– Тут при отце останавливались гости, – объяснил Воронцов, – а сейчас живет наше семейство. – Что ж не в главном доме? – Я отдал его земству под больницу. Куда нам четверым двадцать восемь комнат? И как содержать этакий Эскориал без дворовых? – Ну и правильно, – одобрил Алеша. Эжен не стал ему рассказывать, что отпустил крепостных еще до реформы, безо всякого выкупа, и отдал общине всю пахотную землю. Иначе пришлось бы самому заниматься сельским хозяйством, а есть в жизни дела поважней и поинтересней. Семья скромно, но вполне сносно существовала на жалованье мирового судьи и на проценты с капитала, полученного за петербургский дом. В провинции ведь всё дешево, на три тысячи можно жить, как в Петербурге на десять. Выгружаться с вещами Листвицкий отказался. Он заранее решил снять что-нибудь в селе. Редакция специально для этой цели выдала корреспонденту «квартирные» и «столовые». Разве станет для крестьян своим человек, который остановился в барском доме? – Поеду с Левонтием Кузьмичом. Он меня устроит. – По крайней мере отобедайте с нами. Я познакомлю вас с семьей. Они будут рады свежему лицу. Сказано было так любезно, что у Алеши не хватило твердости отказаться. Дома у аристократа оказалось славно. Попросту, без барских затей, но очень разумно и уютно. Супруга, Лидия Львовна, даром что графиня, тоже хорошая, простая женщина. И дети, Викентий с Ариадной, держались безо всякой барчуковской фанаберии. Ему пятнадцать – светловолосый, белокожий, худенький гимназист с красивым нервным лицом. Она на два года младше, очень похожая на отца, с не по-городскому доверчивыми глазами. Оба скромные, но держались свободно. После совсем нероскошного, но очень вкусного обеда мальчик стал задавать вопросы – и не про чепуху, а про дельное: не вышло ли какой-нибудь честной и толковой книги про Парижскую коммуну. Ариадна, покраснев, спросила: «Алексей Степанович, что, по-вашему, лучше изучать женщине: медицину или социальные науки? Я много об этом думаю». Он ответил девочке со всей серьезностью: «Рассудите сами, что важнее врачевать – отдельных людей или всё общество? То-то». Улыбка у девочки была точь-в-точь, как у Марии Федоровны, поэтому Листвицкий проникся к графинечке особой симпатией. Что сказать? Находиться в воронцовском доме было приятно. Алеша внутренне размягчился и разговаривал с хозяином уже безо всяких шпилек. Однако ночевать все же отправился в народ, хоть Евгений Николаевич и стращал его насекомыми. «Ничего, ваши предки высосали крови побольше, чем клопы», – мысленно ответил ему Листвицкий. Перед прощаньем попросил объяснить про завтрашний суд. Оказалось, что Воронцова зовут не в судьи – для того у крестьян имеются свои выборные, а только вести заседание. Крестьянский суд отличается тем, что там выносят приговор не по закону, а по обычаю. Иногда это заканчивается плохо, ибо обычаи на селе разные, и некоторые жестоки. Хуже всего, если столкнулись две деревни, а тут именно такой случай. Жители Приятного давно враждуют с соседями из Конькова. Похоже, опять произошел какой-то конфликт. Если не найти взаимноприемлемого решения, может закончиться дракой стенка на стенку и даже смертоубийством. Видно было, что либеральный деятель очень горд оказанной ему честью. – Две деревни мне доверяют. Это большого стоит, – сказал он. – Не ударить бы лицом в грязь. Но еще хуже, если не удастся найти компромисс и они накинутся друг на друга… – Вздохнул. – Заодно представлю вас обществу. Готовьтесь. * * * Кузнец разместил постояльца в баньке, потому что там печка и тепло. Жилище Листвицкому очень понравилось. На полок ему навалили душистого сена, лавку можно было использовать в качестве письменного стола – если сесть на пол по-турецки. И клопов тут никаких не было, зря его сиятельство наговаривал. Потом хозяин позвал пить чай. Сказал: мужики пришли. Алеша взволновался, как в институте перед экзаменом. Мужиков пришло трое. Все немолодые и важные – особенно хмурый с черной бородой. Остальные на него все время поглядывали, а он молчал, только шумно тянул чай из блюдца. Сам Левонтий сидел на краешке лавки, скромно. Первые люди общины, догадался Листвицкий. Действительно, будет экзамен, и надо его выдержать. Первая же реплика, поданная минут через пять после степенного «здравствуйте вам» и безмолвного хлюпанья, разъяснила смысл смотрин. – Ты, Левонтий, говорил, быдто газетный человек, – наконец молвил один из гостей, рыжеватый. – А он того. Цыплястый. Все с сомнением посмотрели на Листвицкого. Алеша насупил брови, чтоб на лбу образовалась морщина. – Не я говорил, граф, – словно оправдываясь ответил кузнец. – Граф врать не будет. – Это да… Снова молчание. Алеша знал, что суетиться не следует, поэтому рта не раскрывал, только держал морщину. – Школько вам, шударь, годов? – спросил через некоторое время второй мужик, сильно шепелявый. – Что, молод кажусь? – прибавив в голос хриплости, понимающе кивнул студент. – В газетах все такие. Дело новое. Старых у нас нет. – Ну да. Это как у нас, которые по отхожему промыслу, – объяснил остальным первый. – Можно и пошляться, пока человек не женился, к настоящему делу не пристал. Кажется, налаживается, подумал Алеша – ему тоже налили чаю, пододвинули миску с большим куском сахара, блюдо с крупно нарезанным хлебом. Он взял ломоть, отщипнул, хоть был сыт. От сахара отказался. Давеча чернобородый отгрыз от него кусок кривыми желтыми зубами. – Что же это вас граф к себе-то не пустил? – был следующий вопрос. – Я сам захотел в деревне. С народом. Переглянулись. – Оно конефно, – вежливо согласился шепелявый. Снова пауза. Но разговор понемногу оживлялся. – Чего у вас в газетах пишут? Когда настоящий порядок будет? – Что вы имеете в виду? – Когда народу посвободнее станет? Ага! – внутренне возликовал Листвицкий. Вот тебе и «не надо с ними сразу про политику». С посвистом, как они, отхлебнул. Задумчиво прищурился. – Это от народа зависит. Кабысь свободу сверху не дают, ее снизу берут. – Как это берут? Без спросу? – Знамо, что без спросу. Рыжеватый хмыкнул, будто на шутку. – Этак всякий начнет без спросу брать что захочет. Мне вон пинжак ваш понравится. Или коньковским наш луг заливной. Придут – себе заберут. Нет, такой свободы нам не надобно. – А какой вам свободы надобно? – Известно. Чтоб хлеб не по десяти копеек за пуд брали, а за пятиалтынный. Чтоб за соль-сахар, за гвозди втридорога с крестьянина не драли. Вот я урожай осенью продал, так? По долгам в лавке расплатился, то-сё купил, тридцать семь рублей осталось. Поживи-ка, попробуй. Для свободы само меньшее две сотни нужно. – Или хоть полторашта, – поддержал второй. Но рыжеватый не согласился. – Это тебе полтораста хватит, ты сам-четверт, а у меня шестеро. Тут Алеша начал говорить – раздумчиво и солидно, самому понравилось, – что народу привольно живется только там, где с ним считаются, где его допускают к власти. Само собой, за здорово живешь, баре с царями на такое не пойдут. За свободу приходится сражаться. В английской земле народ королю голову отрубил, то же и в французской. Зато теперь там живут чисто, сытно, избирают в самовысшую думу своих представителей – решать, какие законы для народа хороши, а какие нет. Мужики слушали вроде бы внимательно. Не перебивали, только похрупывали сахаром. А потом, когда Алеша уже подбирался к конституции, чернобородый вдруг впервые разомкнул уста. – Ладно. Спасибо, Левонтий, за чай, за сахар. Пойдем, мужики. Чего его балабола слушать. Виданное ли дело царям-королям головы рубить. Тьфу, пакость какая. Шел бы ты, парень, в свою баню, пока тебя не погнали со двора, как из графского дома. * * * Потом, в одиночестве, анализируя неудачу, Листвицкий велел себе не раскисать, а учиться на ошибках. Срезался, потому что неправильно держался. Не надо было прикидываться свойским – хлюпать, шмыгать носом, через каждое слово вставлять «знамо» и «кабысь». Лучше вести себя по-городскому – больше уважать будут. Поэтому назавтра, готовясь идти на волостной суд, он не стал надевать косоворотку, как собирался вначале, а нарядился в пиджак, повязал галстук и водрузил на нос очки с простыми стеклами. Их одолжил ему перед отъездом Шура Михельсон, бывалый народник. Сказал, что на деревне к очкам относятся с почтением. Эх, надо было вчера послушаться хорошего совета! Еще взял с собой большую тетрадь и сунул в нагрудный кармашек три карандаша. Оно и для «газетного человека» уместно, и для писаря. Суд проходил в графском доме, где теперь находилась больница, в бывшей танцевальной зале, обращенной в приемный покой. Народу набилось полным-полно. Старики расселись на скамьях и стульях ближе к судейскому столу, мужики помоложе и парни стояли сзади, у колонн, бабы жались к стенам, девки глядели сверху, с площадки для оркестра.