Первое слово Я знаю, что было так: однажды камень на дне болота в мировой ночи заговорил. В нём родилось первое, скрипучее и невнятное, глухое и дремучее слово. Отрезанная голова ответила ему. Загорелся костёр, на который сошлись живые и мёртвые, звери и птицы, травы и люди. Так начался разговор всех со всеми, разговор-обещание, направленное туда, где все и всё живо. Кровь сердца В своей жизни я слышала некоторое количество советов о том, как надо писать. Они у меня в одно ухо входили, в другое выходили. Запомнилась мне только прочитанная в детстве новелла Пауля Хейзе – «Сказка о крови сердца». Это была история про молодого поэта Ганса, его друга Фантазуса и прекрасную циркачку, в которую Ганс трагически влюбился. Из этой сказки-новеллы мне запомнилась идея, что писать надо кровью сердца. Пожалуй, это и осталось единственным, что показалось мне стоящим из того, что я слышала о том, как надо писать. Потом я поняла, что многие люди не очень-то различают, что написано кровью сердца, а что нет, что это различение – редкий дар, да и не для всех это важно. Наша способность это видеть ограничена, и материя это недоказуемая, не подходящая для споров и оценочных суждений. Тем не менее мне интересны именно те, в чьих произведениях я смогла увидеть и узнать эту кровь сердца. Кровь сердца в моём восприятии – не выстраданность, не опыт, это скорее другая материя, не от мира сего, которая должна наполнить произведение, чтобы оно ожило. И чтобы эта другая материя излилась – что- то должно случиться, какая-то «анатомическая» целостность сердца (да и есть ли она?) должна быть нарушена. И когда я встречаю что-то кровью сердца созданное – я испытываю какое-то узнавание не от мира сего и чувствую, что вот это – живое, и я живая, и всегда испытываю параллельно какую-то грусть и жалость, потому что понимаю, что для того, чтобы это было создано, – должна была пролиться незримая кровь, и всё подлинно прекрасное кажется мне величественным и жалким одновременно. Иллюзии Дедушку я в своей жизни уважала больше всех людей. Но про загробную жизнь он иногда говорил что-то очень для меня странное. Когда я была маленькой, дедушка говорил мне, что Бог – это космический разум, и с этим всё было хорошо. А в последние годы дедушка несколько раз говорил мне, что, возможно, после смерти человек оказывается в иллюзиях. Если он был хороший человек, то ему кажется, что он жив, близкие рядом, всё хорошо, а если был негодяем – ему видятся всякие мучения, которые с ним происходят. Но это всё иллюзии, которые ему зачем-то посылают. Сам дедушка хотел бы быть сохраняющей свою индивидуальность частью Космического разума и служить Богу, чтобы перед ним там, в Космосе, ставились разные задачи, и он бы помогал их решать. Но вот эта тема с иллюзиями казалась мне просто ужасной. Я думала, что всё ровно наоборот и если есть загробная жизнь, то это должна быть истинная реальность, по сравнению с которой наша земная жизнь скорее иллюзия. Типа что здесь мы видим как через тусклое стекло, гадательно, а там увидим поистине. Но дедушка несколько раз мне эту странную телегу про иллюзии повторял, и она меня пугала. Я стала её лучше понимать, про- анализировав свой опыт занятий осознанными снами – созданием и управлением иллюзиями. Эти страшные мысли про вечность загробных иллюзий стали приходить иногда и ко мне. Я представляла себе: а вдруг отрезанное от органов чувств сознание сохраняется после смерти и в этом отделённом от реальности состоянии вынуждено вечно вариться в своём собственном соку? Я исследовала мир сновидений, пытаясь в нём обнаружить возможность присутствия другого, и некоторые вещи, которые я обнаруживала, казались мне гораздо более глубокими и всеобщими, чем если бы они были просто моими индивидуальными порождениями. Однако информации, чтобы прийти к какому-то выводу, всё равно было недостаточно. Только появился этот страх замкнутости в своих иллюзиях, вечного одиночества, вечной весны в одиночной камере. Страх быть чем-то вроде аристотелевского ума-перводвижителя, который вечно мыслит сам себя, – меня всегда пугало это божественное, замкнутое в себе бытие, но ведь говорили, что это и есть вечное блаженство… За несколько лет до дедушкиной смерти я принесла ему «Тибетскую йогу сновидений», предложила прочесть, он заинтересовался, взял, но сказал, что прочтёт позже. Так и не прочёл, а я ничего не знаю про загробную жизнь, но очень скучаю по дедушке и надеюсь, что однажды где-то в вечной реальности мы встретимся. Слушать дыхание Когда я была маленькой, я по ночам слушала, как мама дышит во сне, не могла спать, сидела у её кровати и слушала – боялась, что она умрёт. Потом я стала ходить за ней по пятам, когда она бодрствует, и спрашивать: «Мама, ты жива? Мама, ты жива?» Так началась моя психическая болезнь, в четыре года, – с невыносимого, чудовищного страха маминой смерти. Когда Егор родился, я стала слушать его дыхание по ночам и видела, что Гоша тоже слушает его дыхание, иногда встаёт и проверяет его. Без этого беспокойства любить, кажется, и невозможно, и как это важно – когда твоё дыхание оказывается нужным кому-то ещё. Всё, что я хочу от тех, кто мне всего на земле дороже, – чтобы они дышали и жили; остальное приложится. Знаю, что и душить заботой нельзя, особенно детей, пусть уж Егор простит меня, если я тихо, на цыпочках подойду да немного послушаю, как он дышит ночью, а потом вернусь в свою кровать ворочаться, тревожиться, засыпать и снова просыпаться, пока кто-то незримый и любящий, всё знающий и крылатый, склонившись надо мной, слушает моё дыхание. Соскучилась Периодически я очень сильно чувствую, как скучаю по кому-то, а по кому – не могу понять. Кажется, все, кого я любила, вместились в эту скуку: дедушка и бабушка, Денис, Дима, Таня, ещё один мой бывший возлюбленный, моя любимая подруга юности Лиля, кто-то ещё… И хочется кому-то позвонить, поговорить, а кому? Кого-то нет на свете, с кем-то наши пути давно разошлись, а с кем-то мы и так регулярно созваниваемся, но почему-то это не унимает смутной тоски. Так и беру мобильник, листаю телефонную книгу, а потом откладываю, в итоге никому не позвонив. Где-то я читала, что Мэрилин Монро перед смертью хотела кому-то позвонить, а было некому, и она покончила с собой. Вот так и лежишь – грустишь, листаешь телефонную книгу, а потом наедаешься таблеток. Как же сильно я соскучилась, а по кому – не знаю. Эти мерзкие взрослые Когда я была маленькой, к нам в дом то и де- ло приходили чужие женщины и мужчины. Женщин водил дядя, а мужчины приходили к маме. Как-то раз, помню, мамин любовник Игорь вошёл вечером в мою комнату, как раз когда я сидела на горшке рядом с кроватью. Он увидел, что я сижу на горшке, и вместо того, чтобы уйти, застыл у двери, насмешливо глядя на меня, как будто намеренно желал меня смутить. И эта же ситуация повторилась с одной из женщин моего дяди, только я была уже постарше и писала в унитаз. Защёлка на двери туалета тогда почему-то не работала, и эта женщина открыла дверь в туалет как раз когда я сидела на унитазе и писала. Я помню, как она выглядела – растрёпанная, румяная, в халате. Увидев меня, она, вместо того чтобы закрыть дверь, тоже застыла, придерживая дверь открытой, и как-то плотоядно, блудливо на меня смотрела. Было ясно, что она очень рада, что застала меня писающей, и ей очень хочется продолжать на это смотреть и смущать меня. Я видела и понимала уже тогда, что для неё в этом есть что-то сексуальное. Это вполне понятно: желание подсмотреть, смутить, унизить, особенно в ситуации, когда тебе за это ничего не будет и ты имеешь дело с ребёнком, как же это естественно. Наверное, многие взрослые иногда позволяют себе такие маленькие скрытые радости, моменты тайного порочного наслаждения, немножко извращённые, но не выходящие за рамки допустимого, а где-то на границе этого допустимого останавливающиеся. Кто-то из друзей семьи сажает девочку на колени и незаметно трогает её половые органы, кто-то, работая учителем, слишком любит обнимать и трогать учеников, кому-то нравится наказывать, а кому-то просто смотреть, как ребёнок писает… Окорок Человеку свойственно хотеть о ком-то заботиться. Мой маленький сын укачивает свиной окорок для запекания, баюкает его, поёт ему песенки. В детстве я заботилась о куклах и плюшевых зверях, потом о гусенице Пеструше, потом о кактусе-декабристе, который еле выпросила у взрослых, потом о коте, потом о первом муже, а теперь у меня есть сын, но я слишком устала и, кажется, уже не могу ему ничего дать. Моих кукол и плюшевых зверей вынесли на помойку втайне от меня; гусеница Пеструша умерла в стеклянной банке по моей вине; о кактусе-декабристе долго заботился мой дедушка, после того как я от них переехала, а когда дедушки не стало – мы отдали этот кактус моей свекрови, и его обглодал её кот, а мой детский кот умер у меня на руках; с первым мужем мы расстались – в общем, вся моя любовь и забота оказались тщетны и всё, что любила, я потеряла. Бедный мой сын, твой окорок для запекания, которому ты поёшь песни, сегодня приготовят, и ты узнаешь, что делает жизнь с теми, кому мы дарим свою заботу. Пой же ему колыбельную, и когда он заснёт, мы съедим его. Заросшие тропы Есть пути, которые заросли травой, потому что по ним долго никто не ходил. Есть такие забытые, заросшие травой пути в сердце и разуме. В детстве я много раз видела какую-то картинку или игрушку, а когда мне показали её через тридцать лет – я её не узнала. Штанишки, которые носит Егор, достались ему от Гоши, но Гоша не помнит, как носил их, не помнит их как свою вещь. Когда разум слабеет – всё больше путей зарастают травой, пока все пути не станут заросшими. Так заросли все дорожки в разуме моей бабушки. Так зарастают они и в моём разуме. Я не помню тысячекратно прочитанных, зачитанных до дыр в детстве книг. Я не помню, что чувствовала, глядя на человека, из страсти к которому когда-то наделала немало глупостей. Там, на заросших травой путях, наверняка осталось что-то самое важное. Я не могу вспомнить, куда эти пути вели и, главное, откуда. Я представляю себе, как складываются и гаснут айсберги нейронных звёзд, как они выплывают, мерцающие, почти вечные, и погружаются обратно в тёмное море забвения. Я представляю их себе как огромные конгломераты сияющих точек, переливающихся тропинок, прочерченных между вспыхивающими и гаснущими звёздами. Как жаль, что они не вечны, что и они – подобны бабочкам-подёнкам, живущим только день. Заросшие тропы – как вернуться и пройти вас снова? Как найти скрытое сокровище на забытой тропе? Как жить, зная, что и дружба, продлившаяся всю жизнь, заканчивается, когда айсберг погружается в море? Я вспоминаю глаза моей бабушки, полные заросших троп. Там, на забытых путях, на дне моря, я брожу в глубине моих снов и ищу тех, кого больше не найдёшь нигде. Когда закончатся мультики Есть страна – вся она из рисунков на блюдцах и прочей утвари, из иллюстраций в детских книгах, из изображений на вывесках, фантиках, открытках. Однажды, оказавшись в ней навечно, мы будем вспоминать: вот эту гору я видел в мультфильме, а этот домик нужно было собирать из мозаики, это было на наклейке, на обёртке шоколадки, это было рисунком на простыне, а это – гравюрой во взрослой старинной книге, которую мне давали посмотреть. Кто создал этот мир? В основном, заурядные художники-оформители, создатели вторичных образов, те, кто рисовал всякую ерунду ради куска хлеба, не вкладывая свою душу. Их душа и не нужна здесь; зато твоя душа вложила себя во все эти образы и сохранила их навеки. Каждый образ в ней полон вечного блаженства, потому что наполнен её собственной материей. Когда разобьются все блюдца и сгорят все книги, сотрутся в прах фантики и открытки и закончатся мультики, останется только эта страна, сотканная из детства, и её обитатели, которых ты тоже, несомненно, узнаешь. Переводчик камней Слушаю, как говорят камни. На даче у нас полно камней – гранитные валуны, остатки укреплений Зимней войны. Под тройной берёзой у нас на участке лежат три валуна. Они говорят с берёзой. С ними говорит бельевая верёвка, прищепки, гроза, прислонённый к скамье велосипед. Слушаю, как говорят камни, – о том, что известно им. Голое и покрытое мхом, завёрнутое само в себя, гладкое, серое, твёрже костей – слово камня. Я научилась понимать их речь – как глубокую, низкую вибрацию где-то в затылке, медленный дельта-ритм, немое пение из дремучего сна, в котором нет сновидений. Слушаю, как говорят камни, и пытаюсь перевести на русский, но ничего не получается. Странная встреча Мне было пятнадцать, я шла по улице в зелёной бархатной жилетке и короткой юбке, у меня были туфли на каблуках и мелированные волосы. Передо мной шёл бомж, мужчина неопределённого возраста, плохо одетый, плохо пахнущий, возможно, пьяный. Он шёл и что-то про себя бормотал. Я нагнала его, когда мы проходили под аркой у дома бабушки с дедушкой. Он посмотрел на меня, и я отчётливо услышала, как он сказал, обращаясь ко мне: «Девушка… красивая девушка… девушка Алла». Я обалдела. А он повторял: «Красивая девушка Алла, Алла», – и смотрел на меня. Я пошла дальше, ускорив шаг. За спиной бомж бубнил: «Девушка Алла, красивая, Алла…» Вскоре я перестала его слышать. Несправедливость. Суп В детстве я обладала обострённым чувством справедливости. Особенно тяжело я переживала несправедливость, которую видела со стороны взрослых. Другие дети для меня были по определению несправедливы, а взрослые, как мне казалось, должны были быть справедливыми, и это было ужасно, когда они совершали какую-то явную несправедливость. Акты несправедливости вызывали во мне очень сильное душераздирающее чувство, оно поднималось волной по телу и имело в себе что-то от гнева, что-то от ужаса, что-то от отчаянного желания сделать для других несправедливость ситуации столь же ясно видимой и неприемлемой, как для меня, желание, чтобы творцы несправедливости поняли, какое космическое преступление они совершают, поняли, что они делают то, чего не должно быть на свете. Меня душили слёзы и осознание собственного бессилия. И конечно же, я испытывала желание как можно скорее несправедливость прекратить и восстановить справедливость. К сожалению, бабушка моя, на мой взгляд, часто бывала несправедлива и не видела своей несправедливости. Но и другие взрослые, кроме дедушки, бывали несправедливы, просто я реже с ними соприкасалась. Дедушка был справедлив почти всегда. Я помню одну показательную историю про несправедливость, случившуюся со мной в школе, в шестом классе. Шёл урок английского языка, наша учительница надолго куда-то вышла, и, оставшись одни, ребята расшумелись. Я как раз сидела тихо, занималась своими делами. Ребята шумели так громко, что в наш класс заглянула чужая учительница английского из соседнего кабинета и попросила не шуметь. После этого одна озорная девчонка специально стала шуметь ещё громче, а потом подбежала и начала специально стучать в стену соседнего кабинета, откуда приходила эта учительница. Тогда эта чужая учительница, вся в ярости, снова заглянула в наш кабинет. В этот момент все шалившие притихли и приняли вид зайчиков. А я как назло подняла голову и посмотрела на эту учительницу с рассеянной улыбкой, и как назло мы встретились с ней взглядами, и она решила, что это была я, что это я стучала в стену, шумела и срывала её урок, раз я смотрю на неё и улыбаюсь. Она подскочила ко мне и впаяла мне двойку по поведению в дневник. Все оторопели, потому что, во-первых, я не была виновата и сидела совершенно тихо, а во-вторых, по английскому я была лучшей ученицей в нашей группе и получала всегда исключительно пятёрки. Учительница вышла, совершив свой акт мести, я молча спокойно сидела, как и прежде, показывая всем видом полное равнодушие к произошедшему, хотя, конечно, мне было очень неприятно – не из-за двойки, а именно из-за её несправедливости, незаслуженности. Девочка, которая стучала в стену и вместо которой я получила эту двойку, ничего в тот момент не сказала. Остальные ребята тоже, только один мальчик как-то неуверенно и негромко произнёс: «А за что Горбуновой двойку-то?» Продолжать свою мысль он не стал. Та девочка, что стучала в стену, была популярной в классе, её любили, а я не была популярной, меня любили только несколько подруг. Тем не менее на глазах у всех совершилась несправедливость, я невинно пострадала, и никто ничего не сказал и не сделал. Все съели эту ситуацию, как будто так и надо. Уже потом, на перемене, ко мне, если я правильно помню, всё-таки подошла эта девочка, из-за которой всё случилось, и сказала с неловкой и отчего-то, как мне показалось, высокомерной, чем-то невольно унижающей меня улыбкой: «Жаль, что тебе поставили двойку. Лучше бы мне поставили». Впрочем, я уже не очень хорошо помню, было это или нет. Любое сообщество для меня – место несправедливости. Место, где есть «популярные» и «непопулярные», место, где будут молчать тогда, когда нужно сказать и защитить, место, где несправедливость неизбежно будет совершаться и это будут съедать. Таково и сообщество литераторов. За семнадцать лет контактов с литературной средой я видела – и в свой адрес – много жестокой несправедливости. И я давным-давно решила душой не принадлежать ни одному человеческому сообществу, а к социальной стороне творческой реализации относиться как к супу. То есть эта социальная сторона творческой жизни в моём случае похожа на медленно и лениво варящийся суп. Я о нём почти не думаю и занимаюсь своими делами, только иногда подхожу, смотрю, как он там, помешаю да и уйду обратно. Вот он и варится по большей части сам по себе, как-то глупо так уж сильно душу вкладывать в суп: посолил, помешал – вот и все дела; а главное, когда он сварится, не забыть вытащить топор, суп-то мой из топора, вот и весь секрет, а вы что думали.