Она встала в горле комом. И Лука рванулся, отталкиваясь от дна, не веря, что спастись получится. Вода натянулась пленкой. Вода облепила руки. Глаза. Вода не собиралась отпускать свою жертву. Но когда сил почти не осталось, все же лопнула. И Лука задышал. Мать твою… твою ж мать, он снова мог дышать. И камень не выпустил. Правда, теперь тот казался обыкновенным булыжником. Но все равно, зачем-то он был нужен? Кажется. Томас бежал. Он не знал, в какой момент перешел на бег, но чувствовал – опаздывает. И когда тоннель вдруг раскрылся, разросся этаким пузырем в камне, Томас лишь разозлился – бежать по тоннелю было проще. А в пузыре он растерялся. И споткнулся. И устоял лишь потому, что его поддержали. – Спокойно, – сказала Уна, взгляд которой был затуманен. И кажется, видела она отнюдь не Томаса. – Ему мы уже не поможем… Зверь лежал у входа в пещеру. Он был еще жив. Обессиленный. Сломанный. С вывернутыми крыльями, одно из которых распласталось по камню. В перепонке зияли дыры, а дракон плакал. Не от боли. Не от той боли, которую доставляли раны. Зверь с трудом поднял голову и вздохнул. В желтых глазах его отразилась пещера, а из пасти донесся слабый сип. Будто жалоба. И он перешел в хныканье, а кончик длинного хвоста дернулся. – Ей тоже было больно. – Уна покачала головой. Она говорила, глядя в глаза зверю. – Я только не понимаю, зачем ты так с ней? Разве она сделала что-то плохое? Настолько плохое, что заслужила смерть? Желтые глаза закрылись. А плач стал тоньше. Он звенел в голове натянутой струной. Слушать его было невыносимо, но и уйти Томас не мог, потому и решился. Он сделал шаг. И еще один. Он ступил в лужу крови, темной, дымящейся, источающей сладкий аромат, который дурманил, хотя Томас прекрасно осознавал, насколько это противоестественно. Здоровый человек не может хотеть испить драконьей крови. Значит, он, Томас, болен. Он заболел много лет назад, когда увидел, как Берт идет к купели. Он разделся до трусов и майки, которая оказалась не слишком чистой. Он ступил в воду. Постоял. Сделал еще шаг. И еще. Он хотел что-то сказать, но вместо этого просто рухнул на спину. И мистер Эшби, поморщившись, произнес: – Этого следовало ожидать. А потом его карандаш коснулся блокнота. Томас ждал, что Берту помогут. Сперва ему даже показалось, что брат просто упал, споткнулся там или поскользнулся, но Берт лежал не шевелясь. А мистер Эшби был занят блокнотом. И нужно было… Нужно… Томас кинулся к купели не раздеваясь, только подумал, что за мокрую одежду мать вконец изругается, но это было неважным. Он помнил, как сам поскользнулся и рухнул в воду, успел выставить руки, принимая на них удар. Успел сделать глоток. И второй. Отплеваться – вода показалась горькой. Он схватил Берта и потянул. Он закричал, пытаясь дозваться, но не получилось. И Берт был тяжелым. Мокрым. Неудобным. Именно тогда Томас понял, что он мертв, что… невозможно вот так умереть, однако Берт мертв. А потом, когда он почти добрался до берега, который вдруг оказался далеко, появилась она. И поцеловала Томаса, выпив его почти до дна. Почему не убила? Из-за розы? Или из-за той последней мысли, которая тоже была о розах? Розу он так и не подарил, что нехорошо. Зверь лежал, не сводя с Томаса взгляда. Золото. Чистое золото. И в нем тают и боль, и обида. Зверь знает, что спасения нет, и он счастлив. Он сам себя приговорил – к буре и сломанным крыльям. К смерти. К человеку, который мог бы оставить его одного, но не побоялся подойти. Томас коснулся морды. Чешуя была чуть влажной. Мелкой. Четырехугольной. Чешуйки наползали одна на другую, словно кора наслаивалась. Они становились чуть больше, меняли форму… – Что ж ты так, братец? – тихо спросил Томас, и зверь прикрыл глаза. Он мог бы рассказать… О человеке. Об одиночестве и человеке, что скрашивал это одиночество. Он приходил и разговаривал. Иногда играл, и музыка нравилась зверю. О том, как было страшно по ночам, особенно в бурю, которая звала, звала, и он бы поднялся, если бы сумел выбраться из пещеры. Человек не позволял. Запирал. И говорил, что уходить нельзя. Он позволял спускаться к морю и сидел на берегу, глядя, как дракон плещется в соленой воде. А потом давал зелье, и это зелье дурманило разум. – Вот, значит, как… – Томас прижал обе ладони к чешуе и подался вперед. Драконий глаз был подобен зеркалу, и в этом зеркале многое можно было увидеть. …От зелья слабели крылья. Они всегда были не слишком сильны, и дракон долго не мог подняться в небо. Да и человек не отпускал. Он держал на цепи, а потом цепь сменилась зельем. Зелье приносило счастье, и оно длилось, длилось, а когда заканчивалось, дракон плакал. А еще он думал, что в мире один такой, и тем удивительней была та встреча. – Я разберусь. – Томас прижался к морде, хотя продолжал осознавать, насколько это опасно. – Вот увидишь. Я не позволю, чтобы такое еще с кем-нибудь произошло. Она была цвета моря. Дневного. И немного – вечернего. Летними вечерами море особенно яркое. Она устроилась на камнях и ловила рыбу. Или играла? Опускала морду и пыталась ухватить узкие спины рыб. Те ускользали, и она вскидывала голову и смеялась. Она была настолько удивительна, что в первый раз дракон не посмел показаться ей. Он был слаб. И ничтожен. Он только-только дополз до берега – на сей раз зелье забрало столько сил, что и крылья с трудом двигались. А потому, вжавшись в камень, он смотрел. Драконы умеют плакать. – Мне жаль. – Этот человек успокаивал, но боли не становилось меньше. Напротив, она расползалась огнем, и этот огонь скоро поглотит все тело. А ему нужно рассказать. Кому-то. Он рассказал своему человеку, который принес рыбу и мясо. Попытался. Но человек не услышал. Он был слишком занят и сказал, что уйдет. Возможно, надолго. Он накинул ему на шею цепь. И велел не дурить. Он всегда говорил так, покидая пещеру надолго. Порой возвращался, когда дракон почти преисполнялся уверенности, что забыт. И тогда с человеком приходило счастье. В белых пакетах, которые человек вскрывал, высыпая содержимое в ведро с рубленым мясом. – Здоровым становишься. – Этот голос он помнил, хотя и не понимал смысла слов. Всех слов. – Скоро менять придется… Дракон не знал, что такое менять. И знать не хотел. А Томас стиснул зубы, поклявшись, что не позволит больному ублюдку остаться безнаказанным. Даже если он в других делах и не завязан, одно это… Додуматься ж надо было! Скармливать дурь дракону. А потом что? Откачивать кровь? Образы были размыты, и Томас не мог бы точно сказать, как именно дурь извлекалась обратно. Но ведь извлекалась же! Иначе в чем смысл? – Ты как? – Уна все же решилась подойти. – Ты знаешь его? Драконы все видят иначе. И людей тоже. И вот как опознать нужного, если дракону он представляется ярким желтым пятном. – Нет. Он не сомневался, что Уна тоже слышала. И она, дернув себя за косу, сказала: – Драконы узнают. Надо просто поговорить с Лютым… и… мне жаль его… Дракон заворчал. Он не хотел, чтобы его жалели. Он не заслужил жалости. Он поступил плохо, просто… он хотел ей понравиться. И разорвал цепь. Он выползал на берег. Он пробовал крылья и даже взлетел. А она смеялась, так смеялась… она не думала, что кто-то может быть настолько неуклюжим. И этот смех ударил. Тогда… просто ярость. Вспышка. Он и не понял, как дотянулся до нее, ударил, сбрасывая с камней. И получил ответный удар. А потом она улетела. – Чтобы вернуться. – Уна погладила его шею. – Она ведь вернулась к тебе, бестолочь ты этакая… и значит, ты тоже был важен. А еще она никому о тебе не рассказала. Побоялась, что Лютый просто переломает тебе хребет. И правильно боялась. Он бы переломал. Он бы понял, что с тобой неладно.