– Кто говорит? Граф ошеломленно поглядел на Воронина. Тот терпеливо пояснил: – Я уже объяснял. Петр Андреевич Шувалов, мой начальник. – А, да. Чуть качнув головой Воронину, что означало: «дело, конечно, ваше, но субъект престранный», министр задал следующий вопрос: – Когда вы сможете отправиться на Кавказ? – Через четыре дня. Как раз будет готов первый образец новейшего трехосного паровоза серии «Т». Хочу опробовать его в дороге. – Похвально. Можете воспользоваться моим салон-вагоном, – любезно предложил Бобринский. – Не нужно, – дернул плечом Ларцев. – Я поеду машинистом. Говорю же вам, хочу сам опробовать машину. Больше вопросов потрясенный граф не задавал. – Благодарю. Вас известят о решении министерства. Виктор Аполлонович, не угодно ли на минуту задержаться? Наедине министр сказал помощнику всемогущего Шувалова: – Вы с Петром Андреевичем уверены? Ведь это, знаете ли, фрукт. – О, еще какой, – засмеялся Вика. – Не сомневайтесь, ваше высокопревосходительство. Подписывайте. – А что та сторона? – Они, конечно, уже навели справки и убедились, что Ларцев с нами никак не связан. Великий князь обещал содействие. – Тогда что ж… – Бобринский окунул перо в чернила и поставил на заготовленной бумаге витиеватый росчерк. – Вы сейчас к Петру Андреевичу? – Да. Доложу, что дело исполнено. – Мое ему почтение. Алексей Павлович был свой – один из столпов державной партии, которую еще называли «аристократической» или «графской», поскольку кроме шефа жандармов и министра путей сообщения тот же титул был у министра юстиции Палена и министра просвещения Толстого. Один только министр внутренних дел Тимашев (питоврановский «петух в вине») не был «сиятельством», но тоже происходил из древнего благородного рода. * * * Попрощавшись с Ларцевым и поздравив его с назначением, Вика отправился в знаменитый особняк у Цепного моста, где располагалось Третье отделение, бдительный страж российской государственности. К шефу Виктор Аполлонович вошел, как обычно, без доклада. – Ну что? – сказал Шувалов вместо приветствия. – Наживка на крючке? – Да, и преаппетитная, – довольно ответил Воронин. Он сел перед столом, не дожидаясь разрешения. Петр Андреевич делил сотрудников на две категории. С первой, преобладающей, был строг и начальственен, со второй, весьма немногочисленной, включавшей его ближайших помощников, по-дружески прост. Генерал от кавалерии и действительный статский советник были, пожалуй, очень похожи – оба собранные, элегантные, в отлично сидящих мундирах (на одном синий военный, на другом черный статский), красивые холодной, нерусской красотой. Дело было даже не во внешнем сходстве. И от главы важнейшего ведомства, и от его чиновника особых поручений исходила аура людей, которые не исполняют чью-то волю, а сами являются ею – волей мощного государства. В просторном кабинете с белыми колоннами, за обменом небрежными репликами и шутками, принимались решения, менявшие жизнь страны: выстраивались дальние стратегии, корректировался правительственный курс, снимались и назначались губернаторы. Вся Россия сидит на цепи «Цепного моста», сетовали деятели противоположного, либерального лагеря. – Старый приятель вас, стало быть, не разочаровал? – спросил Петр Андреевич. – Желал бы я на него посмотреть, любопытно. Кажется, занятный субъект. Но нельзя – это привлечет к его персоне ненужное внимание. Ну рассказывайте, рассказывайте, как себя держал наш американско-троянский конь. Воронин принялся в комическом ключе описывать, как Ларцев разговаривал с великим князем и с министром. При этом мина у рассказчика была самая серьезная. Граф веселился от души. – Стало быть, министерскому салон-вагону он предпочел кочегарную топку? Представляю физиономию нашего Бобра, – сказал Шувалов, досмеявшись. Посерьезнел. – Вы полагаете, они клюнут? – Беспременно. Внимание, которое важнейший государственный муж России уделял вроде бы малозначительному назначению какого-то инспектора в какое-то акционерное общество, имело под собой весьма многозначительные причины. Дело в том, что кроме важнейшего государственного мужа в России была еще и важнейшая, хоть и совсем не государственная дама. Являлась ею отнюдь не императрица, а особа, широкой публике совершенно неизвестная – невенчанная жена его величества, которую вчера вскользь, не назвав по имени, помянули в осторожном разговоре министр Рейтерн и статс-секретарь Набоков. Княжна Долгорукая в строгом смысле была, собственно, не дамой, а девицей, в свете никогда не показывалась и участия в политических делах не принимала, но ее дружеский круг состоял из одних «либеробесов». У Екатерины Михайловны часто бывали и военный министр Милютин, и Константин Николаевич. Граф Шувалов должен был постоянно сражаться с интригами сего «будуарного лобби» и нередко терпел поражение, потому что мог влиять на государя только в дневное время, а по ночам его величество попадал в тенета Долгорукой, у которой имелись рычаги влияния, доступные только любимым женщинам. Решение трудной проблемы возникло в математической голове чиновника особых поручений. – У Цирцеи есть слабое место, – сказал он графу однажды. – Она жадна на деньги, чем вовсю пользуются окружающие ее мутные людишки. Как вы знаете, самым жирным куском являются железнодорожные концессии. Та же Кавказская дорога, через которую к ним в карман утекают миллионы. – Тут ничего не поделаешь, – вздохнул Шувалов. – В свое время государь согласился отдать строительство кандидату, приятному Долгорукой, и теперь рыцарственно отвергает любые попытки поставить дело под государственный контроль. Уж я ль не пытался? – Потому что вы предлагали дать контроль кому-то из наших. На такое противоположная сторона, конечно, не согласится. Нужно сделать инспектором человека ничейного, нейтрального. Это их не напугает. Вы знаете Ваву и ее нахрапистый модус операнди. Она обязательно сделает прыжок, а мы будем наготове. Зацапаем с поличным. Вы предъявите государю верные доказательства. Тут Ваве и конец. Без нее милейшая княжна утратит всякую вредоносность. С оценкой таинственной «Вавы» генерал спорить не стал, но в плане усомнился: – Где же вы у нас возьмете «ничейного» человека, да еще такого, чтоб Вава его не окрутила? – Есть у меня кое-кто на примете, – ответил чиновник особых поручений. Разговор был несколько месяцев назад. Петр Андреевич вспомнил свои тогдашние сомнения и теперь. – А не затрепещет ваша аппетитная наживка, не соблазнится? – Адриан-то? – рассмеялся Воронин. – Он трепетать не умеет. А касательно «соблазнится»… – И рассказал, как Ларцев отказался от повышенного жалованья. Граф задумался. – Признаться, боюсь я совсем уж бессеребренных. Никогда не знаешь, чего от них ждать. – Вот и наша кобра тоже придет в недоумение. Расшипится, впадет в раж и совершит какую-нибудь ошибку. – Что ж, доверюсь опытному серпентологу, – поднял ладони его высокопревосходительство. Интересный мужчина и интересная женщина Акционерная компания, полностью именовавшаяся «Общество Северо-Кавказской железной дороги», а коротко на несколько тявкающий лад «Сев-Кав», занимала превосходное здание в новомодном стиле «нувель-ампир». Вообще-то главной конторе уместней было бы находиться где-нибудь в Ростове-на-Дону или Екатеринодаре, в непосредственной близости от производимых работ, но самые важные процессы, касавшиеся добывания денег и согласования вопросов, происходили в столице. Поэтому председатель, он же главный концессионер барон Штульпнагель и правление неотлучно пребывали в Петербурге. Барон, оказавшийся каким-то неожиданно молодым, лет тридцати, и очень тихим, удивил Ларцева не столько первой необычностью, сколько второй. В своей бурной железнодорожной жизни Адриан видал и менее зрелых летами магнатов, но таких пришибленных – никогда. На этом азартном, рискованном поприще успеха добивались только люди напористые, бесцеремонные, пенящиеся. Фаддей Иванович же держался неуверенно, тушевался, а смотрел по большей части в стол. Еще страннее, что на все технические вопросы – а их у новоназначенного инспектора было много – Штульпнагель отвечал одно и то же: об этом вам лучше справиться на месте у главного инженера Микишова. Когда точно такой же ответ последовал на вопрос сугубо административный – какими мерами охраняется дистанция на потенциально опасных участках, Ларцев умолк и принялся внимательно разглядывать поразительного руководителя компании. Барон продержался минуты полторы, всё больше ерзая и краснея. Потом внезапно стукнул ладонью по столу, поднял на инспектора глаза и заговорил иным, человеческим тоном. – Да-да, я знаю, – хмуро сказал он. – Вы сейчас думаете: как этот идиот и невежа в тридцать лет попал в кресло, которое ему не по заднице. Давайте я вам расскажу, что со мною произошло. Я инженер-железнодорожник, и смею вас уверить, хороший. Служил в департаменте на средней должности, получал жалованье сто сорок рублей. Вдруг приглашают меня… в некое место. Спрашивают: «Хотите получать три тысячи в месяц плюс ежегодную премию?» «Что нужно делать?», – натурально интересуюсь я. «Ничего. Просто сидеть в кабинете, ни во что не вмешиваясь. В этом и состоит служба: ни во что не вмешиваться». Почему, спрашиваю, выбор сделан именно на мне? Потому что, говорят, вы из хорошей семьи, всегда придерживаетесь установленных правил и имеете репутацию человека скромного… И вот я каждый день сижу болваном в этих хоромах, получая до пятидесяти тысяч в год, и раз в неделю хочу повеситься. Так что не приставайте ко мне! – надорванным голосом выкрикнул председатель правления. – Все вопросы к Микишову, понятно? – Понятно. Адриан поднялся, не стал больше терзать бедного Фаддея Ивановича, по всей видимости, человека порядочного. Только сказал: – Хорошо, что вы немец. Русский давно спился бы. А то ушли бы и занялись настоящим делом. – Уйдешь у них, – тоскливо молвил Штульпнагель. – У кого «у них»? Кто вас вызывал? Кто с вами разговаривал? Барон только махнул рукой и поник. Его эмоциональный порыв продлился недолго. Больше Ларцев главного концессионера никогда не видел и впредь о нем не думал. Инспектору выделили нарядный кабинет, весь в палисандре, хрустале и бронзе. Такого не было даже у президента «Трансамериканской компании», в десять раз превосходившей «Сев-Кав» размерами.