Она водила пальцем со снимка на снимок. Копии. Оригиналы в архиве, но копии научились делать отменного качества. – Обрати внимание, насколько он аккуратен и дотошен. Продумана каждая деталь. Наряды. Прически. Позы… на первый взгляд здесь то же самое. Милдред вытащила снимок той девочки из местного кафе. – Здесь то же самое. На первый взгляд. На второй и третий тоже. Поза. Прическа. Наряд. Множество мелочей, которые кому другому показались бы неважными. Лука слушал. Он, в отличие от прочих, умел слушать. И быть может, если представить, что потом, по возвращении, он останется хотя бы другом, Милдред бы рассказала. О том, каково это – пытаться встать на ноги. О том, как болит спина и каждый шаг – будто последний. О том, как немеют мышцы и всякий раз появляется страх, что онемение не пройдет никогда. О том, как с упреком смотрит самый близкий человек, пусть никогда и не скажет, но ты по глазам видишь, что где-то в глубине души тебя считают виноватой. Не уследила. Не остановила. Не спасла. А потом разум гаснет, безумие защищает от боли. Рассказала бы об академии, где свои порядки, и Милдред даже для них была странноватой с ее корсетом, который пришлось носить несколько лет, с неуклюжестью и мрачным нравом. Лука потерся щетиной о ее плечо. Выслушал бы? Да. И потом они бы вместе посмеялись над глупой девочкой, которая пыталась доказать всем и каждому, что слабый дар – это не приговор, что она может… сама не знает, что может. Милдред вздохнула: – И смотри дальше. Если отрешиться от самих убийств, что мы видим? Человека в высшей степени педантичного. Для него очень важны детали. А еще он осторожен. Продуман. Он выбирает место и время. Он заботится о том, чтобы ему не мешали, как тогда, когда сторож парка был усыплен. И он точно не дразнит полицию. – Не дразнит? – Эти девочки – его произведения искусства, то, чем он желает поделиться. Не с полицией, но со всеми. Остальное вторично. А вот здесь… – Она вытащила снимок головы на блюде. – Здесь я вижу вызов. Приглашение к игре. Чучельник не стал бы возиться с тем, что не вписывалось в его представления о прекрасном, а это – не вписывалось. И руки тоже. Чьи – установить не удалось. Пока числились в базе улик под номером. – Он дразнит нас. Он показывает, что лучше нас. Умнее. Быстрее. Ловчее. И розы – это демонстрация силы. И умений. Он хвастается. А еще… – Милдред зажмурилась, пытаясь успокоить срывающееся сердце. – Я кое-что вспомнила… то есть я думаю, что это память, но вынуждена предупредить, что ни один суд не примет эти воспоминания в качестве доказательства. Слишком давно все было, травма опять же. – Насрать на суд. – Лука обнял ее и сдавил так, что ребра заныли, правда, тотчас отпустил. – Ты как? – Жива, как видишь. И голова работать стала. Тогда, много лет тому, Чучельник действовал не один. У него был кто-то, кто помогал. Кто-то, кто перетащил разбитую машину на трассу. Кто выкинул меня рядом. Кто-то, кто позаботился убрать лишние следы. И отправил шерифа. Или… он сам отправился. Бритва Оккама. К чему плодить сущности? Он меня узнал, а значит, возможно, видел тогда, а не снимки в газетах. Про меня писали лишь в одной, и то мельком. Всех интересовал Чучельник и его жертвы. Я знаю. Я собрала все вырезки. Потом. Позже. Собирать тот альбом начала еще тетушка, которой казалось, что именно так она помогает следствию. – То есть шериф? – Не знаю, – вынуждена была сказать Милдред. – По возрасту подходит. И… Эшби были в этом замешаны. – Розы? И розы. И безумие Лукреции Эшби, за которым виделась очередная тайна. Сгоревшая мастерская. Драконы. Дети. Весь этот нелепый городок, упрямо хранивший свои секреты. Сапфировая подвеска и очередная пропавшая женщина, пусть и мошенница, но все же. Вихо Саммерс. Его сестра, которая умеет говорить с драконами. И обожает Ника Эшби, о чем знает весь город, но уже не смеется даже, потому что такая слепая любовь пугает. – Их было двое. Как минимум двое. И раньше Чучельник сдерживал своего… помощника? Ученика? Я не думаю, что тот был менее азартен. Но он и не пытался заигрывать с полицией. А теперь вдруг совсем иная модель поведения, словно роли поменялись. И я пока не понимаю, в чем причина. Чучельник не уступил бы лидерство. Он перфекционист, а значит, склонен контролировать всё. И всех. И почему тогда он вдруг позволил тому, другому, начать собственную игру? Не понимаю. Милдред замолчала. Лука тоже молчал. Он брал один снимок за другим. Подносил к самому носу, близоруко щурился – вот упрямец, носил бы свои очки, никто бы и слова не сказал, но нет же – и откладывал, чтобы взять следующий. Потом поднялся. Подал руку и сказал: – Идем, я хочу тебе кое-что показать. Глава 16 Лука прежде не отличался особой чувствительностью. Напротив, Милли не раз упрекала его в холодности и равнодушии, в неспособности сопереживать, и была права. А тут… Сказать надо что-то. Утешить. Успокоить. Но он совершенно не умеет успокаивать женщин, особенно таких, которые взрослые и самостоятельные, привыкшие к одиночеству и, может, слишком уж привыкшие к нему, чтобы впускать в свою жизнь еще кого-то. И поэтому Лука пересматривал снимки. Он видел их не один раз, пусть тогда, пятнадцать лет тому, и был лишь младшим агентом, чья роль сводилась к беседам с местными да собиранию сплетен. Но снимки видел. И после. И перед вылетом. Видел, да только, как оказалось, был слеп. Что его царапнуло? Желтое платье? Яркая ткань в белый горох. Кружевной воротничок. Поясок. И память, которая услужливо подсказала, что совсем недавно Лука видел похожее платье. А потом подсказала, где именно видел. Он даже моргнул от удивления. Мысленно обозвал себя идиотом. Встал и протянул руку Милдред. А она приняла. В доме было сумрачно и тихо. Куда все… да… людей много, но половина работает в хижине, куда девчонке не стоит возвращаться, а вторая – в мотеле. Пара охраняет Джонни, четверка контролирует усадьбу Эшби, но дом слишком велик, чтобы четыре человека как-то ему помешали. Еще с полдюжины в саду. Сквозь приоткрытое окно тянет холодом. А мысли вялые какие-то. Пальцы Милдред сжимают руку, успокаивая, и Лука сбавляет шаг. Вот что за привычка строить дома, в которых недолго и заблудиться? Идешь, идешь, а хрен придешь. Главное, что никогда-то он не испытывал проблем с ориентацией на местности, а теперь ощущение, будто заблудился. Но нет. Вот тот самый коридор. И дверь, которая приоткрыта. Сердце кольнуло. А ну как почудилось? Бывает и такое, но… дверь отворилась беззвучно, и Лука вошел первым. Потом, позже, он вспомнит про этикеты и прочие глупости, а сейчас он вошел первым и вдохнул запах застоявшегося воздуха. Комнату давненько не проветривали. Шторы задернули плотно, и не видать ни черта. Фонарик и тот включился не с первого раза, будто не желая работать в настолько плотной темноте. Лучик света заметался и увяз. Но и его хватило, чтобы добраться до окна и отдернуть шторы. А вот и ночник. И верхний свет. Яркий до того, что из глаз полились слезы. Лука глаза и закрыл. Ненадолго. А когда открыл, то увидел Милдред, которая стояла на пороге, не решаясь войти. Она внимательно осматривала комнату и хмурилась. Ей не идет. А вот джинсы – так наоборот. И свитерок коротенький, из-под которого торчат полы клетчатой рубашки. За них так и тянет подергать. В джинсах и свитерке она кажется почти обыкновенной женщиной. – Это… – Кабинет Эшби. Старого Эшби, – уточнил Лука. – Его осматривали. Весь дом осматривали, но ничего не нашли, потому что тут хрен поймешь, что искать, если, конечно, не окровавленный топор в подвале. Да и то опыт подсказывал, что большей частью окровавленные топоры используются для разделки свиных туш. Милдред кивнула и вошла. Оглянулась на дверь. Прикрыла ее, точно не желая, чтобы кто-то увидел это проникновение. А ведь Эшби сам разрешил. Адвокаты его были против, но он разрешил… И почему? Был уверен, что никто не поймет? Сам не знал? Скорее, второе. Он не дурак. Пусть довольно наивный – или кажется таким? – но не дурак. Не стал бы держать такое под носом. Милдред сделала круг. Пощупала занавески. Остановилась у стола, чтобы осмотреть его, и даже в ящики заглянула. В ящиках, Лука помнил, лежала стопка писчей бумаги, шкатулка с ручками и пустой хьюмидор, в котором остался запах табака.[1] Ящики Милдред закрыла. Повернулась к витрине. И замерла. Видит? – Это же… – Я в первый еще раз, когда увидел, подумал, что знакомое что-то, но эта дамочка трещала и трещала. Стала говорить про детей, я и отвлекся. – Оправдание было так себе. Милдред потянулась к витрине. Заперто. – Погоди. – У Луки не то чтобы хорошо получалось вскрывать замки, но нынешний был совсем уж простеньким. – От пыли. – Милдред провела пальцем по краю стекла. – У тети были похожие шкафы. Попроще, конечно. И замочек тоже. Чтобы дети не добрались. Или кошки. Кошки любят по полкам лазить. Я как-то думала себе завести. Она разглядывала кукол, не решаясь прикоснуться, а Лука думал, что прикасаться к ним вообще нельзя, а следует вызвать бригаду, описать и изъять. Отправить в лабораторию.