* * * Веки не слушались. Когда он попытался открыть глаза, то увидел лишь узкую полоску рябящего света. Потом была боль, которая подхватила его и унесла назад в темноту и беспамятство. Ему снился огонь. Снились обезображенные лица, половину из которых он не мог различить. Снились крики, какие-то голоса. Они кричали, матерились. Все это было как в тумане. Истошные вопли и перекошенные лица рождались где-то в глубине сознания и проваливались назад во мрак. Даже во сне он наблюдал за этой картиной словно со стороны и искренне недоумевал, в чем дело. Потом он снова проснулся. Глаза смогли открыться наполовину. Он увидел свое тело. Нога, закованная в гипс выше колена. Стойка с капельницей, в которой лениво колыхалась какая-то жидкость. Она сочилась по трубке и уходила вниз, к нему. Его снова поглотила темнота. На этот раз не было ничего. Но потом где-то в его груди проснулось ощущение, которое заставило его распахнуть глаза, и он услышал собственный сдавленный стон. Перед глазами появилось светлое пятно, а в ушах стоял какой-то гул. Пытаясь сфокусироваться, он увидел, как пятно постепенно преобразовывается в человека в белом халате, нависающего над ним и что-то говорящего. Это была молодая женщина. Большие круглые глаза. — Вы меня слышите? — как сквозь толщу воды, донесся до него слабый далекий голос. — Да, — ответил он. Голос был хриплым, и это короткое слово отдалось мучительной ноющей болью в глотке. — Постарайтесь не говорить, хорошо? Вы еще очень слабы. Слышите меня? — Где я? — В больнице. Отделение интенсивной терапии. Вы помните, что…? Темнота проглотила ее вопрос. Когда он снова пришел в себя и слабо пошевелился, то услышал собственный стон. В груди саднило, словно в ней кто-то ковырялся острым ножом, раздирая плоть. В помещении был полумрак. Он слабо покосился в сторону. Рядом стоял какой-то медицинский аппарат, высвечивая на табло зеленоватые квадратные цифры. Он повернул голову в другую сторону. Окно с вертикальными полосками жалюзи. Сквозь полоски было видно полумрак неба и черные ветки раскинувшегося за окном дерева. Он закрыл глаза. Боль в груди не уходила. Он попытался пошевелиться, и тут же раскаленным огнем взорвалась боль в его бедре. Он широко распахнул глаза, наконец осознав, что чувствует. Боль. Это была боль. Ему больно. Ему больно так, что он просыпается от боли и стонет. Шок от этого был таким, что у Бегина перехватило дыхание. Он попытался пошевелиться, и боль снова взорвалась в грудной клетке. Тупая ноющая боль, чем-то похожая на зубную, но в десятки, сотни раз сильнее. Бегин услышал топот легких ног по устланному линолеумом полу. — Не шевелитесь! Вы что? Вам нельзя! Он узнал голос медсестры. Теперь он слышал ее отчетливо. Открыв глаза, Бегин увидел ее рядом. Женщина поправляла катетер с капельницей, торчавщий из вены в его правой руке. — Хорошо, — произнес он. Сглотнул. Во рту было сухо, а ощущение было такое, словно он проглотил острый, покрытый шипами камень. — Мне больно глотать. — Вы были подключены к аппарату искусственной вентиляции легких. У вас в горле несколько дней была пластиковая трубка. — Вы не понимаете…. Бегин закрыл глаза. Он вдруг почувствовал комок в горле и слезы, которые непроизвольно возникли в уголках глаз, расплываясь по закрытым векам. — Что? Что с вами? Скажите, я попытаюсь помочь! Вызвать врача? — Вы не понимаете, — произнес Бегин, чувствуя, как дрожжит его и без того слабый, будто могильный, голос. — Мне больно. Мне — больно. Я чувствую это. Я чувствую. — Обезболивающее? Я зову дежурного врача! Медсестра бросилась было к двери, но Бегин остановил ее: — Стойте. Не надо. — Что? — медсестра недоумевала. — Вы уверены? — Да. Пока не надо. Не сейчас. Дайте мне… почувствовать это. Медсестра хмурилась, наблюдая за странным пациентом. Его лицо было перекошено от боли, он даже стонал сквозь зубы. Но одновременно было в нем что-то мимолетное, указывающее, что он наслаждается этим ощущунием. Медсестра все-таки выскользнула из палаты и засеменила по коридору к ординаторской. Бегин остался один. Он чувствовал боль в груди. По болевому ощущению он мог даже сказать точно, где находится рана. Он чувствовал боль в ноге. Он был жив — и он чувствовал боль. Бегин понятия не имел, почему кто-то или что-то оставило ему жизнь. Бегин точно помнил сейчас, что все было кончено. Ему даже казалось, что он наблюдал со стороны свою истекающую кровью плоть, и его уносило куда-то. Но сейчас он был жив, лежал в больничной палате и испытывал самую настоящую боль. Бегин почувствовал, что плачет. Он поднял левую руку, чтобы вытереть глаза. Рука была тощей и изможденной. Смахивая влагу с глаз, Бегин догадался, в чем причина. Последние 11 лет физическая боль не просто отсутствовала. Она скапливалась внутри и терзала его душу, выворачивая наизнанку. Сейчас у нее появился шанс уйти. Уйти так, как она уходит у всех остальных людей в это мире. Через тело. Когда в палату прибежал врач, Бегин снова отключился. Приборы показывали, что состояние больного стабильно. А на его щеках виднелись мокрые полосы от слез. * * * — Евгений. Уже полторы недели мы ходим вокруг да около. Ты прояснил некоторые второстепенные вопросы, но ни на один основной вопрос ты не ответил. Так не пойдет. Если тебе нужна сделка, ты должен дать нормальные показания, а не вилять и постоянно повторять «Я не знаю, я не в курсе». Нестеров мучительно вздохнул. — Меня не во все посвещали. — Можно поспорить. Ты бывал в оружейке у Кареты. Там же бывали и остальные. Не исключаю, что у вас там было что-то вроде общих сборов, на которых вы обсуждали дела и проблемы, строили планы и так далее. Ты был в курсе, кто покрывал банду в полиции. Так что ты знаешь очень многое. Просто не хочешь говорить об этом. Почему? Нестеров потянулся к сигаретам, но одернул собственную руку, поняв, что курил только что. Он нервничал, и это было видно невооруженным глазом. Расков пристально следит за его глазами, которые снова забегали, боясь встретиться со взглядом подполковника. — Что вы хотите? — Ты знаешь. Я спрашиваю у тебя это каждый день. Каждый день одно и то же. Зачем убивали водителей? — Нестеров молчал. — Исмагилов и Коломоец, Томилин и Халилов, Карамышев и Мансуров. Каждый эпизод — новые люди и немного другая тактика нападений. Во время каждого эпизода вы не взяли практически ничего, кроме мелочи. Так ради чего все это? Только не говори мне снова, что тебе не рассказывали. Ты шел на убийство вместе с остальными, просто ты был за рулем. Пусть ты не стрелял, но ты был с ними. Зачем ты шел на это? Нестеров протяжно выдохнул. Сжал кулаки. — Нам платили. — Что? — Каждому из нас платили. Хорошо платили. Мы делали это ради денег. Ради того, ради чего и все идут на… такие вещи. Расков нахмурился. — Платили? И кто же платил? — Томилин распределением занимался. После него должен был появиться кто-то еще. — Распределением? — прищурился Расков. — А откуда брались деньги? — От торговли анашой. — Гоблин подчинялся Латыпову? — Вроде того. — Подожди. Ты хочешь сказать, что Гоблин занялся наркоторговлей и наводнил марихуаной половину Подмосковья. А выручка от продажи наркотиков шла на оплату убийств? Вы получали за них деньги? — Как я понял, да. Так все это было устроено. — Зачем? Нестеров все-таки взял сигареты. Его руки, которыми он привычно чиркнул зажигалкой, машинально по-привычке прикрыв пламя огня от ветра, чуть дрожали. — Хорошо, — Расков решил уйти чуть назад, чтобы вернуться к этому моменту позже. — Ты сказал, что Томилин занимался распределением денег. — Да. — А после него должен был появиться кто-то еще. Так ты сейчас сказал. Что это означает? — То и означает. После Томилина будет… будет назначен кто-то еще. — Что значит «после Томилина»? После того, как Томилин — что? Как его схватят, поймают, убьют? После того как он состарится и умрет своей смертью?