– Я всегда видел, какой он. – Эти люди к тебе не добры, – сказала она. – Я им нужен. – Они тебя используют. Они нехорошие люди. – Как и я, – ответил он. Она смотрела на след от креста. «Джон дал мне стены, дал кров. Дал кровать и любовь, чтобы ее согреть. А что бы дал мне ты?» Она тихонько, но неуклонно откладывала деньги. Не много – здесь десятку, там двадцатку. Джон почти все, что зарабатывал на дури, которую выращивал для пастора с Риддлом, складывал в сундук. Она же хранила то немногое, что удавалось отложить, в целлофановом пакете на дне банки риса в кухонном шкафу. Потом появилась Грейс, и деньги вмиг исчезли. И с каждым следующим днем их требовалось все больше. Думала ли она о том, чтобы уйти от него? Может, однажды, когда ребенок еще был не завязавшимся семенем в ее чреве. Воскресный дом во всех отношениях был не местом для воспитания ребенка. Она знала про девушек в Пинк-Мотеле, о тайне Лены Коттон. Но начать жизнь без Джона Эйвери представлялось ей чем-то еще худшим – как открыть дверь в ревущую пустошь. К тому времени, когда родилась Грейс, она провела в Воскресном доме пять лет жизни. Ей было двадцать семь. После появления ребенка каждый стук в дверь ввергал ее в ужас. Все платежи Риддл пропускал – обещал через какое-то количество дней. В последнее время у нее в голове яростным ревом, ударами проливного дождя по металлической крыше, заглушающими все голоса, кроме ее собственного, раздавалось: «Уходи!» Теперь, сидя в этом пропахшем плесенью святилище, Тейя глядела на грязные потолочные панели и на стену, где прежде висел крест, и видела жестокость, отчаяние и огромную черную жажду человеческих сердец. – Я ни о чем не молю, слышишь? – сказала она пустому следу. – Но хочу, чтобы мой Джон вернулся, бессердечный ты ублюдок. Уж это ты мне обязан. Верни его мне. Сделаешь это, и, клянусь, если кто встанет у нас на пути – я его убью на месте. Да, так и сделаю. Затем посмотрела на спящую у нее на руках дочь, и в мягких округлых чертах ее личика Тейя Эйвери увидела своего мужа. И заплакала. Все, что потеряно На Искрином причале мотор плоскодонки отказался заводиться. Миранду трясло, когда она, не веря своим глазам, смотрела на «Эвинруд». Проверила переключатель, проверила топливный бак. Вентиляционное отверстие не было забито. Она затянула хомут шланга и трижды хорошенько стукнула по нему веслом. Рванула за шнур стартера. Мотор ожил, извергнув дым. Она отправилась к байу, к Воскресному дому, к красной башне. За Мальком. Причал и бутылочное дерево старой ведьмы исчезли за ее спиной. На какое-то время солнечный свет пробился сквозь серые облака и рассеялся среди деревьев, где густела мгла. Вдоль берегов путались корни, низины тянулись на многие мили во всех направлениях. Она проплыла знакомые кости пораженной молнией сосны, заросшие папоротником, который давным-давно поднялся вместе с рекой и остался на этом уровне. Вскоре после этого байу должно было сузиться, лес – сгуститься, а за почти невидимым промежутком в деревьях – открыться река. Но ничего подобного не случилось. Заросли сгустились, да, и путь впереди сузился, но далее последовал поворот, которого Миранда не знала, и появилось дерево, которого она никогда не видела. Внезапно рев двигателя затих, хотя лодка плыла дальше. Из глубины леса она услышала низкое уханье совы. Шелест листьев, журчание воды. Серые облака, гонимые ветром, словно осенние листья… Воспоминание, внезапное, странное. Она сидела на носу, как дева корабельной мачты, и смотрела назад, на отца. Они делали вид, что собрались не на рыбное место в низинах, а в само устье Проспера, которое, в свою очередь, выходило в более широкую реку, и та потом расширялась еще, пока наконец не достигала океана, где течения шли во всех направлениях, а небо и вода тянулись друг к другу, но никогда не соприкасались. Они вместе дрейфовали в этот огромный широкий мир, чтобы найти все, что было потеряно. Где-нибудь там, возможно, на берегу какого-нибудь острова, где вольно бегали лошади, их ждала Кора, стоя босиком на сером песке. Миранда знала, что однажды оглянется с носа лодки через плечо и его там не окажется, лодочника, как и ее матери, как и всех родителей, которых настиг медленный, неизбежный конец, последствие взросления и старения. Но он пришел иначе… Низкий размеренный шум «Эвинруда» уступил высокому электрическому жужжанию цикад, поющих под темным навесом. Эти два звука сливались в странный неземной гул, который, казалось, проникал ей в нутро. Под ним было нечто иное – хруст ветвей. Что-то двигалось по лесу… Столько раз она отправлялась в низины искать его тело, заплывала от острова Искры подальше в байу, и каждый раз возвращалась грязная, покусанная насекомыми, ободранная. Этот край медленно, но уверенно опустошал ее, будто она была старым пнем, отданным на милость времени. Когда-то давно она думала, что будет старой и хрупкой, что развалится в труху, как бревна в лесу, которые осыпались, являя точащих их черных жучков. Забавно ощущать подобное, когда ты всего лишь юная девушка и тебе даже нет тринадцати, нет пятнадцати, потом двадцати одного… Деревья по обе стороны от байу закачались, нагнулись. Сама земля, будто что-то замыслив, раскололась. «Я устала, – подумала она, чувствуя такую тяжесть в веках, руках и ногах, и на сердце, какой не чувствовала никогда. – Нет сил». Ее подбородок коснулся груди… Миранда рывком проснулась и увидела, но слишком поздно, что впереди был тупик – бухточка, усеянная тысячами поздних лилий, каждая размером с тарелку для пирога, некоторые – с колесный диск. Миранда выключила мотор, но она уже была среди кувшинок, и пропеллер жевал стебельки. Они переплетались, удушая лопасти винта. Мотор отключился, и лодка резко остановилась. Ее стало мягко вращать между берегами, поросшими больными бурыми кипарисами, чьи жалкие ветви обросли бородами из мха. Близ лилий кружили стрекозы, и маленькие коричневые птички порхали возле цветов. Воздух был гнетущим, горячим, неподвижным. Миранда обхватила голову руками, поставила локти на колени. Посидела так немного, а когда желание закричать и зарыдать минуло, посмотрела вверх, огляделась и повернулась корпусом на банке, чтобы поднять «Эвинруд» над водой, насколько могла. И, наполовину достав мотор, держала его одной рукой, а другой пыталась дотянуться до воды и снять с пропеллера кувшинки. Мотор выскользнул из ее пальцев, плюхнувшись обратно в воду. Она потянула за шнур, и, когда двигатель стал плеваться, возвращаясь к жизни, хлынул едкий выхлоп, она дала задний ход, и лодка развернулась, но теперь еще больше кувшинок запуталось в лопастях. Она снова заглушила двигатель. Вытащила из воды и сорвала с него толстые жесткие стебли, пока лопасти не оказались свободны, после чего бросила двигатель обратно в воду. Он не заводился. Миранда попробовала с десяток раз, стоя в лодке, упираясь ногой в корму и дергая за веревку, пока ладонь не стало жечь, а из бока не засочилась кровь. Тогда она закричала, позволила своему голосу вобрать в себя переполнявшее ее бессилие. Ее отчаяние спугнуло какую-то птицу с тяжелыми крыльями, которая решила слететь с ветки. На дне лодки лежало весло. Миранда отпустила мотор, взяла весло и загребла им воду за правым бортом, потом за левым, потом по новой, направляясь к выходу из бухты, ища изгиб в байу, где она отклонилась от курса, но никакого изгиба не увидела. Его там никогда и не было. Вода просто… тянулась ровной узкой полосой, и теперь Миранда плыла против течения. Она остановилась и обернулась через плечо. Бухта, кувшинки – все исчезло. Байу позади превратилось в зеркальное отражение того же, что лежало впереди. Она выругалась себе под нос. Проплыла от острова на северо-запад, изменив свой привычный маршрут, где все оставалось прежним… только все было не так. Вся чертова местность просто… стала другой. Она вспомнила те долгие дни, когда ходила в лес к югу от острова Искры, искала Хирама, ее отчаяние росло, каждый новый поворот снижал ее шансы на успех, пока она наконец не выбиралась из чащи к своей пришвартованной лодке, пусть маршрут, по которому она возвращалась, никогда не повторялся – ни единого раза. Даже когда она привязывала к лодке веревку, чтобы вернуться потом но ней. За спиной она слышала шорохи, шелест листьев, резкий треск ветвей. Теперь эти звуки казались Миранде смехом – будто насмехались над ней. Путь, которым она пришла, теперь был иным. Байу изгибалось в другую сторону. В этом она была уверена. – Чего вы боитесь? – кричала она деревьям, и ее голос отскакивал от берегов. – Меня, что ли? Пот застилал глаза. Она вытерла его. Миранда хотела взглянуть на солнце, но его в небе не было – оно исчезло за густыми серыми облаками. Рана в боку пылала, насквозь промокшая под влажным летним зноем, пока она гребла, и с каждым новым взмахом весла у нее горела спина, а легкие нагревались, наполняясь жаром. Прокладки на ране промокли, руки покраснели и покрылись мозолями, каждый взмах приходился в такт бешеному биению ее сердца, и вскоре она перестала замечать что-либо, кроме яростных барабанов, стучавших у нее в ушах. Дом птицы-отца Неся грубый мешок за плечом, Малёк водил перепончатыми пальцами по кирпичной стене – которая еще дважды изгибалась среди соснового леса, – пока не увидел дорогу, и тогда его потянуло сквозь редеющую чащу туда. Ведь раньше он никогда не видел дороги. Знал только это слово из книжек. Он невольно изобразил его жестами, как только увидел. Проследовал вдоль стены, тянувшейся параллельно дороге, под палящим солнцем, и вдоль канавы, полной погнутых алюминиевых банок и выцветших пластиковых оберток, на которых было написано что-то неведомыми мальчику буквами. Через какое-то время на вершине холма, за рабицей, показалось приземистое строение без окон. За ним высилась металлическая башня, и вверху, на самом верху этой башни виднелся красный крест и птичий скелет, который он давно видел со своего дерева. «Церковь», – сказал он с помощью жестов. Здание из его снов. Вот где живет он. Он вышел из своего зеленого укрытия, пересек сухой овраг из сосновых иголок и мусора, очутился на дороге. Гравий теплел у него под ногами. Он коснулся забора пальцами. Представил участок своего огорода, обросший бобовыми лозами. Подумал о Бабе, вспомнил, как она смеялась над его садовыми приспособлениями, которые должны были отпугивать ворон и краснокрылых дроздов, даже при том, что сама собирала его урожай ежевики и тыквы. Его глаза намокли от слез. Он смахнул их рукой. Вокруг стояла тишина. За его спиной, через дорогу, находились двойные железные ворота, а за ними был виден большой зачахший дом с белым фасадом. Он на минуту замешкал, думая, что мог бы просто развернуться и уйти назад к реке, потом в лес на той стороне и снова оказаться в знакомом ему мире. Теперь это был уже не тот мир, но там были и другие острова, кроме того, на котором жила Искра. Он мог разбить где-нибудь лагерь, рыбачить, охотиться. Выживать. Сестра показала ему нужные места, научила, как там жить. Небольшие острова располагались по всем низинам, торчали из воды, будто черепашьи панцири. Мальчик знал все, что нужно, чтобы стать одним из ползающих, крадущихся созданий, которые там обитали. «Потом, – решил он. – Когда девочка будет в безопасности и все закончится». Он шагал вдоль забора, ведя рукой по рабице, пока не достиг открытой калитки. За ней тянулась тропа, которая вела вверх на небольшой холм. Она была выложена потрескавшимися плитами, между которых проступали одуванчики. Холм напомнил ему тот, где среди лоз стояла Искрина лачуга. Он прошел по тропинке к широко распахнутой, будто приветствовавшей его двери. «Вот и церковь, вот и шпиль, открой ладонь…»