переломанные руки царапали стекло, пытались открыть створку. Чудовище, в которое превратилась Томочка, висело за окном, похожее на большую пиявку, и шипело, требуя впустить его внутрь. – Я твоя невеста! Дай мне войти! Потом в руках у существа оказалась кукла Габриэла. «Томочка» колотила ею по стеклу до тех пор, пока не разбила его. Илья проснулся от звона осколков, озираясь по сторонам. Жуткое лицо монстра стояло перед глазами, и он не сразу понял, что это был всего лишь сон. Окно, разумеется, было целым, но на фоне Илье почудился кукольный силуэт. Илья испуганно моргнул, а когда открыл глаза вновь, силуэт исчез. «Кукла, – подумал он. – Вечно эта проклятущая кукла». Конечно, и кошмар ему привиделся потому, что он целый вечер думал о Габриэле. Посидев с матерью на кухне, Илья вернулся к себе и принялся изучать «разговорный» блокнот. Он был исписан почти до самого конца, и более девяноста процентов записей были сделаны до отъезда Ильи в командировку. Несколько последующих записей тоже не содержали ничего необычного. А потом было то, что мать написала про куклу: «Выброси это не кукла а демон бес нежить я боюсь страшная как зверь хочет сожрать меня». Они с Томочкой созванивались, и девушка рассказала, что кукла не понравилась матери, даже чем-то напугала. Видимо, не желая его волновать, Томочка не прочла ему надпись, просто упомянула, что Габриэла не пришлась Ирине по душе, мать даже попросила ее выбросить. Но теперь было очевидно: Томочка сгладила углы, преуменьшила. У Ильи глаза на лоб полезли, когда он прочел слова матери о «демоне» и «нежити», о том, что звероподобная кукла «хочет сожрать» ее. Что произошло дальше, Илья толком и не знал. Занятый своими делами в командировке, он напрочь забыл об этой истории с куклой, не спросил Томочку, а сама она тоже ничего не рассказала. Поэтому Илья понятия не имел, чем все в итоге закончилось. По всей видимости, мать перестала бояться куклы и попросила Томочку ее вернуть. Или сама нашла, куда Томочка ее спрятала, и вытащила. Вроде бы это все и значения не имеет – какое отношение к тому, что тревожит Илью, может иметь обычная (хорошо, пусть и не совсем обычная) игрушка? Но кукла не шла из головы. Что-то тут было не так, и при мысли о Габриэле наползал иррациональный, ничем вроде бы не подкрепленный страх, почти такой, какой Илье уже приходилось чувствовать в отеле «Петровский». Причин тому было две. Во-первых, когда Илья вчера спросил мать, нравится ли ей кукла, она улыбнулась и без заминки ответила, что Габриэла ей понравилась сразу. Но это точно была ложь! Зачем же ей врать? Почему бы не рассказать о том, что поначалу кукла ее не впечатлила, а потом все изменилось, не представить это как забавное происшествие? А во-вторых, тон записи. Мать явно была сильнейшим образом напугана и, как ни крути, так быстро ее мнение измениться не могло. Пока не выздоровела чудесным образом, мать была подвержена сменам настроения: могла нежданно-негаданно расплакаться, например. Но проявлений такого ужаса не было ни разу. Илья вертел в голове ситуацию так и эдак, но не мог найти ни одного рационального объяснения ни тому, почему мать так напугалась, ни тому, почему страх внезапно сменился обожанием, ни тому, с какой стати ей понадобилось скрывать это. Следующая запись была последней в блокноте. По-видимому, после мать уже заговорила, так что необходимость писать отпала. На листе было всего три предложения: «Мне нужно полежать. оставь меня. не беспокой». Тон холодный, неприязненный. Буквы почти ровные, да еще и знаки препинания на месте. Это было абсолютно не похоже на ту сердечность, если не сказать обожание, с которым мать всегда относилась к невесте сына. Они что, поссорились? Томочка ничего об этом не говорила. Возможно, опять-таки решила не беспокоить Илью. Или тут что-то другое? Как разобраться? И вишенка на торте: следующая страница оказалась вырвана. «Черт бы побрал эту командировку», – в который раз подумал Илья. Хорошо, пусть мать и Томочка поссорились, всякое бывает. Но само построение фраз, слова вроде «оставь меня» – это было не похоже на то, как мать обычно разговаривала. Точнее, не было похоже на прежнюю Ирину. А вот на ту женщину, в которую она превратилась, – очень даже. И снова эти перемены, снова головоломка… Стоя под душем, пытаясь прийти в себя после бессонной ночи и приснившегося кошмара, Илья понял лишь то, что отсчет начался с появления куклы. Он, между прочим, всегда настороженно относился к куклам и манекенам. Человекоподобные пластмассовые создания, имитирующие людей, внушали Илье опасение с самого детства: было в них что-то пугающее. Самыми страшными фильмами ужасов казались те, где фигурировали куклы, и мысль о том, что они способны двигаться, пока на них не смотришь, или служить сосудом для потусторонней сущности, навевала ужас. «Демон бес нежить», – вспомнилось Илье, и горячая вода вдруг показалась ледяной.