Руки горят от напряжения, но я не разжимаю хватки, зачарованный сценой, разворачивающейся в маленькой кухне. С трудом верится, что там, внутри, Ханне. С одной стороны, я знаю ее лучше, чем кого-либо из взрослых, с другой стороны – она для меня незнакомка. Тишину нарушает какой-то звук, но непонятно, идет он из дома или с улицы. Берит садится. Я слышу, что они разговаривают, но сквозь стекло невозможно разобрать слов. Снова раздается странный шум. Звучит так, словно кто-то медленно проводит ногтями по железу. Я замираю, потому что теперь точно знаю, откуда идет этот звук. Кто-то или что-то находится здесь, в саду. Но Ханне с Берит ничего не слышат, они продолжают пить чай и болтать. И тут я вижу его. Под рождественской звездой в другом окне появляется бледное, как полотно, лицо. Глаза – темные круги, вместо рта – тонкая черта. От страха я разжимаю руки и лечу прямо в снег. В ту секунду, как я шлепаюсь спиной в сугроб, я понимаю, что человек в том окне находится за углом – в каких-то десяти метрах от меня. Спина болит, я задыхаюсь, но со всех ног бегу обратно к мопеду. Грудь сдавило от напряжения, нос течет, но я не снижаю скорость, не оборачиваюсь. Я смертельно боюсь, что человек из окна меня догонит. Повалит в снег и сожмет шею своими бледными пальцами. Но никто за мной не гонится. Никто не хватает меня за плечо. Никто не дышит мне в затылок. Никто не мешает мне завести мопед и уехать. Здесь только я, лес, темнота и снег, который продолжает бесшумно падать на домик Берит. Малин Я гляжу в переднее окно. Отмечаю, что почти забыла, какие темные здесь ночи. Как в гробу. К тому же идет снег, а в снег видимость почти нулевая, так что мне приходится вести машину медленно и крайне осторожно. Добравшись наконец до дома, вижу, что лампочка над входной дверью перегорела. Напоминаю себе купить завтра лампочек. Рагнхильд была права, говоря, что дому нужен присмотр. А ввернуть пару ламп – на это даже я способна, хотя ремонтник из меня никудышный. Я, наверно, в этом смысле самый бесталанный житель на памяти Урмберга. Когда живешь в деревне, нужно, чтобы руки у тебя росли из правильного места. Это не место для лодырей, не способных даже гвоздь прибить. Деревья падают, дороги заносит снегом, машины ломаются посреди леса, электричество отрубается во время бури. Все это требует от местных жителей особых умений. Еще здесь не приветствуется нытье. Здесь нельзя жаловаться и говорить, что где-то жизнь лучше, чем здесь, например, в Стокгольме. Особенно в Стокгольме. И даже если ты на самом деле так думаешь, самым умным будет держать язык за зубами. Иначе глазом не моргнешь, как окажешься изгоем. И это точно, как точно то, что все стокгольмцы вернутся домой в конце августа, а ты останешься. Мама стоит у печки. Ее короткая приземистая фигурка совсем не похожа на мою. Когда я была маленькой, мы шутили, что родители, должно быть, украли меня у троллей в лесу, потому что мы совсем не похожи. В кухне пахнет лосиным рагу, фырчащим на плите. В руках у мамы бокал вина. – Привет, – говорит она, ставит бокал на стол и неожиданно стискивает меня в объятьях. У меня даже дыхание перехватывает. Да, мама словно создана для деревни. Сильная, жилистая, довольная жизнью. По крайней мере, своей – за меня она по-прежнему переживает до смерти. Главным образом, потому что я работаю в полиции. До нее так и не дошло, что моя работа в Катринехольме состоит по большей части из разговоров с пьяницами, допросов карманников и написания рапортов. Может, поэтому я так обрадовалась, получив предложение поучаствовать в настоящем расследовании. Наконец что-то интересное: тяжкое преступление, убийство, возможность найти преступника и призвать к ответственности. Да еще и в самом немыслимом из всех возможных мест – в Урмберге. Я не слышала, чтобы здесь было совершено какое-нибудь преступление с тех пор, как немецкого туриста порезали в драке на кемпинге у озера три года назад. Но и тогда все закончилось тем, что немцу наложили три шва в больнице в Вингокере и он вернулся к распиванию пива под навесом своего трейлера. Помимо этого можно припомнить мелкие кражи, хулиганство, граффити в бывшем здании сталелитейного завода, обладающем магической притягательностью для местных подростков. Случаются драки по пьяни и задержания за хранение наркотиков. В деревне ширяются гораздо больше, чем люди думают. Вот и все. Я присаживаюсь за стол и спрашиваю маму: – Тебе помочь? Мама качает головой, вытирает пот со лба тыльной стороной руки и делает глоток вина. – Нет-нет. Сиди, ты же весь день работала. И я думаю о том, чем занималась целый день. Сидела в участке, потом у Берит, потом опять в участке. – Это ужасно, – медленно произносит мама. – Эта история про женщину. – Да. – Она отсюда? – Нет. Я ее никогда раньше не видела. Мама пробует рагу. Тянется за ступкой, что-то толчет и досыпает в кастрюлю. – А тот полицейский из Стокгольма? Его нашли? Я думаю о Петере. Впервые со времени его исчезновения я говорю самой себе, что, скорее всего, с ним что-то случилось. И это что-то посерьезнее сломанной ноги. – Нет, мы его не нашли. – Сколько уже дней прошло? – Пять. Мама склоняет голову набок, будто раздумывает, мог бы кто-то выжить в течение пяти дней в лесу или нет. Думаю, что она, как и я раньше, пришла к выводу, что шанс минимальный, поскольку она больше ничего не говорит на эту тему. Вместо этого поворачивается к плите и начинает помешивать в кастрюле. Я смотрю на четыре тарелки с цветочным узором на столе, на столовое серебро, которое обычно мама держит в коробке с красной подложкой в ящике шкафа с хрусталем. – Нас будет четверо? – интересуюсь я. – Я думала, придет только Маргарета. Маргарета – моя тетя, но мы теперь видимся не часто. Как и мама, она всю свою жизнь живет в Урмберге. И как мама, она настоящая деревенская жительница – сильная и неприхотливая. Я ни разу не слышала, чтобы она выражала желание уехать из деревни. Думаю, здесь ее все устраивает. Для кого-то Урмберг – дыра дырой, а для кого-то – центр вселенной. Все относительно. – Магнус тоже придет. Я киваю. Я не рассказывала маме, что спасла Магнуса от шайки подростков-хулиганов в понедельник. Потому что обещала ему молчать и потому что мне не хочется вспоминать эту историю. – Ты говорила со священником о венчании? – спрашиваю я. Мама перестает мешать. Подходит к столу, вытирает руки о передник и садится напротив. – Малин, дорогая, ты хорошо все обдумала? – Ты о чем? Она трет одну руку о другую, не отрывая глаз от крышки стола. – Дело в том… иногда мне кажется… я не понимаю… Ты его правда любишь? – Ты с ума сошла? Конечно, люблю. Мама вздыхает. – Свадьба – это серьезный шаг. Не поторопились ли вы? Может, лучше сначала пожить вместе? Мама права в том, что мы мало жили вместе. Мы познакомились, пока я училась в Полицейской школе, и успели пожить вместе месяц, прежде чем я получила работу в Катринехольме. Теперь у нас отношения на расстоянии, и это, конечно, не лучший вариант. Но я все равно не понимаю, почему мама говорит мне такие вещи. Почему она не уважает мой выбор? Я же уважаю ее решения. Например, то, что она решила остаться в этой дыре. Мама продолжает: – Иногда мне кажется, что ты… Я о том, что случилось с Кенни… – Мама, пожалуйста, прекрати!