Впрочем, не знаю, было ли бы мне легче, случись это позднее. Я здороваюсь: – Привет, Рагнхильд. Гостья снимает очки и вытирает линзы рукавом кофты. Поверх кофты на ней старый пуховик. До выхода на пенсию Рагнхильд работала учителем средней школы в Вингокере. На пенсии она вступила в краеведческое сообщество, в котором, помимо нее, состоят еще два местных старожила. Чем они там занимаются, трудно сказать, но знаю, что один из проектов – превратить старый сталелитейный завод в музей, на что они всячески пытаются выбить деньги из коммуны. – Малин, боже мой! Сто лет тебя не видела. – Всего два, – уточняю я. – Тебе бы почаще навещать нас, – бормочет она, напяливая очки. – Дому нужен уход. «Я что, похожа на плотника?» – хочется спросить мне. Но, разумеется, я держу язык за зубами, потому что знаю, что она не о доме волнуется, а о моей матери. Таким образом Рагнхильд пытается сказать, что моей маме нужен уход. И, наверно, так оно и есть, но лично я не собираюсь гнить в Урмберге до конца своих дней. Мне есть чем заняться. – Чем мы можем помочь? – спрашивает Андреас, перед этим спустив ноги со стола. – Я хочу заявить о краже, – ошарашивает нас Рагнхильд и гордо выпрямляет спину. – Мне жаль, но мы занимаемся расследованием дела об убийстве Урмбергской девочки. Заявление можно подать в участке в Вингокере. Приемные часы… – Ушам своим не верю, – перебивает меня Рагнхильд. – Зачем копаться в этой старой истории? Все равно ничего не найдете. А меня, которой нужна помощь сейчас, посылаете в Вингокер. Уму непостижимо! – К сожалению, это так, – говорю я, пытаясь изобразить сочувствие, хотя мне очень хочется послать ее куда подальше. Повисает тишина. У Рагнхильд такой вид, словно она напряженно обдумывает достойный ответ. – Что случилось? – спрашивает Андреас, и мне хочется пнуть его в ногу, но он слишком далеко. – Это один из иммигрантов в приюте. Молодой мужчина. Мусульманин. Я видела его с украденным велосипедом. Гоночным, какие участвуют в «Тур де Франс». Мысль о том, что Рагнхильд смотрит «Тур де Франс», настолько абсурдна, что я невольно улыбаюсь. – Вы видели, как этот парень украл велосипед? – спрашивает Андреас, до которого явно не доходит, что Рагнхильд теперь от нас не отвяжется. У нее особый природный талант – садиться людям на шею. Дело кончится тем, что мы все дни напролет будем искать пропавших кошек и замазывать граффити. Рагнхильд снова снимает гигантские очки, трет глаза и нервно переминается с ноги на ногу. Под ее ортопедическими ботинками собрались грязные лужицы. – Нет, я видела его с краденым велосипедом. – А кому принадлежал велосипед? – спрашивает Андреас, доставая блокнот. – Откуда мне знать? Ее шея покрывается красными пятнами. Андреас изображает недоумение: – Но откуда вы тогда знаете, что велосипед краденый? – спрашивает он. – Если вы не видели, как этот человек крал велосипед, и не знаете, кто хозяин. Рагнхильд сжимает очки в руке и откашливается. – Это же очевидно. У этих людей нет денег на гоночные велосипеды. Ясное дело, он его украл. Если, конечно, коммуна не профинансировала этот велосипед, а если так, то я подам на них в суд, поскольку это мои деньги. Я всю жизнь платила налоги. Знаете ли вы, сколько такой велосипед стоит? А я знаю, потому что у дочери Сив такой же, а он стоил двадцать тысяч крон. Андреас взглядом просит его поддержать. – Как я уже сказала, Рагнхильд, – снова начинаю я, – к сожалению, мы очень заняты. Вам придется обратиться в участок в Вингокер, если решите сделать заявление. Еще десять минут у на то, чтобы выставить Рагнхильд за порог. Когда пенсионерка наконец соизволила уйти, она так громко хлопнула дверью, что в бывшем торговом зале что-то упало на пол. Но никто не идет проверять, что именно упало. – Что за женщина! – восклицает Андреас с досадой. Я киваю. – Рагнхильд – это… Рагнхильд. – Разумеется, есть некоторая вероятность, что она права, – продолжает он, постукивая ручкой по столу. – Разумеется. Даже Рагнхильд иногда бывает права. – У нас много проблем с беженцами в приюте под Эребру, – рассказывает Андреас. – Но в основном драки и ссоры. Никак не могут между собой поладить. – Могли бы и сделать над собой усилие. В знак благодарности за то, что их приняли. Понятно, что они пережили ужасные вещи и все такое. Никто этого не отрицает. Беженцы, конечно, заслуживают жалости, но все же… Я вспоминаю новостные выпуски. Бомбы в Алеппо, мертвые дети на пляжах Средиземноморья. Я стараюсь выключать телевизор, когда это показывают. Никто не должен оставлять свой дом из-за войны и голода, особенно дети. Но мы же не можем принять всех желающих. Мы маленькая страна, и мы находимся в стороне от всех этих конфликтов. К тому же, по моему мнению, им было бы лучше в культуре, близкой им. Как ни крути, Швеция – высокоразвитая страна. Здесь царит равенство. Женщины и мужчины обладают равными правами. Одна мысль о том, что кто-то может заставить меня нацепить бурку, вызывает у меня негодование. И последнее. Если мы должны принимать их, то почему именно в Урмберге – крошечной отдаленной деревушке, у которой и так полно проблем? Почему не в большом городе с развитой инфраструктурой и рабочими местами? В другом городе. – О чем ты думаешь? – спрашивает Андреас. – Ни о чем, – качаю я головой. – Что-то слышно о Петере? Андреас тоже качает головой. – Нет. Я только что говорил со Сванте. Петер словно сквозь землю провалился. Два дня поисков, и все, что мы нашли, – это чертова блестка. Мы молчим. Я снова думаю о Петере. Они странная пара, Петер и Ханне. Не только из-за разницы в возрасте, а еще и потому, что кажется, будто именно молчаливая Ханне принимает все решения. Петер следует за ней, как послушная собака. Он очень привязан к ней. Нет, нам он ничего такого не говорил, но это видно. Видно по тому, как он накидывает куртку ей на плечи, когда в участке холодно. По тому, как ездит в Вингокер за ее любимым сортом чая. Как следит за ней взглядом, когда она ходит по комнате. Думаю, это и есть любовь. – А что ты думаешь о номере на ладони? – спрашивает Андреас. Я пожимаю плечами и задумываюсь о цифрах на израненной коже Ханне. – Может, телефонный номер. Или код. То, что она хотела запомнить, но не могла записать в дневник. – Координаты? – предполагает Андреас. – Вряд ли. Но я проверила. Если и координаты, то не в нашем районе. Андреас листает блокнот. – Сванте получил данные от мобильного оператора. Ни Петер, ни Ханне не были в пятницу вечером в Катринехольме, хотя собирались. Или, во всяком случае, их мобильные были в Урмберге. Телефон Ханне имел контакт с антенной возле проселочной дороги в районе семи вечера в пятницу. После этого никакой информации. Телефон Петера – с той же антенной в районе восьми. Не знаю, что это означает, но не думаю, что они покидали Урмберг. Я прошелся по списку их телефонных разговоров и смс, тебе тоже советую глянуть. Кредиткой Петера последний раз пользовались в пятницу. – Что они делали в лесу? – озвучиваю я свои мысли. – Да, черт возьми, что они делали в лесу? Я говорил с криминалистами. Они нашли отпечатки ног рядом с местом, где обнаружили Ханне. Кто-то ходил по глине в туфлях на высоких каблуках. И потерял пайетку. – Значит, она была права, женщина-водитель, обнаружившая Ханне, когда говорила, что видела девушку в золотистом платье. – Судя по всему, да. Но толку от этой информации мало. Одни вопросы, никаких ответов. Куда ехали Петер и Ханне? Где Петер? Кто была эта девушка и что она делала в лесу? Где, черт побери, машина Петера? Мы замолкаем. Нашу фрустрацию от этой ситуации невозможно передать словами. Андреас смотрит на меня и улыбается. – Кстати, я вспомнил кое-что важное. – Да? – Не поехать ли нам вечером в Вингокер пропустить по пиву? Я снова чувствую, как во мне поднимается волна раздражения. А ведь я почти начала принимать его как коллегу. – Вечером я не могу. – Я колеблюсь, но продолжаю: – И кроме того, я помолвлена и переезжаю в Стокгольм через пять месяцев. – И? Его улыбка становится еще шире. Он опустил ручку и нарочно медленно проводит рукой по щетине, потом вынимает табак изо рта и убирает в коробку.