Едва начало темнеть, как Джо Боб Райн отправился домой, наказав Дэвиду закончить дневную работу и среди прочего — затащить на сеновал старую упряжь. Прежде сеновал не был для Дэвида чем-то особенным. Но в последние дни, пусть это пришло в голову только что, мысль подняться туда вызывала тревогу. Теперь он даже жалел, что отца нет в конюшне, — при иных обстоятельствах он и подумать о таком не мог. Обычно рядом с отцом он напрягался, не зная, когда тот рассвирепеет и даст взбучку, — хорошо, если только на словах. Будь отец в лавке, думал он, мысль забираться по лестнице с упряжью не нагоняла бы страху. Но одному в сгущающихся сумерках было очень неуютно. Лошади тоже беспокоились — уже несколько дней. Они фыркали, таращили глаза и не поддавались уговорам. Папаша считал, что дело в погоде. Из-за нее, мол, капризничают. Может быть. Только на памяти Дэвида они так себя не вели. Они не очень-то капризничали — скорее были напуганы. Стоило поднять глаза на сеновал, и он будто чувствовал чей-то пристальный взгляд и еще что-то — слово само пришло на ум — ЗЛОВЕЩЕЕ. Полная ерунда, но именно это он чувствовал. Зло на сеновале. Нелепица какая-то. Самыми злыми созданиями на сеновале были крысы. И ничего больше. Повторив себе это дважды, он глубоко вдохнул, подхватил упряжь и направился к лестнице. Чем выше он взбирался, тем сильнее наплывало сознание нереальности происходящего. Точно он знал, что кто-то притаился у самого края сеновала и ждет, чтобы наброситься на него. В голове возник образ огромной руки, хватающей его за макушку, отрывающей от ступенек и словно щенка швыряющей вниз. Еще шаг — и ему показалось, что сверху донесся скрип. Так скрипят ржавые петли. И запахло падалью. Может, там дохлые крысы? Снова скрип. Он замер. Сейчас все звуки стихли. Но запах усилился. Почти невыносимый. Еще одна ступенька — и он заглянул на сеновал. Там лежал старый ящик для плуга. Весь в земле, будто выкопанный из могилы. И на мгновение ему показалось, что крышка слегка шевельнулась — как если бы кто-то спрятался внутри и быстро ее закрыл. Он понял, что не может глотнуть. Этого ящика он не помнил. Оставалось подняться на несколько ступеней и выбраться на сеновал. Потом пройти наискосок через кучи сена и закинуть упряжь на крюк в стене. Всего-то. Только он не мог. Даже если папаша отхлещет его вожжами — он не мог. Просто не мог двинуть ногой. Его сковал холод, как в середине зимы. А главное, он был напуган, как бывает, когда знаешь, что рядом свернулась готовая ужалить змея, но не можешь ее разглядеть. Дэвид скинул с плеча упряжь, с размаху швырнул как можно дальше и стал спускаться. На полпути он вновь услышал скрип и остановился. Взглянув наверх, вроде бы различил сквозь щели между досками неясные очертания лица и горящие глаза. Он кубарем скатился вниз, вылетел из конюшни и захлопнул двери. Просунул в дужки замок и, опершись на широко расставленные руки, отдышался. Приложив ухо к дверям, он долго слушал. Кроме знакомых звуков от лошадей — ничего. Он вспомнил глаза. Какая глупость! Наверняка крыса. Значит, отмыкаем замок, идем назад и вешаем упряжь, как надо. Именно так — чтобы избавить себя от папашиной порки. Но день быстро угасал, и в конюшне уже совсем темно. Даже просто заставить себя войти было выше его сил. Он поспешно зашагал к дому. (6) Тьма не до конца размотала свой полог, но пальцы теней уже стискивали город, медленно сжимаясь в кулаки. И ночные странники подобрались вплотную. На конюшне лошади дрожали, ворочая выпученными глазами от сеновала к лестнице, пока фигура — с очертаниями, изменчивыми как вода, — спускалась вниз. (7) Поглядев на темноту за окном, шериф запер двери конторы. Он надел новую шляпу и сел за стол, спиной к зарешеченному окну, достал виски и стакан, налил изрядную порцию. Сегодня ночной обход отменен. Без вариантов. Вероятно, и все последующие. Он думал уехать. Например, в Западный Техас или в Оклахому. Главное — убраться из Мад-Крика, и побыстрее. Он налил новую порцию. Следом еще одну. Проклятье. Он даже напиться не способен. (8) Для Джима и Мэри Гласс услышать с улицы голос внучки было поистине чудом. С ее смертью уже смирились. Они как раз думали, как известить дочь и ее мужа. Посылать письмо или телеграфировать не годилось, но кому охота ехать в Бюмонт и объяснять, глядя в глаза, что девочка пропала в дороге? Винили они себя. Им пришло в голову предложить отправить девочку в гости в дилижансе, а после и дилижанс, и девочка считались пропавшими. До этой самой минуты. Детский голосок, по которому они сразу узнали Миньон, звал из-за двери. Они наперегонки бросились открывать. Мэри оказалась первой. Снаружи, в густеющих сумерках, в немыслимо грязных лохмотьях, стояла Миньон. В одной руке, крепко сжимая матерчатое горло, она держала куклу. — Бабушка, — голосом холодным и пустым, как первое дыхание зимы, сказала девочка. — У нее что-то с глазами, — сказал Джим, тем временем Мэри распахнула объятия. Миньон пружиной метнулась навстречу — и ее зубы вонзились в бабушкино горло, как горячий нож в масло. Мэри вскрикнула. Кровь хлестнула фонтаном, и она рухнула навзничь на крыльце, зажимая рукой шею. Девочка отцепилась от бабушки и бросилась на Джима. Детские ручонки обхватили его правую ногу, зубы нацелились в промежность, терзая одежду и плоть, как сгнившую парусину. Джим оторвал ее от себя и швырнул на пол. Одного взгляда хватило понять, что жена мертва. Кровь ручьями струилась по ее шее. Глаза полностью закатились. Он сделал два неверных шага, ухватился за вешалку для шляп, чтобы не упасть, и повернулся к внучке. Та по-кошачьи шустро шмыгнула к нему. Одной ногой уперлась ему в колено, отбросила куклу и вскарабкалась выше. Ручонки обвили его затылок. — Поцелуй дедуле, — сказала она и, сомкнув челюсти, изогнув шею, разорвала ему горло. Джим рухнул на пол. Последним усилием он попытался оттолкнуть девочку, но тщетно. Он слышал, как ее язык быстро снует между его зубов. Потом все звуки исчезли. Когда Миньон насытилась, на лице Джима почти не осталось плоти. Еще несколько мгновений — и он, безлицый, встал. Зубы, похожие на кусочки сахара в томатном пюре с глазами, несколько раз щелкнули. Он был голоден. Поднялась и Мэри. Ее голова свешивалась набок, платье с одной стороны было ярко-красным. Она вышла в дверь, к городу и к живым людям. Джим направился следом. Миньон подобрала куклу и пошла за ними. Дедушка, бабушка и внучка отправились на ужин. (9) Как только стало темнеть, Буэла услышала пение. Пели фальшиво, и приглушенный звук доносился снаружи, но она узнала голос. Ее сестра, Милли. С лампой в руке Буэла вышла из дома.