– Это не потеря девственности и не убийство – не тот случай, – сказала Мириам, кивнув на ужасного вида, мокрые, в крови простыни. – Думаю, не имеет значения, что подумают горничные. – Я порезался, – сказал Хуан Диего. Разумеется, Мириам отметила пропитанную кровью туалетную бумагу, прилепленную ко лбу Хуана Диего над бровью. – На травму от бритья вроде не похоже, – сказала она; направилась к шкафу и заглянула внутрь, а затем подвигала ящики, где он мог забыть свою одежду. – Я всегда перед уходом прочесываю каждый гостиничный номер, – сказала она. Он не мог помешать ей заглянуть и в ванную. Хуан Диего знал, что не оставил там никаких туалетных принадлежностей: ни виагры, ни таблеток лопресора – все это теперь в ручной клади. Однако он вдруг вспомнил про первый презерватив, оставленный одиноко лежать в ванне у отверстия слива – уликой акта жалкой похоти. – Привет, малыш-кондом, – услышал он голос Мириам из ванной; Хуан Диего все еще сидел в изножье окровавленной постели. – Полагаю, не имеет значения, что подумают горничные, – повторила Мириам, вернувшись в спальню, – но разве не принято спускать такие мелочи в унитаз? – Sí, – только и смог вымолвить Хуан Диего. Не настроенный острить, как принято у мужчин, на подобные темы, он не стал бы останавливаться и на этой. Должно быть, я принял две таблетки лопресора, подумал Хуан Диего; он чувствовал, что стал еще более заторможенным, чем обычно. Может, я смогу поспать в самолете, подумал он. Было еще слишком рано гадать, что может случиться с его снами. Хуан Диего так устал, что надеялся лишь на бета-блокаторы, способные мгновенно свести к минимуму его жизнь во сне. – Моя мать вас ударила? – спросила его Дороти, когда Хуан Диего и Мириам добрались до номера молодой женщины. – Нет, Дороти, – ответила ее мать. Мириам уже начала прочесывать комнату дочери. Дороти была полуодета – лишь в юбке и лифчике, ни блузки, ни свитера. Ее открытый чемодан лежал на кровати. (Достаточно вместительный даже для большой собаки.) – Несчастный случай в ванной, – только и сказал Хуан Диего, указывая на туалетную бумагу, прилепленную ко лбу. – Думаю, кровотечение остановилось, – сказала Дороти. Встав в лифчике перед ним, она принялась отковыривать туалетную бумагу; когда Дороти оторвала ее, маленький порез на лбу снова начал кровоточить, но чуть-чуть – так что она смогла остановить кровотечение, лизнув указательный палец и надавив им над бровью. – Просто стойте спокойно, – сказала молодая женщина, пока Хуан Диего старался не смотреть в ее соблазнительный лифчик. – Ради бога, Дороти, оденься наконец, – сказала мать. – И куда мы направляемся – я имею в виду всех нас? – не совсем наивно поинтересовалась молодая женщина у своей матушки. – Сначала оденься, потом я тебе скажу, – ответила Мириам. – Ой, чуть не забыла, – вдруг обратилась она к Хуану Диего. – У меня ведь маршрут вашей поездки, я должна вернуть его. – Хуан Диего вспомнил, что Мириам взяла у него маршрут, когда они еще были в аэропорту Кеннеди; он и забыл про это. Теперь Мириам отдала его. – Я сделала там несколько пометок – где вам следует остановиться в Маниле. Не в этот раз – в этот раз вы там пробудете недолго, так что не имеет значения, где вы остановитесь. Но, поверьте мне, вам там не понравится. Когда вернетесь в Манилу – я имею в виду, на обратном пути, когда вы задержитесь подольше, – в общем, я вам сделала кое-какие предложения насчет того, где лучше остановиться. И я скопировала для нас ваш маршрут, – сказала Мириам, – чтобы мы могли контролировать вас. – Для нас? – с сомнением переспросила Дороти. – Или ты имеешь в виду – для тебя? – Для нас… я сказала «нас», Дороти, – пояснила Мириам дочери. – Надеюсь, мы еще увидимся, – неожиданно сказал Хуан Диего. – С вами обеими, – неловко добавил он, потому что смотрел только на Дороти. Девушка надела блузку, но не стала застегивать; она посмотрела на свой пупок, потом потыкала в него пальцем. – О, вы увидите нас снова – определенно, – сказала ему Мириам, заглянув в ванную, чтобы прочесать и ее. – Да, определенно, – подтвердила Дороти, все еще в расстегнутой блузке, по-прежнему занимаясь пупком. – Застегни пуговицы, ради бога, Дороти, – на блузке же есть пуговицы! – крикнула из ванной ее мать. – Я ничего не оставила, мама, – отозвалась Дороти в сторону ванной. Уже застегнувшись, молодая женщина быстро поцеловала Хуана Диего в губы. Он увидел у нее в руке маленький конверт, похожий на гостиничный. Дороти сунула конверт в карман его пиджака. – Не читай сейчас – потом прочтешь. Это любовное письмо! – прошептала девушка; ее язык вонзился между его губ. – Ты меня удивляешь, Дороти, – говорила Мириам, возвращаясь в спальню. – Хуан Диего устроил больше беспорядка в ванной, чем ты. – Я живу, чтобы удивлять тебя, мама, – сказала девушка. Хуан Диего неуверенно улыбнулся им. Он всегда представлял себе эту поездку на Филиппины как своего рода сентиментальное путешествие – в том смысле, что это не поездка, в которую отправляются для себя. По правде сказать, он долго считал, что совершает эту поездку ради кого-то другого – ради друга, который хотел отправиться в это путешествие, но так и умер, прежде чем собрался. И все же путешествие, в которое отправился Хуан Диего, оказалось неотделимым от Мириам и Дороти, и разве оно не было поездкой, которую он совершал исключительно ради самого себя? – А вы… куда именно вы вдвоем направляетесь? – отважился спросить Хуан Диего мать и дочь, этих, несомненно, ветеранов турне по всему миру. – Черт возьми – у нас дел как дерьма! – мрачно сказала Дороти. – Обязательств, Дороти; твое поколение злоупотребляет словом «дерьмо», – заметила Мириам. – Увидимся раньше, чем вы думаете, – сказала Дороти Хуану Диего. – Мы окажемся в Маниле, но не сегодня, – загадочно добавила она. – Так или иначе мы увидимся в Маниле, – нетерпеливо объяснила ему Мириам. И добавила: – Если не раньше. – Если не раньше, – повторила Дороти. – Да-да! Молодая женщина резко подняла с кровати свой чемодан, опередив порыв Хуана Диего помочь ей; это был большой тяжелый чемодан, но Дороти вскинула его так, словно он ничего не весил. С внезапной сердечной болью Хуан Диего вспомнил, как молодая женщина подняла его за плечи, полностью оторвав от кровати, и затем перевернула на себя. Какая сильная девушка! – это было все, о чем подумал Хуан Диего. Он повернулся, чтобы взять свой чемодан, а не ручную кладь, и с удивлением увидел, что Мириам взяла его вместе со своей большой сумкой. Какая сильная мать! – подумал Хуан Диего. Хромая, он вышел в коридор гостиницы, стараясь не отставать от двух женщин; он едва замечал, что почти совсем и не хромает. Вот что было странно: когда они проходили досмотр в Международном аэропорту Гонконг, посреди разговора, который он потом не мог вспомнить, Хуан Диего оказался впереди Мириам и Дороти. Он подошел к рамке металлодетектора и, оглянувшись на Мириам, которая снимала туфли, увидел, что у нее педикюр такого же цвета, как и у Дороти. Затем он миновал рамку и снова поискал глазами своих спутниц, но не нашел их – Мириам и Дороти исчезли; они просто (или не совсем просто) испарились. Хуан Диего спросил одного из охранников о двух женщинах, с которыми он приехал. Куда они подевались? Но охранник, нетерпеливый молодой человек, был озабочен очевидными неполадками в работе рамки металлодетектора. – Что за женщины? Какие женщины? Я видел целую цивилизацию женщин – они, должно быть, уже прошли! – сказал ему охранник. Хуан Диего подумал, что попытается написать или позвонить им по мобильному телефону, но оказалось, что он забыл взять номера их мобильников. Он просмотрел свои контакты, тщетно ища имена этих женщин. Среди заметок, которые сделала Мириам в маршруте его следования, также не нашлось ни ее, ни Дороти номеров телефона, – одни только названия и адреса альтернативных отелей Манилы. Что там за дела у Мириам в Маниле, когда он «вернется» туда, подумал Хуан Диего, но он перестал думать об этом и медленно направился к выходу на посадку на рейс до Манилы – впервые в жизни, подумал он (если вообще думал об этом). Он невероятно устал. «Должно быть, это бета-блокаторы, – размышлял Хуан Диего. – Думаю, мне не стоило принимать две таблетки, если только я их действительно принял». Даже кекс с зеленым чаем на рейсе «Катай-Пасифик» – теперь в гораздо меньшем по размерам самолете – отчасти разочаровал. Не сравнить с возвышенными вкусовыми ощущениями от того первого кекса с зеленым чаем, когда он, Мириам и Дороти летели в Гонконг. Самолет уже был в воздухе, когда Хуан Диего вспомнил о любовном письме, которое Дороти положила ему в карман пиджака. Он достал конверт и открыл его. «Скоро увидимся!» – написала Дороти на почтовом бланке отеля «Регал». Она прижала губы – видимо, со свежей помадой – к листку бумаги, оставив их отпечаток в интимной близости со словом «скоро». Ее помада, как только теперь он заметил, была такого же цвета, что и лак для педикюра – у нее и у матери. Хуан Диего подумал, что назвал бы этот цвет маджентой. Он не мог также не заметить того, что еще было в конверте с так называемым любовным письмом: два пустых пакетика из фольги, от первого и второго презервативов. Возможно, что-то было не так с рамкой металлодетектора в Гонконге, подумал Хуан Диего; устройство не обнаружило эту металлосодержащую упаковку. Определенно, подумал Хуан Диего, это было не совсем то сентиментальное путешествие, которое ему представлялось, но он уже был в пути далеком, и назад дороги не было. 9 Если вам интересно узнать У Эдварда Боншоу на лбу был шрам в форме латинской буквы «L» – из-за падения в детстве. Он споткнулся о спящую собаку, когда бежал, держа в руке игральную кость от маджонга. Маленькая фишка «бамбук» была сделана из слоновой кости; угол красивой фишки вонзился в бледный лоб Эдварда над переносицей, оставив между светлыми бровями идеальную отметку. Он сел, но встать не смог, – так закружилась голова. Кровь струилась между глаз и капала с кончика носа. Проснувшаяся собака завиляла хвостом и лизнула истекающего кровью мальчика в лицо. Внимание ласковой собаки успокоило Эдварда. Мальчику было семь лет; отец называл его «маменькиным сынком» только лишь потому, что Эдвард с неприязнью относился к охоте. – Зачем стрелять в живых существ? – спрашивал он отца. Собака тоже не любила охоту. Лабрадор-ретривер, она по оплошности еще щенком упала в соседский бассейн и чуть не утонула; после этого она стала бояться воды, что ненормально для лабрадора. Так же «ненормально», по неколебимому убеждению отца-диктатора Эдварда, было то, что охотничья собака, которая по самому названию породы должна находить и приносить[13], ничего подобного не делала. (Не приносила ни мячик, ни палку – не говоря уже об убитой пернатой дичи.) – А что случилось с лабрадором, который к тому же ретривер? Разве «ретривер» не означает, что собака должна искать и приносить добычу? – обычно спрашивал жестокий дядя Эдварда по имени Йен. Но Эдвард любил неретриверного ретривера, то есть ничего не находящего и не приносящего, никогда не плававшего «лабика», и славная собака обожала мальчика, они оба были «трусоваты», по суровому умозаключению отца Эдварда Грэма. В глазах юного Эдварда брат его отца – задиристый дядя Йен – был злобной скотиной. Это все присказка, без которой не понять, что произошло дальше. Отец Эдварда и дядя Йен охотились на фазанов; они вернулись с двумя убитыми птицами и ввалились на кухню через дверь гаража. Все случилось в их доме в Коралвилле, в то время – отдаленном пригороде Айова-Сити. Эдвард, с окровавленным лицом, сидел на кухонном полу, где, как им померещилось, никогда ничего не находившая и никогда не плававшая лабрадорша грызла мальчика, начав с головы. Мужчины ворвались на кухню с чесапикским ретривером дяди Йена, подружейной собакой – кобелем агрессивного нрава, дурным и непредсказуемым. – Гребаная Беатрис! – заорал отец Эдварда. Грэм Боншоу назвал лаборадоршу Беатрис – самым насмешливым женским именем, какое только мог себе представить; дядя Йен сказал, что это имя подходит собаке, которую следует стерилизовать – «чтобы она не размножалась и не ухудшала благородную породу». Двое охотников оставили Эдварда сидеть на кухонном полу, а сами вывели Беатрис на улицу и застрелили на подъездной дорожке. Вряд ли кому хотелось услышать такую историю от Эдварда Боншоу, когда он в своей дальнейшей жизни, указав на L-образный шрам на лбу, говорил с обезоруживающим безразличием: «Если вам интересно узнать про мой шрам…» – и в результате излагал сюжет жестокого убийства Беатрис, собаки, которую обожал юный Эдвард, собаки с самым чудесным, какой только можно себе представить, нравом. И все эти годы, вспомнил Хуан Диего, сеньор Эдуардо хранил симпатичную маленькую игральную кость от маджонга, навсегда отметившую его светлый лоб. Что было причиной этого кошмарного воспоминания, связанного с Эдвардом Боншоу, которого так горячо и навсегда полюбил Хуана Диего? Может, несерьезная ссадина на его лбу от полотенцесушителя, которая наконец перестала кровоточить? А может, слишком короткий перелет из Гонконга в Манилу, не позволивший Хуану Диего спокойно поспать? Хотя это был отнюдь не короткий перелет, как ему казалось, но Хуан Диего испытывал какое-то беспокойство и два часа кряду промучился в полудреме, видя лишь обрывки снов. Разрозненность этих снов и отсутствие всякой последовательности в сюжетах были еще одним доказательством того, что он принял двойную дозу бета-блокаторов.