Вместе с Эйвери поднялась по пандусу. Рядом с «Бронко» остался один «Шовелхед»; ключ висел в замке зажигания. Рядом, где до этого был припаркован второй мотоцикл, Миранда нашла отцовский нож, липкий от крови здоровяка. Она вытерла его о джинсы и сунула в карман. Эйвери устроился на пассажирском сиденье «Бронко», в подкопченной и окровавленной кожаной куртке. Миранда вставила ключ в замок зажигания и повернула. Выжала сцепление, поставила ногу на педаль тормоза, поморщившись от боли в боку. Переключила передачу, и вскоре и река, и мертвец оказались далеко позади. Долгая гравийная дорога сменилась асфальтовой дорогой штата, и там она повернула обратно на юго-восток, к границе штата Арканзас, за пределы округа Нэш и Гнезда. Где им ничего не угрожало. «По крайней мере, какое-то время», – подумала она. Путь искры Лежа и умирая, чувствуя металлический запах собственной крови, старая ведьма вспоминала путь, по которому шла с тех пор, как выбралась из леса целую жизнь назад, когда впервые подняла глаза и увидела на вершине холма давно заброшенную хижину. Ее новый дом. Как она убирала лозы, свисавшие с колонн крыльца, как прогнала мышей и пауков, а потом отправилась пешком в город, чтобы выторговать гвозди и доски. Первую козу она заработала, приняв роды у какой-то жительницы низин. Потом обнесла лачугу забором, вспахала дикий сад. Наколола дров. Уже в четырнадцать руки у нее были грубые и мозолистые. Из старого амбара она сделала баню, а из камней, что сама притащила из низины, сложила каменную печь. Духи жили там с самого начала. Сама лачуга довольно постанывала от каждой новой доски, что она прибивала. Каждую ночь банник будил ее своим безумным хихиканьем. На ее шестнадцатый день рождения лешачиха заявилась к ней в сон – голодная и жадная до девочки, способной творить волшебство, как и ее мать, – старинные заклинания плодородной черной земли, пламени, воды и крови. Она привела Искру на широкий илистый берег, где надо мглой высилось дерево, и белые пчелы обняли ее огнем. Там лешачиха приняла ее. Годы спустя она приходила к дереву еще раз, зарывала пальцы между корнями, где они смыкались над чем-то бумажным, мягким, что разламывалось у нее в руке. Хрупким, пыльным. «Это и все? – вскричала она. – Скольких детей эти руки вытащили из теплых розовых утроб, а моя – суха, как пчелиные соты без меда?» «ЧТО ТОЛКУ ОТ РЕБЕНКА ДЛЯ НЕ ЛЮБЯЩЕЙ ГРУДИ, – возвестила лешачиха мощным, дряхлым голосом, – А ДЛЯ КОРЫСТНОГО СЕРДЦА? ТЫ НЕ ЛЮБИШЬ». – Я люблю. – Старая Искра рыдала на крыльце, пока лачуга сгорала за ее спиной. – Люблю… Пока под ней собиралась кровь, она смотрела на некрашеные доски крылечного потолка, на стопку фанеры, торчащую из птичьего гнезда, и кусочки яичной скорлупы. А вокруг клубился черный дым. «Я это уже видела», – подумала она. В последние мгновения жизни Лены Коттон, когда пасторская жена, хотя силы покидали ее, схватила Искру за руку. Ее хватка оказалась на удивление крепкой, будто она израсходовала на нее какой-то последний запас, и тогда, с приливом крови к голове, Искре явилось видение: струя черного дыма, птичье гнездо, ломтик голубого неба, очередь муравьев на досках. Последние мгновения жизни Искры Крупиной. Все, чего старая ведьма когда-либо боялась, – потерять родных, умереть в одиночестве, – все оказалось истиной в том стремительном падении, что началось у кровати Лены Коттон и закончилось здесь, на этих сухих ступеньках, где ее душил запах дыма и собственной крови. Как и все остальное из той ночи. Все ее ужасы, которые разворачивались в мгновение, и каждое из этих мгновений служило шагом к концу, который ей было не постичь. Как она ушла из спальни с мертвым ребенком в миске, рядом – лодочник, с ружьем в руке, легко ступающий между ветвей, невольно сопровождая ее к своей погибели; как они вдвоем проползли сквозь узкий пролом в стене. «Я ТЕБЯ НЕ ЗАБЫЛА, ВЕДЬМА». Слова, что лешачиха сказала Искре, когда та стояла с миской Анны Крупиной в руках. Голос духа присутствовал в каждой капельке влаги, в каждой клеточке корня, в каждом пятнышке гнили. Голос без пола, без конца… Искра поползла прочь от обжигающего спину жара – так же как ползла в ту ночь сквозь колючки и плети, держа перед собой миску. Волдыри с кровью лопались у нее между губами, пока она ползла на животе к ступенькам, что вели во двор, за которым зеленели кудзу и синело небо. Она дрогнула, когда увидела, шестью ступеньками ниже, как ряд черных муравьев перебирался через последнюю ступеньку, и вот оно – последнее, что она увидела перед тем, как Лена Коттон закричала и видение разлетелось вдребезги, точно стекло. Вот она – та доска, шестью ступеньками ниже… «Нет, пока нет, я не готова…» Несколько мгновений – тишина, если не считать потрескивания лачуги и тяжелого сотрясания земли. Дрожания колокольчиков из птичьих костей. Сам воздух гудел, будто некий отвратительный маятник, который дремал, а теперь наконец пришел в движение. «ЧТО ТЫ МНЕ ПРИНЕСЛА, ВЕДЬМА?» И подняла миску – миску ее матери, привезенную в эту страну через пять морей, последнее, что осталось от Анны Крупиной, не считая секретов в сердце и крови в венах. Теперь эта миска хранила холодное, серое исполнение лешачихиного обещания – ребенка для Искры. А землю сотрясал жестокий лешачихин смех. Когда она сбросила чашу с алтаря, лодочник нагнулся, чтобы ее поднять, и она восстала – огромной черной фигурой на фоне беззвездного неба. Искра вспомнила холодную сталь спускового крючка под пальцами, потом гром и наконец – голос лешачихи: он подзывал ее к земляному холмику и яме, где демонические лозы оплели тело лодочника и подняли над нечестивым колодцем из грязи, палок и костей. Блеск ножа – и когда миска наполнилась кровью, она поставила ее в заросли тростника, положила туда мертвого ребенка и принялась ждать, наблюдала, как мальчик задышал через щель в горле, как он заворочался. Тогда старая ведьма достала его из миски, положила на мох и наклонила миску, чтобы пролить сгущающуюся кровь лодочника. Луч фонарика Миранды, мечущийся сквозь лозы и колючки. Ее зовущий слабый голосок. Змея. Бегство. Старая ведьма нашла мглу, которая поглотила их обоих. Дочь лодочника вырвало, ее рука была красная и распухшая, младенец дышал и слабо брыкался у нее на груди, и теперь старуха засомневалась. За два вдоха – один в той жизни, которую она знала до этой ночи, а второй – в той, что ей суждено прожить после, – ее дыхание выровнялось… «Они оба мои, великая лешачиха?» Молчание. «Оба мои», – ответила ведьма. Искра открыла глаза и почувствовала, как по спине ее хлещет обжигающий воздух. На пятках у нее вскочили волдыри, резиновые подошвы башмаков плавились. Она вспомнила, нет, это было не воспоминание – или было? Могло ли это происходить снова? Или это все еще разыгравшееся видение, а Лена Коттон еще не завопила и не отпустила руку старой ведьмы? Стоял ли еще перед Искрой выбор, такой, что не приводил к кровопролитию и скорби? Старуха уперлась ладонями в ступеньки и поднялась, мокрая и потяжелевшая от крови, но слабая от ее потери. «Таков всегда был твой путь…» Искра с последним усилием перевернулась на спину. Теперь она видела только голубое небо. «Другого выбора никогда не было…» В настоящем – никакой связи между рукой Лены Коттон и этим моментом; скорее время свернулось таким образом, что эти два мгновения соприкоснулись, несмотря на расстояние в целые годы; и последнее десятилетие Искры было лишь шагом за порог в ту же комнатку, откуда она тогда вышла, – старая ведьма вызвала в памяти прощальное воспоминание. Миранде семнадцать, мальчику шесть, они сидят здесь, на ступеньках под тем же голубым небом, девушка складывает его пальцы в слова, учит языку, который Искре никогда не познать. Призывая волшебство куда более сильное, чем могла бы наворожить старуха, дух дома, банник или, наверное, даже лешачиха. Искра годами была частью этого волшебства и в то же время – существовала отдельно от него. Да, она завидовала, но и гордилась тем, что они его нашли и вместе взрастили. Они любили друг друга. Ее нежно обдувал ветерок, унося дым, пепел, запах ее смерти. И вместе с самим лесом и созданиями на деревьях этот ветер пел похоронную песнь по Искре Крупиной. Она закрыла глаза. И умерла. Дьявол, ей-богу Коттон стоял в двери бани, держа в руке мачете. Всмотрелся во мрак, глянул по углам и вошел внутрь. Что-то тяжело ударило его в спину. Пастор на миг испугался, что упадет на печь, где до сих пор догорал огонь, но нет, он рухнул в стороне от нее, приложившись плечом к камню. Мачете отлетело на землю. Что-то маленькое, когтистое, грозное… «мальчишка, чудовище, дьявол, ей-богу!» …приземлилось в открытом проеме. Рыбная вонь. Боль в левой икре. Ему в ногу впилась острога! Коттон с воплем ухватился за древко и выдернул его. Затем ринулся в атаку, и чудовищное дитя отпрянуло, споткнувшись в проеме и упав ничком на землю, где в сером свете дня Коттон сумел разглядеть существо – и это зрелище подействовало на него, будто удар под дых. Он увидел Лену, бледную и окровавленную, и старую ведьму, которая подняла мерзость над багровыми простынями. Его бритва сверкнула, жена вскрикнула. Он держал существо за ногу, пока из него выливалась кровь. Старая ведьма трясущимися руками приняла отвратную тварь обратно. Лена, увидел он боковым зрением, тоже умерла. Как и существо, о да, старуха накрыла свою миску наволочкой, оно умерло, умерло, УМЕРЛО! А значит, этого не могло быть, этой твари, которая прямо сейчас перекатывалась на земле, пока Коттон шагал из бани к ней. – Ты не мой, – произнес пастор мягко, тыкая существо острогой. Оно отпрянуло и открыло рот, словно желая закричать, но не издало ни звука. Зубы у него были маленькие и кривые. Коттон перехватил палку другой стороной и дважды стукнул существо по рукам. Оно перекатилось, прикрыв голову, и Коттон, перевернув палку обратно, занес ее повыше и воткнул зубья твари в правое плечо, повалив лицом в грязь, будто пронзенную копьем лягушку. – Ты не мой! – завопил он, брызгая слюной. Под резкий треск горящей хижины пастор впился острогой в плоть чудовища. – Кричи, дьявол! Я хочу услышать, как ты кричишь! Но как бы он ни выкручивал палку, оно не издавало ни звука. Пастор огляделся в поисках своего мачете, но вместо него заметил топор, воткнутый в ближайший пень. Подошел туда, вытащил топор и приложил лезвие к шее существа. Потом занес топор. Девочка увидела пастора из своего укрытия среди деревьев на вершине хребта, увидела, как он поднял над головой топор. Она сразу узнала мужчину, несмотря на то что грудь у него была голая и окровавленная, а темный костюм изодран в клочья. Пастор выглядел живым щупальцем, выползшим из теней. Она пробралась через ветки, тяжело дыша, затем увидела мальчика, распростертого перед топором. Потом открыла рот и закричала: