– Прости, но, кажется, нам надо именно туда. Всё хорошо, – быстро добавляет Джейн. – Я буду нас защищать. Обещаю. Ей самой хочется в это верить. Если бы мама была тут, как бы она поступила? Джейн вспоминает, как одна девочка сбила её с ног в парке, когда ей было примерно столько, сколько Тимоти. Она смеялась над Джейн за то, что та искала жучков, обзывалась грязнулей, а когда Джейн сказала, что она не грязнуля, та девочка её пихнула. Джейн приземлилась лицом в грязь и до крови разбила губу о зубы. Борясь со слезами, она потребовала, чтобы та девочка извинилась, но обидчица только мило улыбнулась и заявила, что Джейн, должно быть, споткнулась. Джейн побежала к маме, крича, что та девочка – обманщица и чудовище, но мама не прижала её к себе, как думала Джейн, а взяла за плечи и посмотрела ей в глаза. – Она не чудовище, Джейн. – Но, мама… – Нет, Джейн. Она повела себя, как чудовище, но это разные вещи. Но ты же понимаешь, почему она так поступила? Джейн затрясла головой, не понимая разницы, не понимая, чего мама от неё хочет. Ей просто было нужно, чтобы её обняли и успокоили. Но в глазах мамы было то же выражение, как если Джейн задавала неправильный вопрос. Из-за этого Джейн даже тогда, в детстве, показалось, что они вели две разные беседы. Джейн видела перед собой девочку, которая её толкнула, и парк, а мама смотрела на какой-то совсем другой мир. Но она говорила так серьёзно, что Джейн не посмела возражать. Мама так говорила, когда хотела научить её чему-то важному. – Это потому, что ей страшно. – Мама притянула Джейн к себе, но не обняла, как той хотелось. Она развернула её, придерживая, чтобы ей было видно ту девочку – кстати, та вовсе не казалась напуганной. Мама пригладила Джейн волосы – это не принесло утешения, и наклонилась к ней, будто делясь секретом: – Она видит, какая ты смелая и сильная, и поэтому боится. Как Белый Воробей в наших историях. Когда он устраивает людям пакости, то это потому, что он чувствует себя маленьким глубоко внутри. Понимаешь? Джейн тогда не поняла, но теперь, наверное, знает, что пыталась сказать мама. Позже тем вечером она спросила, бывают ли чудовища на самом деле. – Боюсь, что да, – без запинки ответила мама, и Джейн испугалась – она ожидала совсем другого ответа. Она сидела у мамы на коленях в большом кресле-качалке у окна и попыталась перевернуться, чтобы увидеть мамино лицо и понять, не смеётся ли она над ней, но так и не смогла. Мама снова пригладила ей волосы, тихонько качаясь, и Джейн наконец почувствовала себя в тепле и в безопасности, как ей и хотелось днём. – Что случится, если я встречу настоящее чудовище? – спросила Джейн. – Ну, – мама поцеловала её в макушку, – тебе придётся бороться, пусть и будет страшно, потому что если позволить чудовищам запугать тебя и отнять то, что ты любишь, тогда они победят. Джейн почувствовала, как мама повернула голову, чтобы посмотреть в окно на звёздное небо, продолжая беседу: – А если монстры побеждают, Джейн, то они хотят побеждать и дальше, вот что плохо. Они хотят получать больше и больше, потому что они жадные, а этого нельзя допускать, правда? – Правда, мама. Тут мама начала щекотать её, и Джейн позабыла всех чудовищ, хохоча и выпрашивая у мамы сказку перед сном. Вспоминая об этом сейчас, Джейн задаётся вопросом: говорила ли мама о той девочке, что толкнула её, или о тех чудовищах, что таятся под кроватью, или, может быть, о тех, с которыми дядя Майкл и папа сражались на войне. Может быть, обо всех трёх сразу. Или о чём-то совсем другом. В чём она уверена – так это в том, что мама была права – нужно бороться, даже если страшно. Потому что иначе чудовища победят. – Пошли. – Джейн берёт Тимоти за руку и бросает на него взгляд. Он смотрит на неё так доверчиво, и это пугает её куда больше, чем чудовища в конце тропинки, но он полагается на неё. Нельзя его подвести. – Пошли покажем чудовищам, что не боимся их. Лондон, 1921 Венди глубоко вздыхает и разглаживает перед платья, а затем скрещивает руки, вцепляясь пальцами в запястья. Всё, что нужно – это переставлять ноги и шагать. Почти год назад она проделала тот же путь в обратном направлении. Шаг. Вдох. Шаг. Она вышла из ворот лечебницы Святой Бернадетты – уж конечно, она сможет войти обратно. Не должно быть так уж трудно. В этот раз она гость, посетитель. Никто не имеет права задержать её или запереть внутри. И всё-таки по телу бегают мурашки, она вся покрыта потом. Этого пота не видно, он остаётся незаметным, как синяк, что проступил на изнанке кожи. Кирпичный фасад лечебницы нависает над ней, и кажется, что она стояла здесь всего миг назад. Что никогда и не уходила, а дверь – это пасть, что вывалила язык, чтобы проглотить её целиком. Она трясёт головой, разгоняя эти мысли, и упрямо делает шаг. Белый щебень хрустит под каблуками. Она слышала, что Джеймисон больше здесь не работает. Какая-то болезнь, что парализовала левую часть его тела – может быть, та же самая, из-за которой его не взяли на фронт. Хочется злорадствовать, недобро радоваться, но она не ощущает ни ненависти, ни жалости, только безразличие. Джеймисон теперь ей никто; он больше не часть её жизни. Солнце ярко сияет, и его лучи делают шрам дорожки ослепляюще-белым. Голые ветви над головой качаются от порывов ветра, а дыхание вырывается изо рта облачками, пока Венди шагает к двери. Она не принадлежит этому месту; здесь больше нечего бояться. Шаги звучат ужасно громко, когда она переступает порог. Внезапный переход от яркого солнечного света в относительный сумрак внутри заставляет её на миг смешаться. Она теряется и вытягивает руку, чтобы не упасть. – Мисс? – голос раздаётся совсем рядом, и Венди подскакивает. Сестра. Совсем юная. Венди её не узнаёт. – Миссис, – машинально отвечает она. Она так часто повторяла это самой себе, пытаясь убедить себя или весь мир, но слово всё ещё звучит так, будто не имеет к ней отношения. – Я хочу повидать Мэри… – голос срывается, и она ненавидит себя за это, потому что он должен быть увереннее. – Мэри Белую Собаку. Она с удовольствием произносит полное имя Мэри – её настоящее имя, а не то, которым её назвали здесь. Сестра хмурится и уходит, оставляя Венди одну у входа, и Венди улыбается себе. Она заставляет себя взглянуть наверх – на ограждение по второму этажу, где располагаются личные палаты. Они с Мэри так часто пробирались туда. Кажется, она может ходить здесь с закрытыми глазами и не заблудиться. Глаза она не закрывает, а руки заставляет спокойно лежать вдоль тела. – Пройдёмте за мной. – Сестра возвращается, машет ей, и Венди подчиняется. Она ступает неловко и скованно, будто вдруг забыла, как шагать. Она знает, что Джеймисона здесь нет, но всё равно не может избавиться от чувства, что он вот-вот вынырнет из-за какой-нибудь двери и схватит своей мясистой лапой. Нед предлагал пойти с ней для поддержки, но она настояла на том, чтобы пойти в одиночку. – Если я не встречусь с этим лицом к лицу, – сказала она ему, – я уже никогда не смогу. Это важно. Он выглядел обеспокоенным, но отпустил её и нанял ей машину. Несколько раз Венди едва не велела водителю разворачиваться, а у ворот снова перепугалась и чуть не убежала. Сейчас, пока она идёт за сестрой, страх превращается во что-то иное. Ощущение, будто она не идёт, а парит. Ей уже не страшно; нет, она будто пьяна, и это как-то неправильно. Она смотрит на лица пациентов, пока они идут мимо. Большинство не поднимают голову, даже не смотрят на неё. Она помнит, как вела себя так же: не обращать внимания на внешний мир было способом выжить. Если бы они посмотрели, узнал бы её кто-нибудь? Стало бы им от этого лучше или хуже? Она пришла сюда; подарило бы им это надежду на то, что и они могут однажды выбраться отсюда, или они просто разозлились бы, что у неё есть свобода, а у них – нет? Ей повезло; она пытается напомнить себе, как ей повезло и как мало она отличается от пациентов вокруг. После всего, что случилось, Джон не махнул на неё рукой. У скольких из этих пациентов и пациенток есть братья, сёстры, мужья, жёны, которые всё надеются на их исцеление? Сестра распахивает дверь в одну из маленьких комнат отдыха, и сердце Венди пропускает удар, забыв, как биться. В комнате нет никого, кроме Мэри, которая сидит в одном из двух кресел у окна – фигурка на фоне яркого зимнего неба. Как поступить? Что сказать? Непринуждённость, что была между ними, испаряется из мыслей, они словно вновь впервые увидят друг друга. Мэри обижается на неё? О чём им теперь говорить, если они больше не знают все подробности жизни друг друга? В этот миг Мэри поднимает взгляд от пялец на коленях и расплывается в улыбке – будто солнце выглянуло из-за туч – и страхи Венди рассеиваются. Она забывает про сестру, что стоит в дверях, забывает про всё на свете и бросается к Мэри. Они сталкиваются на полпути, обнимаются, хохочут и хватают воздух, и обе пытаются говорить одновременно: – Я так рада, что ты… – Я не знала… Обе замолкают, выжидательно смотря друг на друга, и вновь смеются. Когда Венди поднимает голову, сестры уже нет, они одни. Она сжимает руки Мэри, знакомую тёплую кожу, покрытую мозолями, и ведёт подругу обратно к креслам. Они садятся, почти соприкасаясь коленями, и Венди всё не выпускает рук Мэри. Обретя её вновь, она не хочет её отпускать. – Расскажи мне всё. Как они с тобой обращаются? Ты в порядке? – Слова рвутся наружу; она не может оторвать взгляд от Мэри, едва веря, что она настоящая. – Всё по-старому. – Сердце пропускает удар, но Мэри озорно улыбается, а глаза её блестят. Сердце вновь бьётся, но Венди испытывает сложные чувства. Она представляет, как Мэри крадётся по коридорам, ворует по мелочи – с ней может случиться столько всего дурного, но её не ловят. Следовало бы остаться здесь рядом с ней. – Ну а ты! Замужняя женщина! – слова Мэри врываются в мысли Венди, и в груди что-то сжимается. Она быстро мигает, а Мэри в свою очередь берёт её за руки, и прикосновение её пальцев успокаивает Венди, так что она рвано вздыхает. Мэри наклоняется вперёд и касается своим лбом лба Венди, и всё становится хорошо. Венди позволяет себе расслабиться на минутку. Закрывает глаза, ощущая надёжность Мэри. Открывает глаза, выдыхает и садится прямо, ощущая лишь лёгкое головокружение. Замужняя женщина. Последние несколько месяцев пролетели в дымке. Венди сама едва привыкла к этому. Сначала она пугалась, потом ей начало казаться, что это именно то, чего ей и хотелось: семья, но не такая, как Майкл и Джон, а её собственная семья, выбранная ею, а не навязанная по крови. Но пусть даже они с Недом узнавали друг друга всё ближе, она не могла избавиться от ощущения, что в жизни чего-то не хватает, чего-то, чему она не знала имени. По крайней мере, до сих пор. Вот. Руки Мэри в её ладонях. Она пугается этой мысли, слишком большой, чтобы осознать. Она жаждет, но не уверена, чего именно, так что подавляет это ощущение, которое поднимается в ней, как всепоглощающая приливная волна. – Расскажи, как тебе живётся? – спрашивает Мэри. – Ты сама в порядке? Как к тебе относится муж? Ты любишь его? – Я едва его знаю. – Венди отпускает Мэри и кладёт руки на колени. Возвращается вся тяжесть сомнений и неуверенности, что ненадолго отпустила её. Слова громоздятся во рту, но Венди не знает, как и что сказать. Это Мэри, у них никогда раньше не было секретов друг от друга, но не все тайны, которые теперь несёт в себе Венди, принадлежат ей самой. Муж и жена. Единая плоть. Узы брака означают именно это, да? Теперь она должна нести не только свою ношу, но и ношу Неда. Если бы Мэри стала частью их семьи, то, возможно… Нет – она вновь подавляет эти мысли. Слишком быстро, слишком много. Вместо этого она обдумывает вопрос Мэри, решая, как ответить. Нед. Венди вспоминает его лицо, добрые глаза, заикание, от которого он краснеет. Временами заикания почти не заметно в речи. Но иногда, особенно если его отец пришёл или должен прийти, он едва способен разобраться со словами. Венди вспоминает день, когда они встретились, и то, как он едва поднимал на неё взгляд. И себя, только что покинувшую это место, совсем непривычную к внешнему миру. Неужели всё это случилось меньше чем год назад? Как будто прошла целая жизнь. Венди поднимает глаза – Мэри терпеливо на неё смотрит. Внутри борются жажда поговорить и желание сохранять молчание. Если бы можно было передать одним взглядом, что такое она и что такое они с Недом вместе, было бы гораздо проще. – Я… Я думаю, я смогу полюбить его со временем, но… – Венди медлит; слова не спешат приходить на ум. Она понимает Неда хотя бы отчасти, но в целом он – головоломка, которую Венди всё не может разгадать. В первую брачную ночь Нед вместо того, чтобы прийти к ней, как муж, молча вручил ей пачку писем. Края некоторых обгорели, ломались хлопьями и пахли пеплом. – Я едва успел спасти их, – сказал он ей. Она вопросительно посмотрела на него, но он только добавил: – Тебе следует понимать, за кого ты вышла замуж. Он отошёл к окну, оставив её сидеть на ложе новобрачных с письмами на коленях. Она испытала облегчение, потому что не была уверена, как всё должно происходить после женитьбы, и в том, что хочет его как мужа, ведь она едва начала узнавать его как друга. Чувства сплелись в тугой узел в животе, а Нед стоял с суровым лицом – печаль и боль, надежда и готовность довериться – всё вместе. Она взяла первое письмо и бережно распечатала. Она читала, а Нед наблюдал за ней, то шагая по комнате, то замирая, с беспокойным страхом, который дрожал над ним, как марево. Письма были из окопов Вердена, от Неда к некоему Генри. Из упомянутых в письме событий Венди поняла, что Генри был школьным другом Неда. А продолжив чтение, она с изумлением увидела, как со временем Генри и Нед стали куда ближе, чем просто друзьями. Время от времени Венди поднимала глаза и видела, как Нед молча шевелит губами, будто читает вместе с нею слова, вырезанные на сердце. – Отец пытался их сжечь, – сказал Нед, когда она отложила последнее письмо. Чтение оставило Венди выжатой. Когда они вошли в спальню, было поздно, а теперь за окнами край неба уже розовел рассветом. Она читала всю ночь. – Ты их не отправил? – Сердце Венди болело за Неда, потерявшегося в любви, за едва знакомого ей человека. Она с трудом могла представить, каково ему было, когда любовь превратилась в нечто постыдное, когда пришлось скрывать эту тайну, когда он сам оказался тем, кого не должно быть. – Отправил. Генри писал в ответ. – Голос Неда сорвался на этих словах – не его обычное заикание, а что-то куда более резкое и болезненное. Он смотрел не на неё, а на восход солнца. – Те письма, его письма, я сам сжёг. Чтобы спасти их. Генри… Его недавно не стало. Осложнения от воспаления лёгких. Его сестра вернула мне эти письма. Не знаю, читала ли она их, но отец нашёл посылку и… Неда передёргивает – неизящное, болезненное движение, которое скрючивает его, словно он ищет убежище в каркасе собственного тела. Но когда он произносил имя Генри, когда рассказывал Венди правду о себе, он вовсе не заикался.