Добрые боги ходят среди людей. Добрые боги несут надежду заблудшим. Добрые боги несут возмездие падшим. Пусть не оставят тебя в беде Добрые боги. Старинная молитва Чужак вошёл в Малые Вражки вскоре после полуночи. Он плёлся через деревню нетвёрдой походкой, собаки брехали на него — как с ума посходили. Встречать незваного гостя отправился Луших Рябой. Не по обязанности и не от храбрости: просто кобель у Лушиха был дурной, если разошёлся — пока палкой не огреешь, не утихнет. А раз всё одно вставать — так отчего бы заодно другим не подсобить, не разобраться? Луших вышел из дому на крыльцо в одних подштанниках, заправленных в дырявые сапоги. Зевнул во весь рот, пошарил вокруг взглядом: ночь стояла светлая. Луших разглядел чужака — мужчину средних лет и крепкого сложения, — ругнулся, дал пинка неугомонному псу и, прихватив от сарая дубину, вышел со двора на улицу. Там он в два счёта догнал незнакомца и перегородил ему дорогу. — Ты чего тут ходишь? — спросил Луших, не придумав ничего лучше. — Что? — Тот уставился в ответ осоловелым взглядом, словно только сейчас очнулся. Луших аж присвистнул: по всему было видно — чужак побывал в переделке. Левая рука у него висела плетью, волосы налипли на лоб, перемазанные чем-то тёмным. — Чего ходишь тут, ась? — повторил Луших. — А-а. — На помятом лице чужака промелькнуло понимание; он улыбнулся широко и беззаботно, как слабоумный. — Кобыла моя там осталась. — Он махнул здоровой рукой в ту сторону, откуда пришёл. — Недалеко. Нужна — забирай. Только воды дай. И свежую лошадь. — Он пошатнулся и сплюнул кровью на утоптанную землю. Луших опёрся на дубину, почесал в затылке. Одна лошадь, другая — всё это спросонок казалось ему какой-то бессмыслицей; к тому ж, говорили они в аккурат около общего колодца: пей — не хочу. — А по роже тебе ещё разик не вдарить? — сердито сказал Луших. Ему всегда не нравилось, когда он чего-то не понимал. — Всех добрых людей в округе перебудил, демон! Кто ж по ночам ходит? — Я не демон. Времени нет. Пожалуйста… — пробормотал чужак и, не окончив фразы, повалился на дорогу без сознания. Пока Луших размышлял, что делать дальше, подтянулись остальные вражковцы, жившие по соседству: старый Пешвес, братья Фаббы, гончар со своей болтливой женой. Последним приковылял дед Рожбач, бывший во Вражках за старосту. По его указке старшие Фаббы и Луших оттащили чужака дом к Пешвесу — места у старика хватило бы на десятерых — и уложили на кровать. Младший Фабб тем временем сбегал к околице и обнаружил в поле издохшую кобылу. По изорванной и грязной одежде чужака невозможно было предположить, кто он таков. В заплечном мешке у него нашлась только обёрнутая в промасленную ткань книжица, чёрствый ломоть хлеба и маленький короб с шариками, скатанными из горькой на запах сухой травы — зато на широком поясе висел в кожаных ножнах отличный нож в полторы ладони. На лезвии полосами запеклась кровь, будто его небрежно вытерли об одежду. Кроме вывихнутого плеча и глубокой ссадины на голове у чужака оказалась длинная резаная рана на бедре: разбуженная знахарка, ворча, промыла её и наложила свежую повязку. Чужак не очнулся, даже когда Луших с Фаббом без церемоний, по знахаревой указке, вправили ему плечо. — Травник бродячий, что ль? — Пешвес понюхал короб с шариками и, шевеля губами, полистал книжицу: читать он не умел, но некоторые рисунки изображали сорняками, в изобилии растущие в местных оврагах. На других были всякие уродцы, то ли люди, то ли звери. К чудищам Певшес приглядываться не стал. — Как же, травник. Осерчала трава-мурава — и на-кось его дубиной по затылку! — Дед Рожбач ещё раз осмотрел нож и богато выделанные ножны, поцокал языком и со вздохом сожаления сунул в мешок чужака. Не то чтоб в Малых Вражках у кого-то была скверная привычка грабить проезжих — просто нож был очень уж хорош. — Кто б ни был, хорошенько ему вдарили, — со знанием дела заключил Луших: когда-то он ходил в солдатах, и до того, как сам был списан по ранению, насмотрелся всякого. — Крепкий мужик, раз досюдова добрёл. Некоторое время все молча присматривались к чужаку, раздумывая, как быть дальше. У него были очень правильные, «породистые» черты, но напрочь лишённые благородства или того растущего из убеждения в собственном превосходстве мимолётного обаяния, которым обычно отличались физиономии отпрысков знатных фамилий. — Не нравится он мне, — мрачно сказал дед Рожбач. — Вот что. Луших: седлай Сивую и давай в Шевлуг. Расскажешь там, что к чему. Пускай стража разбирается: нам неприятности ни к чему. Луших покорно пошёл выполнять поручение, а Рожбач ушёл досыпать, перед тем велев старшим Фаббам и Певшесу стеречь чужака. Но за ночь тот так ни разу ни очнулся. Лишь утром, потревоженный шумом и суетой вокруг, он на несколько мгновений приоткрыл глаза — только затем, чтобы увидеть мрачные лица лейтенанта Боула и рядового Ханбея Шимека, склонившихся к нему, и снова провалиться в забытьё, когда стражники стали поднимать его с кровати. К полудню Старые Вражки вернулись к обычной жизни. Только Луших запропал в Шевлуге: он не поехал назад с лейтенантом, а решил задержаться на кружку крепкого тёмного эля — не пьянства ради, но для бодрости. Сон после первой кружки как рукой сняло, и он потребовал вторую: хороший случай — чем не повод? Затем у стойки к нему подсел отставной гвардейский капитан: как его было не угостить? А пить капитан оказался не дурак… Одним словом, загулял Луших крепко: два дня его только и видели, что в шевлугских пивнушках. Потому в час, когда Малые Вражки наполнились криками и над крышами заклубился чёрный дым, его в деревне не было. Люди герцога Эслема, занятые в расследовании, нашли его на следующий день, ещё пьяным. Он им обо всём, конечно, рассказал — как на духу: и про чужака, и про уехавших за чужаком стражников; а больше он ничего и не знал. Впоследствии Луших клялся, что сам бог-бродяга Нарбак Набарин в тот злополучный день подливал ему брагу в кружку и тем уберёг от беды. Но ему, конечно, не верили. * * * Пока отставной солдат и честный забулдыга Луших Рябой в Шевлуге смаковал вторую кружку, рядовой Ханбей Шимек, ведя коня в поводу, тащился по дороге за телегой с лежащим в забытьи арестантом. Лейтенант Боул и второй стражник, Микол, шли впереди. Припекало полуденное солнце. Ханбей по-чёрному завидовал Лушиху, оставшемуся в городе и прохлаждавшемуся теперь с кружкой эля в уютной пивной, на его, Ханбея, законном месте: суточное дежурство почти закончилось, когда Луших заявился в Шевлуг — но лейтенант пожелал лично разобраться и провести, для порядка, арест, избавив вражковских землепашцев от беспокойства. «Чтобы не заделаться случайно арестантом, честному человеку при встрече с бандитами положено дать себе голову отрезать», — размышлял, изнывая от жары, Ханбей. — «А чтоб выбиться в офицеры, голова тем паче не нужна». Боул был хорошим парнем, но очень уж стремился выслужиться и делал это весьма бестолково, отчего его подчинённым частенько выпадали на долю всевозможные неприятности. Сейчас, как Ханбей догадывался, желание поскорее добраться до города, пропустить кружку-другую холодного эля и завалиться спать боролось в душе лейтенанта с боязнью уморить арестанта, которому и без жары и тряски было худо. Победило милосердие: который раз обругав погоду, Боул приказал сворачивать с дороги. Протащив телегу полтораста шагов по полю, у ручья под развесистой ивой сделали привал. Рядом симпатичная девица стирала бельё; лейтенант сразу приободрился и завязал с ней разговор. Ханбей удивился — с чего это она тут одна, и хотел было тоже подойти познакомиться, но махнул рукой: с офицером соперничать — дело безнадёжное. От ручья тянуло прохладой; необыкновенно звонко пели птицы. Микол, тощий, как червь, и вечно голодный, принялся грызть припрятанные сухари. Ханбей, напившись вволю, вернулся в тень и задремал на траве; но заливистая птичья трель вскоре разбудила его. Он снова спустился к ручью умыться, а потом, постеснявшись девицы, отошёл подальше, за кусты, справить нужду. Это его спасло. Ещё от ручья он увидел, как к иве подъезжают двое конников в зелёных мундирах стражи крон-лорда Шоума, но не заподозрил дурного. Один из всадников обратился к лейтенанту и предложил передать им арестанта; лейтенант упёрся — «С какой стати?» — хотя неизвестный арестованный бедолага был нужен ему, как собаке пятая нога: Ханбей ещё подумал — вот дурак. Завязался спор, подробностей которого Ханбей не расслышал, но едва он успел завязать обратно пояс, как кто-то у ивы сдавленно вскрикнул. Ханбей выскочил из кустов как раз вовремя, чтобы увидеть, как лейтенант оседает на землю с ножом в глазнице. К ручью катилась, подпрыгивая на корнях, отсечённая голова Микола; эта картина была столь странной и жуткой, что Ханбей на миг оцепенел: когда он перескочил ручей и оказался у дерева, девушка уже заваливалась на бок. Он подхватил её и увидел россыпь веснушек на бледных щеках, округлившиеся в изумлении глаза и вскрытое от уха до уха горло. Вся расправа заняла не больше нескольких мгновений. С дороги поляна у ивы не просматривалась; помощи ждать было неоткуда. Возможно, сложись всё иначе, Ханбей и вспомнил бы о бегстве; но ещё тёплая кровь девушки заливала ему грудь. — Вы, мрази!.. — Ханбей оттолкнул от себя мёртвое тело и потянул из ножен палаш, не вполне ещё осознавая всё произошедшее, не задумываясь, как он собирается драться с конными и сколь малы его шансы на успех. Гнев и ужас застилали ему глаза, но опыт тренировок и стычек с бандитами не прошёл даром — он отбил первый удар и за ним второй, даже попытался контратаковать; но споткнулся о корзину с мокрым бельём и плашмя упал на землю, едва не напоровшись на своё же оружие. Он ещё успел перекатиться, увернувшись в последний момент от копыт, и нырнул под телегу, дотянулся до ножа за голенищем. Но это был конец. Нападавший спешился и, ухватив за голень, мощным рывком вытянул его наружу; второй пинком выбил нож. Плечистая фигура убийцы заслонила свет; зелёный мундир личной стражи крон-лорда казался чёрным. Ханбей полной грудью вдохнул жаркий, густо пахнущий кровью воздух, благодаря Добрых богов, что умирает не как трус, но как честный солдат: другого утешения ему не осталось. Он зажмурился и потому не видел, как за спиной убийцы выросла вторая тень, и вновь открыл глаза, лишь когда сверху вдруг навалилось тяжёлое, дёргающееся и булькающее тело. А в следующий миг мир вокруг зашёлся разрывающим уши, выворачивающим голову наизнанку криком; словно кричала сама земля. Это было уже слишком. — Боги милосердные, — прошептал Ханбей, и кричащая темнота сомкнулась над ним. * * * Забытьё не продлилось долго. Ханбей очнулся и, ещё оглушённый, с отупелым удивлением понял, что жив; собрав остатки сил, он столкнул с себя неподвижное тело и вскочил на ноги. Второй убийца хрипел и корчился рядом на земле: из ушей и приоткрытого рта текла кровь. Ханбей подобрал свой палаш и всадил ему в грудь. — Это тебе за девчонку! Убийца последний раз дёрнулся и умер, но Ханбей уже не мог остановиться и ударил снова. — За лейтенанта! И за Микола. И за… за… Ханбей обернулся и встретился взглядом с сидящим на телеге человеком. Нож оказался под лопаткой у первого подонка не сам собой: с опозданием Ханбей понял, что обязан спасением утреннему арестанту. Но большой благодарности почему-то не почувствовал.