В юности у меня был период, когда я увлекалась идеями евразийства и Дугиным. У нас на философском факультете как раз была группа юных евразийцев. Они встречались в кабаке «У Евгеньича», и я как-то раз посетила такую сходку. Разговоры там велись примерно такие: «Я – поклонник высшей социологии Климова. Тебя, Борис, нужно расстрелять как дегенерата», – это сказал Макс, бывший скинхед. Борис, еврей по национальности, ответил: «Ты, Макс, ничего не понимаешь. Чистые нации – это хорошо. Они не вырождаются и потому имеют право на существование. Вырождение – от смешения крови. Всех полукровок, особенно полуевреев, нужно расстрелять, а чистые евреи тут ни при чём. Все полукровки – выродки!» Наполовину еврей Витя заливался радостным смехом: «Да все мы дегенераты. Миша вот – косой. Мы с Борисом ростом не вышли. “Евразия” – это партия карликов». Борис с хохотом предложил: «Вот что: называйте меня Боря Геббельс!» Когда я подошла к их столику, все дружно подняли руки в римском салюте и закричали «Хайль». Миша взял слово: «Ребята, как круто, что мы здесь собрались. Макс, возьми выпивку, пива на всех. Этот кабак – он действительно подпольный, да? Во дворе, в подвале… Никого, кроме нас, нет. Самое то – обсудить партийные дела. Как всё это похоже на сходку НСДАП, да? Вот, смотрите, это фашистская шапка. Давайте по кругу высказывать ваши предложения, и говорящий пусть надевает эту шапку. Макс, взял пиво? Давай, надевай шапку. Какие есть предложения по сути дела?» Макс промямлил: «Ну… То, о чём я говорил… Барабаны и тоталитарное шоу…» Принято дружным хайлем. Следующим шапку надел Витя: «Я хочу отметить, что предыдущая акция со стрельбой по “кока-коле” прошла очень успешно. Можно снова что-нибудь с “кока-колой” замутить». Тут хозяин кабака, бывший мент Евгеньич, вошёл в помещение из подсобки. Борис, стаскивая шапку с Вити, как раз задал вопрос: «Нужно ли нам дружить с коммунистами и – шире – левыми? Всё-таки фашист коммунисту не товарищ». Тут Евгеньич не выдержал: «Ребята, а что это я слышу, что вы всё время себя фашистами называете? Вы что, фашисты?» – «Нет, Евгеньич, ты успокойся, конечно, мы не фашисты», – примирительно сказал Миша. «Фашисты – враги были!» – выпалил Евгеньич. «Конечно, Евгеньич, враги», – согласился Миша. Евгеньич вернулся в подсобку, и Миша цинично сказал, обращаясь к остальным: «Евгеньич уже мышей не ловит. Алкаш старый». Тут, не став надевать шапку, я поддержала мысль Евгеньича и высказала своё наивное недоумение: «А какое отношение всё происходящее имеет к фашизму? Почему всё время всплывает тема фашизма? Евразийство же не фашизм». Миша спросил: «А что тебя вообще напрягает?» Все заржали. Витя единственный снизошёл до моей тупости и пояснил: «Я – фашист. Ты пойми, у нас эстетический фашизм. Не расовый, не национальный. Нам нравится фашизм как стиль. Чем более творческая и безумная личность, тем быстрее она к нам придёт. “Евразийский союз молодёжи” считает себя вершиной всех политических течений и своими предшественниками считает всех, у кого есть идея: и фашизм, и коммунизм, и анархизм». Пьянка, в которой принимали участие и несколько девушек, продолжилась на квартире у Макса. Показывая на кровать и многозначительно ухмыляясь, Макс сообщил: «Вы и представить себе не можете, что вчера здесь лежало». Парни заржали. «Ха-ха! А мы с Витьком – гомики!» – сказал Борис, и парни поцеловались взасос. Потом Витя пожаловался: «А у меня вот с ориентацией всё-таки беда, несогласовка. Интеллектуально я пидор: мужское начало, метафизический принцип и всё такое. Мужчина метафизически выше женщины, а женщина – ничто, пустое место. А в реальности – встречаю я девушку и понимаю, что она в тысячу раз лучше всех мужиков, все мужики – козлы, а она прекрасна, и ебать хочется именно её». Посреди ночи мы отправились на маленькое кладбище в заводском районе, недалеко от квартиры Макса. Было полнолуние. Всю дорогу парни рычали, кричали «хайль»; свернули столб с дорожным знаком, разбили витрину. Миша порывался «бить хачей». Когда зашли в магазин купить ещё выпивки, Витя громко заорал: «Это мы, фашисты!» Дальше парни хором закричали: «Евразия! Смерть за Евразию! Евразия – говно! ЕСМ – говно!» На кладбище в склепе все распивали водку. Слово взял Миша: «Давайте скажем то, что всем нам очевидно. ЕСМ – говно! Евразия – говно! Суть в том, что мы – Фронт Сопротивления Демиургу, и следующую акцию мы начнём с гностической католической мессы. Мы – гностический мистический орден». Дальше Миша своротил православный крест с какой-то могилы и притащил в склеп. Тут я забилась в угол склепа и начала плакать. Я вся содрогалась от рыданий, а Боря и Витя меня утешали. «Надо всем этим надо смеяться, а не плакать. Эти ребята своё уже отплакали. Все мы мёртвые тут. Вся жизнь – постоянная инициация», – говорил Боря. Я выла. «Не плачь, это правильно, что крест сломали, – говорил мне Витя. – Надо ломать всё, что можно сломать. Встретишь Будду – убей Будду, встретишь патриарха – убей патриарха, встретишь отца и мать – убей отца и мать. Евразия – это ерунда, ЕСМ – это ерунда. На самом деле речь идёт о том, чтобы сложилась здесь некоторая компания людей, которые что-то понимают и могут терпеть друг друга, потому что иначе нам, уёбкам и отморозкам, одиноко». В общем, как-то так получилось, что интерес к евразийству и всему, что его окружает, я утратила напрочь. Впрочем, и было это всё по молодости, по глупости. Сейчас я, наоборот, предпочитаю левых, но всё же решила для себя ни с какими политическими силами и группами никогда не связываться. Отец Анатолий Тем давним летом на Украине, когда мне было восемнадцать и вначале я тусовалась в Одессе в гей-лесби-клубе, а потом провела несколько дней у деда по отцу в деревне Субботовке, после всех этих приключений я наконец отправилась в Киев. В Киеве меня согласилась принять какая-то знакомая деда по отцу, Валерия Алексеевна, пожилая женщина, которая жила одна, только иногда к ней приходил бывший муж. Я собиралась у неё исключительно ночевать, а все дни гулять по городу и где-то тусоваться. В первый же день я нашла себе компанию из тусующихся на Майдане Незалежности неформалов. Там была пятнадцатилетняя хорошенькая девушка, несколько юношей её возраста и один уже взрослый парень, со смуглым потрёпанным лицом и очень яркими внимательными глазами. Он был в косухе и бандане, звали его Толик. Меня немножко удивило, что он как будто слегка опекает остальных ребят. Мы начали пить пиво, а потом поехали к этой пятнадцатилетней девушке домой в район Оболонь, у неё как раз родители куда-то уехали. Там мы варили картошку, пили пиво и смотрели «Шрека». Толик один почистил и сварил всю картошку. Потом он сделал мне массаж ног, сам вызвался со словами: «Ты, наверное, устала, издалека приехала, ещё не отдохнула». А у меня даже ноги все были в дорожной грязи, я их ещё вымыть не успела, но его это ничуть не смутило, и он долго и очень приятно массировал мне ноги. И я почувствовала, что он искренне хотел доставить мне радость и в этом не было совсем ничего сексуального, он и не думал ко мне приставать. Он просто хотел сделать мне добро, и вообще всем хотел делать добро и искал такие возможности. Вечером, когда мы возвращались в город, мы с Толиком немного отстали от остальных ребят, и он рассказал мне, что он – переодетый священник и несёт служение среди неформалов, что он никому не открывается, но почему-то мне захотел открыться. Он какую-то специальную стипендию получает на это служение, но в веру никого не пытается обращать, а всем помогает – и наркоманам, и сатанистам. Просто ходит среди них и пытается спасать тех, кому совсем плохо: устраивает в больницы, оплачивает лечение, кормит, разговаривает, поддерживает и старается вытаскивать с самого дна. Сам он – бывший наркоман, уже умирал от героина, и многие его друзья умерли, но ему явился Христос на кресте, в которого летели шприцы и бутылки, после этого он изменил свою жизнь, завязал с наркотиками, много странствовал и построил много церквей, стал священником. А я в то время была лесбиянкой, по крайней мере так думала, и у меня была девушка. Я решила его проверить и сказала: «А я лесбиянка». Он сказал: «Как интересно, можешь рассказать мне об этом поподробнее? Я хотел бы ещё раз с тобой пообщаться и узнать об этом побольше». А я и сама хотела его ещё раз увидеть, очень он мне понравился, я не заметила в нём никакой фальши – всё было настоящее: настоящая любовь, настоящая вера. Эту любовь его ко всем я почувствовала, когда он массировал мои грязные ноги. Что-то исходило от него совершенно особенное. Мы договорились в условленное время на следующий день встретиться на Майдане и провести этот день вместе. Возвращаясь домой к Валерии Алексеевне, я купила и съела на улице какую-то маленькую пиццу, после чего, уже на подъезде к дому, меня начало рвать, заболел живот, поднялась температура чуть не до сорока, и дальше я неделю лежала больная с высоченной температурой и мокрым полотенцем на голове и на следующий день не смогла поехать на Майдан, а телефонами мы с Толиком не догадались обменяться. Наверное, он ждал меня. Я так хотела прийти. Пожалуй, не было в моей жизни ни одного свидания, на которое я бы так хотела прийти и не смогла. Когда я почувствовала себя нормально и впервые смогла выйти из дома, я поехала на Майдан и искала его, но не нашла. Мне жаль, что мы не провели тот день вместе. Он был совсем не похож на священника, а, наверное, был похож на святого, впрочем, что я в этом понимаю. Вторжение Одно время я работала техническим секретарём в гуманитарном журнале при Политехе. Я была секретарём серии «Гуманитарные и общественные науки», а молодой парень Олег, выпускник Горного института, секретарём серии «Наука и образование». Он работал в соседней комнате. Дверь часто бывала открыта, и я слышала всё, что происходило в комнате Олега. И вот как-то раз пришёл к Олегу приятель и принёс какое-то видео. Дальше я услышала следующий разговор. Олег спросил его: – Что, правда – НЛО? – Да, вот видео. Прямо за Сосновкой приземлилось. – А что ж ты ближе не подошёл? Застремался? – Ещё как! Особенно когда они высаживаться начали. Подумал ещё, что вот, завтра не надо будет на работу идти, типа нас завоюют. – И что дальше с этим всем делать? – Не знаю… Ребята вышли покурить и обсудить проблему. А я вначале было подумала спросить у Олега, что за история, а потом решила, что да ну его нахрен. Ну прилетели, ну инопланетяне, даже если так, но пока это лично меня не касается, я не хочу об этом знать ровным счётом ничего. Непосредственность Как-то раз, выйдя из душа в полностью обнажённом виде, сквозь приоткрытую дверь маминой комнаты я увидела кота на её кровати. Я не стесняюсь мамы, поэтому зашла в комнату как была – без одежды – погладить кота, погладила и ушла. После оказалось, что мама в это время беседовала по скайпу со своим кавалером, и все эти действия происходили у него на глазах. Кавалер крякнул, но ничего не сказал. Свои люди Ощущение солидарности у меня возникает редко, а когда возникает – так обычно по такому поводу, что и рассказать стыдно. Вот, например, как-то раз ехала я в метро, в вагон вошли трое мужиков, достали беленькую и стали распивать. «Свои люди», – подумала я. Поручение На вечере в Нью-Йорке перед началом чтений ко мне подошёл некий человек и сказал: «Вы Горбунова? Тогда давайте отойдём – мне нужно с вами поговорить. Я говорю с вами по поручению моего партнёра. Он очень богатый и влиятельный человек, владелец сети казино в Лас-Вегасе и, скажу вам по секрету, человек из окружения самого Путина. Мы с ним выбрали вас. Прочитали релиз о вашем вечере и решили, что вы тот человек, который нам нужен». – «А что, – поинтересовалась я, – собственно, нужно от меня таким высокопоставленным персонам?» – «Нам нужно выйти на Дженнифер Лопес и убедить её выступить против дискриминации пуэрториканских детей. Вы можете нам в этом помочь, у вас философское образование, вы владеете английским. Нужно очень правильно к ней подступиться, может быть, у вас получилось бы найти к ней подход». – «Так у Дженнифер Лопес, – сказала я, – наверное, есть своя пресс-служба и люди есть, через которых можно на неё выйти, я-то вам зачем?» – «А вы с ней можете поговорить как женщина с женщиной». После ещё сказал, что он вхож в художественные круги и знает много выдающихся артистов, в частности, общался с Бельмондо. Для пущей убедительности достал из нагрудного кармана фотографию Бельмондо и показал мне. Щель В нью-йоркском метро у меня впервые случился секс с машиной. Турникет там содержит длинную щель в автомате, по которой надо провести карточкой. И вот я провела один раз, и он мне написал «проведи ещё», я провела другой раз – и он снова написал «проведи ещё», я провела третий раз, и на этот раз он написал «слишком медленно, проведи ещё», я провела четвёртый раз, и он мне написал «слишком быстро, проведи ещё». А потом я поняла, что ему это просто нравится. Волк / бог Как-то раз я объясняла одной поэтессе в приватной беседе, прогуливаясь по городу, почему мало общаюсь с литераторами, и сказала: «У меня ликантропия, считаю себя волком, и поэтому ни с кем не общаюсь». Но поэтесса услышала вместо «волком» – «богом» и подумала, что я говорю следующее: «Я считаю себя богом, и поэтому ни с кем не общаюсь». Самое странное – поэтесса ничуть не удивилась. Ехать куда глаза глядят Когда у меня случаются обострения моего заболевания, я борюсь с тревогой и навязчивыми мыслями тем, что сажусь в автобус, троллейбус или трамвай, еду по городу и смотрю в окно. Мне нравится смотреть на асфальто- укладчики, ковши, рыжие каски рабочих. Я вижу полёт чайки над голыми вилками антенн в бесцветном небе. Цветные рекламные щиты на обшарпанных фасадах зданий на Лиговском кажутся мне какими-то почти кощунственными цветами капитала среди окружающей нищеты. Мне нравится смотреть, как по железной дороге возят в цистернах бензин и мазут. Я читаю вывески: «Галантерея», «Продукты», «Бельё»… Автобус проезжает мимо каких-то бесконечных бетонных стен, за которыми скрываются флигеля и металл ангаров. На стенах – граффити, трава у дорожной насыпи припорошена снегом. Одни за другими идут шиномонтажи, мойки, автозаправки. Я люблю, когда в домах зажигается вечерний свет. Люблю ветер и пустоту на автобусной остановке. Или сельский серый пейзаж за окном вагона, если сесть на электричку и поехать в никуда. В рассеянной сырости дождя старушка в коричневом пальто, сошедшая с электрички, тащит свою тележку с платформы вниз, в слякотное ноябрьское месиво. Я вижу стылые ветви деревьев, безликое небо, каменные пятиэтажки на площади рядом с платформой, ободранную вывеску магазина. И эта бедность и простота земли за окном, усеянной листвой цвета картофельных очистков, забирает мою боль и тревогу.