– Не прикасайся ко мне, – заявил он. Риддл рассмеялся, когда карлик неуклюже ступил на лодку. Эйвери рухнул на среднюю банку лицом к носу. – Как я сказал, Джон, – провозгласил толстяк, – не волнуйся за свою красавицу-жену и дочку. Слово есть слово. К тому же они – семья, так ведь, Роберт Алвин? – Как скажешь, – отозвался Роберт Алвин. – До скорого. – Риддл снял привязь с причала. Миранда потянулась к стартеру, когда полицейские зашагали прочь. «Вот сейчас. Так легко». Пару стрел в спины. Но она не выстрелила. Ей слишком хотелось, чтобы все сработало. И сработало так, как она того хотела. Эйвери сидел, повесив голову. Она глянула на рубашку Хирама, обернутую у нее вокруг пояса, отвязала и бросила на банку. Он взял ее и скомкал у себя на коленях. Позади Миранда услышала, как загрохотал двигатель «Плимута». И дернула стартер. Они отплыли от причала. В лагере Мальчик проснулся. Ночь была на исходе, небо на востоке наливалось теплом. Костер почти совсем потух; к пеплу уже можно было прикоснуться рукой. Ему опять снился зыбкий сон. Мертвый белый голубь на траве. С кровью на грудке. Жаркий ветер в бушующем лесном пожаре. Деревья, словно рыбьи кости, истекающие пламенем, извергая огромные оранжевые брызги, – это горели леса за Бабиной лачугой. Сестра ушла, оставив только закрытую флягу под брезентовой палаткой. Судя по листьям внутри, она там и не ложилась. Он потрогал девочку за плечо – та мгновенно проснулась. Показал ей жестами, что Сестра ушла и теперь он за главного. На ее лице не отразилось никаких чувств. Он не знал, что было на уме у Сестры, знал только, что она защищала их от чего-то. Девочка, подозревал он, попала в беду. И ее беда, так или иначе, стала их бедой – его, Бабы и Сестры. Сестра завезла их в лес, как двоих детей из сказки. У него была книжка сказок с заклеенным серебристой лентой корешком, потому что она вся разваливалась – так много он ее читал. А в сказках дети всегда оставались в лесу одни. В его сне лес горел потому, что горела Бабина лачуга. «Нам нужно оставаться на месте», – подумал он. «Я вас никогда не оставлю», – обещала она. И тем не менее ушла, а они остались в лесу вдвоем. Сестра забрала их от Бабы, что означало: в Бабиной лачуге небезопасно. Но Баба была в лачуге одна. «Пожар, – мелькнуло у него в голове. – Все в огне». Девочка наблюдала за ним, и в ее глазах слабо блеснуло осознание его мучительных мыслей. – Я пойду за тобой, – заявила она. Малёк вспомнил, как увидел себя ее глазами – проницательными, блестящими и красивыми. Схватил флягу, которую Сестра оставила под брезентом, и присыпал костер землей. Взял девочку за руку и поднял на ноги. «Мы возвращаемся», – заявил он жестами и потащил свою новую подругу из лагеря в темноту. Эйвери и Миранда В нескольких милях от Воскресного дома Миранда заглушила двигатель и свернула с реки. Затем они с Джоном Эйвери – теперь сидевшим в старой рубашке Хирама, втрое больше его и поэтому походившей на ночнушку, – дрейфовали среди деревьев в темной спокойной воде. Впереди гладь бухты пронзило что-то крупное. – Мне нужно тебе сказать, – сообщила Миранда. – Те люди, которым ты нужен… я собираюсь их сегодня убить. Услышав это, Эйвери наполовину развернулся к ней. – Я уверен, Чарли Риддл считает, что они убьют тебя раньше, – сказал он. Миранда пожевала губу. – Значит, мне будет еще легче. – Наверное. – Мне нужно знать, что ты не будешь мешать. Он снова повернулся к ней спиной. И ответил медленно, размеренно. Значительно. – Если ты попытаешься и у тебя не получится, Чарли Риддл убьет мою семью. Он застрелит мою жену и раздавит малышке голову ботинком, как тыкву. Ты понимаешь? – А если я, скажем, отдам тебя и не буду никого убивать, – парировала Миранда, – думаешь, Чарли Риддл этого не сделает? Эйвери ответил тяжелым, красноречивым молчанием. – Мы с тобой уже наслужились плохим людям, Джон Эйвери, – сказала Миранда. – Пора теперь послужить чему-то другому. Коттон на реке Билли Коттон спустился от своего дома по гравийной дорожке туда, где трава сменялась Воскресным причалом. В одной руке у него была керосиновая лампа, в другой – мачете. До рассвета оставались считаные часы. Пока его глаза привыкали к безлунной ночи, он прислушался ненадолго к звукам лягушек и насекомых. Глубоко вдохнул зловонный воздух, поставил фонарь на доски, туда же положил мачете. Неподалеку в зарослях рогоза лежал перевернутый десятифутовый алюминиевый ялик. Коттон вытащил его из травы и перевернул, чтобы вывалить оттуда сухие листья. Из-за кормы выскользнула медноголовая змея и упала в воду. Билли Коттон выровнял лодку, повесил фонарь на длинный гвоздь на носу и с помощью весла толкнул лодку в воду. Затем старый пастор ступил на корму и, в свете фонаря, направился к реке. Когда лодка достигла выхода из бухты, его спина уже тряслась от усталости, Коттон чувствовал волнение в груди, будто незримая рука вонзала ногти ему в кожу. «Вот оно и происходит, – думал он, – в точности как обещала Лена». Он положил мокрое весло у ног и расстегнул рубашку. Коснулся груди, а когда взглянул затем на пальцы – те оказались в крови. Он снял сначала пиджак, потом рубашку и сложил их на средней банке. Встал, схватил фонарь и поднес поближе. Увидел тоненькую струйку крови чуть ниже ключицы. Дотронулся до нее пальцем – кровь уже свернулась. Но почувствовал боль – как от ожога. Лодка под ним качнулась. Он сел обратно, держа фонарь поближе к себе. Впереди за бухтой бежала река. «Боль», – пообещал призрак накануне утром, решительно входя в руины церкви, незримый для дочки Крабтри и Джона Эйвери. Как и любому другому созданию, кроме самого Билли Коттона. Голос призрака гудел в его голове ульем тысячи пчел. «Боль… укажет тебе… путь». Снова жжение – сильное, резкое. Он с криком вскочил на ноги. Поднес фонарь достаточно близко, чтобы почувствовать, как жар опаляет ему густые, как лес, волосы на груди. Затем струйка крови изогнулась влево, и Билли Коттон открыл рот, чтобы закричать, но, когда кровь вдруг повернула над сердцем и снова прекратила течь, крик застрял у него в горле. Потом – поворот влево ниже ключицы и еще три резких изгиба. «Карта, – догадался он с изумлением. – Карта боли». В уголке глаза пастора собралась единственная слеза. Он вытянул руки и поднял лицо к беззвездной пустоте. Он бы даже заплясал, если бы лодку уже не затянуло в течение реки. Поэтому он просто плюхнулся на банку и взялся за весло, выровнял плоскодонку и вскоре проплыл мимо Гнезда Крабтри, потом через рукава и излучины, а когда его грудь снова стало жечь – кровь продолжила обращаться, – он повернул в узкое байу, где перед ним простиралась бесконечная тьма, которую рассеивало лишь пламя фонаря. Проливая теперь кровь и слезы, он чувствовал себя в этой предрассветной тьме по-настоящему живым, чего не случалось с ним уже долгое время. «Так вот как ощущается вера?» – подумал он вдруг, а потом затянул песню, и хотя его голос затерялся в шуме ночных созданий, поющих свои ночные проповеди, Билли Коттон верил: мертвая жена слышала его где-то на черных небесах и знала, что у него на душе, и да – это она направляла его лодку на тот ужасный остров, где демоны держали в плену ее ребенка. Он пел единственный гимн, который никогда не забывал. Единственный, который так нравился Лене в первое время ее – и их пастырства. Путь креста ведет домой, путь креста ведет домой… «Ибо путь креста, – думал пастор, – лежит сквозь боль».