– Что, тяжело держать? – Отпущу – будет легче. Риддл рассмеялся. – Скажи Эйвери, я хочу увидеться с пастором лично, – заявила Миранда. – Нужно поговорить про девочку. – Ты меня совсем вывести хочешь? Я же тебе вчера говорил: у Джона здесь нет права голоса. – У тебя самого нет и половины тех прав, что ты думаешь, Чарли Риддл. – Боже правый, Роберт Алвин. Ты когда-нибудь слышал, что эта девчонка так много трепалась языком? Не припоминаю, чтобы за всю жизнь она выдавала столько речей, а ты? – Нет, – ответил Роберт Алвин. – Так говорит, будто она больше не часть этой семьи. – А как же Кук? – сказала Миранда. – Он тоже был частью семьи. – Не моей. Миранде в глаз скатилась капля пота. – Ладно, бросай уже, – сказал Риддл. – Где эта малявка? – Мы заберем ее и уйдем своей дорогой, Миранда, клянемся, – заверил Роберт Алвин. Риддл пристально посмотрел на худощавого мужчину. – Роберт Алвин, ты как язва у меня на заднице. – У меня ничего для вас нет, – сказала она. Толстяк посерьезнел и положил руку на свой пистолет. Миранда натянула тетиву чуть сильнее. Лук затрещал. – Я буду говорить с Эйвери, – сказала она. Риддл покачал головой, выплюнул сигарету и неторопливо вынул пистолет. Стрела Миранды рассекла воздух и разбила фару «Плимута», в считаных дюймах от колена констебля. Вторая стрела встала в гнездо еще прежде, чем первая перестала дрожать, вонзившись в металл. Роберт Алвин медленно поднялся из-за водительской дверцы, за которой пригнулся. – На причале, – произнесла Миранда, натянув тетиву. – Сначала буду говорить с Эйвери. Потом с пастором. Риддл, не сдвинувшийся ни на дюйм, улыбнулся. – Сестренка, а знаешь, я тебе уступлю. – Он убрал «Скофилд» в кобуру и вернулся к пассажирской дверце. – И удачи тебе. – Он согнулся, забираясь в машину, и Роберт Алвин завел двигатель и отъехал. Стрела осталась торчать из фары, и «Плимут» казался огромным раненым зверем, которого не было нужды преследовать – ведь она знала, где его логово. Когда машина скрылась из виду, оставив лишь пыльный след, Миранда опустила лук. Она сходила за молотком и снова прибила доски над дверью. Билли Коттон Через полчаса она встретилась с Эйвери на Воскресном причале и там показала ему, что лежало в пенопластовом ящике. Миранда наблюдала за его лицом, когда снимала крышку. На нем возникла гримаса, он был потрясен, весь побелел. На следующие несколько мгновений повисло молчание. Было что-то хрупкое, почти нежное в том, как карлик смотрел на то, что находилось перед ним. Рассудок Джона Эйвери, казалось, балансировал над пропастью. Он отвел ее в густую сосновую чащу за Воскресным домом, где от реки начиналась насыпь. Миранда несла ящик. Шли до тех пор, пока деревья не стали редеть и они не очутились на возвышенности, где Миранда прежде не бывала, где трава и колючий чертополох почти достигали роста карлика. В полутени на вершине холма виднелись развалины старинной церкви. От нее остался только фасад. Между щелей в ее шпилях росли сосны, высоко над разбитыми дверьми смотрели решетчатые окна. Участок за церковью усеивали надгробия. За линией деревьев высилась каменная стена в восемь футов, она окружала обширную территорию. У фундамента церкви, в лощине перед холмом, за стеной жасмина, почти закрывшей его, зияла гранитная пасть крипты. Именно там, на каменной скамье они обнаружили обезумевшего пастора Билли Коттона. Голодные глаза сверкали на морщинистом седобородом лице. Пастор сидел, обратив его к небу, словно был настроен на какую-то неземную частоту. Когда Миранда с Эйвери обогнули угол лощины, он выпрямился и повернулся, протянул руку к черной кожаной Библии, лежавшей на скамье рядом с ним. Он был босым и сжимал пальцы ног в росистой траве. Под скамьей была спрятана пара туфель. В них были насыпаны камешки, ветки и колючки. Он заговорил низким звучным голосом: – Привет, Миранда. Она поставила ящик на траву перед собой. – «Пастору», – прочитал он. – Это мне? – Он изобразил нетерпение, подавшись со скамьи вперед. Он открыл крышку и заглянул в холодильник. Хмыкнул. Поднял пакет и, сняв зажим, достал голову Кука. Пастор всмотрелся в обрубок шеи, точно перед ним был некий сломанный артефакт, выкопанный из-под земли. Ногти у него были длинные и острые, под ними виднелись полумесяцы грязи. «Лжец, – подумала Миранда. – Притворщик». Джон Эйвери уставился на самый высокий шпиль церкви. Коттон снова сел на скамью, положил голову себе на колени, запустил руки в волосы так, что казалось, будто он делает что-то непристойное. Затем поднял лицо к небу, но это ничуть не сгладило эффекта. – Старый добрый Кук. Я его никогда не знал. А Джон знал, так ведь, Джон? Взгляд Эйвери, жесткий, гневный, сместился с церкви на пастора. – Он был моим другом. – Был, – согласился Коттон и бросил голову обратно в ящик. Та влажно хлюпнула. – Это любовное подношение от Чарли Риддла. Эйвери сжал кулаки. – Это Риддл приказал сделать? – Методы у Чарли не самые приятные. – И ты ему позволил это? – Позаботься о своем друге, брат. На висках Джона Эйвери вздулись вены. Он перевел глаза на камень в траве – достаточно крупный, чтобы проломить пастору череп. Миранда тихо произнесла его имя. Он закрыл глаза и сделал глубокий судорожный вдох. Его кулаки разжались. Не говоря ни слова, он взялся за пенопластовую крышку и опустил ее на место, после чего поднял ящик за пластмассовую ручку и оттащил подальше от Коттона, по траве, хлюпая лежащей внутри головой. Затем встал спиной к пастору и Миранде, и там, среди пурпурных стеблей, прикурил старый косяк, который достал из кармана рубашки. Миранда вынула из джинсов завернутый в пластик флакон с жидкостью и швырнула к босым ступням Коттона. – Что это? – спросил он, уставившись на нее своими блестящими глазами. Его улыбка была быстрой и заискивающей. «Маска», – поняла она. – Это было во рту, – сообщила Миранда. – А остальное? – Кто она? – Девочка? – Он рассмеялся. – Ну, это мое дитя. Эйвери повернулся. Миранда, по чьим венам струился адреналин еще с момента, когда она только увидела старого пастора на скамье, внезапно ощутила себя пустой, словно из нее разом вышел весь запал. Потрясение, замешательство, даже ужас – все проявилось в том, как она почти незаметно сжала челюсть. Эйвери подошел достаточно близко, чтобы слышать пастора. – Она была нашим чудом, – монотонно начал Коттон, понизив голос, как человек смиренный, павший перед великими испытаниями и невзгодами. – Мы долго пытались, мы уже теряли надежду. А потом, одной холодной зимней ночью, Господь счел нужным изменить нашу судьбу. – Он смотрел на пузырек, стоявший у его ног, затем нагнулся, чтобы его подобрать, и это, показалось Миранде, было первым моментом искренности в представлении, которое он перед ними разыгрывал. При движении на его лице отразилась гримаса боли. Он сел, вдохнул, выдохнул и тихо произнес: – Я отослал ее, когда она родилась. Это было моей ошибкой. Он заметил внизу Эйвери – тот внимательно слушал. Убрал косяк обратно в карман и стоял, внезапно побледнев и дрожа всем телом. Старик положил трясущуюся руку на поясницу и поморщился. В это мгновение все представление нарушилось, и Миранда увидела в этом человеке то, что в нем было, всю его старость, всю хрупкость, превосходившую его страх. Он выпрямился, словно какое-то насекомое, но, когда шагнул навстречу Миранде, его левая нога будто бы подкосилась. Она отступила назад, и он прошел мимо нее. Медленно прихрамывая, он поднимался по склону холма, где стояла церковь. Он напомнил ей изъеденное термитами дерево – сохранившее форму, но все же негодное. Он не оборачивался.