— Но мы будем проходить через твой город? — Рядом с ним. Стеббинс хмыкнул. Гэррети взглянул на его ноги и с удивлением увидел, что Стеббинс сменил теннисные туфли на пару мягких мокасин. Туфли он сунул за пазуху, под рубашку. — Я берегу туфли, — пояснил Стеббинс, — на всякий случай. Но, думаю, они мне не понадобятся. — А-а. Они прошли радиовышку, скелетом стоящую в голом поле. На ее верхушке мерно, как сердце, пульсировал красный огонек. — Думаешь увидеть любимых людей? — Думаю, — ответил Гэррети. — А потом? — Что потом? Пойду дальше. Если вы все к тому времени не выйдете из игры. — Не думаю, — Стеббинс улыбнулся. — А ты уверен, что не выйдешь из игры раньше? — Я ни в чем не уверен. Не был уверен, когда это началось, и еще меньше сейчас. — Думаешь, у тебя есть шанс? — Нет, не думаю, — сердито ответил Гэррети. — И зачем я говорю с тобой? Это все равно, что говорить с ветром. Где-то далеко в ночи завыли полицейские сирены. — Кто-то впереди прорвался через ограждение, — сказал Стеббинс. Какие они тут неугомонные! Только подумай, сколько еще людей ждет тебя впереди. — Тебя тоже. — Меня тоже, — согласился Стеббинс, и они долгое время молчали. — Удивительно, как сознание управляет телом, — сказал он наконец. Средняя домохозяйка за день проходит шестнадцать миль, от холодильника до утюга и обратно, и к концу дня ног под собой не чует. Коммивояжер может пройти двадцать, школьник, играющий в футбол, — от двадцати пяти до двадцати восьми… Это за весь день, с утра до вечера. И все они устают. Устают, но не выматываются. — Да. — Но представь, что домохозяйке говорят: сегодня до ужина тебе надо пройти шестнадцать миль. Гэррети кивнул: — Вот тогда она вымотается. Стеббинс промолчал. Гэррети показалось, что он недоволен его ответом. — Разве не так? — А ты не думаешь, что она пройдет их до обеда, а потом будет валяться перед телевизором? Я именно так думаю. Гэррети, ты устал? — Да. Я устал. — А вымотался? — Не думаю. — Правильно. Вот он вымотался, — Стеббинс указал пальцем на Олсона. — Он почти уже готов. Гэррети посмотрел на Олсона, словно ожидая, что тот от слов Стеббинса упадет. — Но что его держит? — Спроси своего дружка Бейкера. Мул не любит пахать, но любит морковку. Вот ему и подвешивают морковку перед носом. Мул без морковки выматывается быстрее. Понимаешь? — Не очень. Стеббинс улыбнулся. — Ладно, посмотри на Олсона. Он уже не любит морковку, хотя он этого еще не знает. Смотри на него и учись. Гэррети посмотрел на Стеббинса внимательней, не зная, издевается он или говорит серьезно. Стеббинс рассмеялся — звонко и весело, заставив многих идущих удивленно обернуться. — Иди. Поговори с ним. А если он не захочет, просто посмотри. Учиться никогда не поздно. — Хочешь сказать, что это важный урок? Стеббинс перестал смеяться: — Это самый важный урок, какой может быть. Урок жизни и смерти. Реши это уравнение, и ты выживешь. Сказав это, Стеббинс, казалось, потерял к нему интерес и снова стал смотреть вниз. Гэррети отошел от него и направился к Олсону. Он попытался разглядеть лицо Олсона и не мог. Кожа его пожелтела и высохла от обезвоживания. Глаза глубоко засели в глазницы. Волосы на голове торчали во все стороны слипшимися прядями. Это был уже не человек, а робот. Тот Олсон, что сидел когда-то на траве и рассказывал про парня, которого застрелили прямо на старте, исчез. Его больше не было. — Олсон? — прошептал он. Олсон шел. Это был ходячий дом с привидениями. От него так и разило смертью. — Олсон, ты можешь говорить? Олсон шел. Его лицо смотрело в темноту, и в безумных глазах что-то светилось, что-то там еще оставалось, но что? Они взбирались на очередной холм. В легких Гэррети оставалось все меньше воздуха, и он тяжело дышал, как собака в жару. Рядом с дорогой текла река — серебряная змея в черноте ночи. Это Стилуотер, вспомнил он. В Олдтауне течет Стилуотер. Впереди рассыпались огоньки. Олдтаун. Они дошли до Олдтауна. — Олсон! — позвал он. — Это Олдтаун! Мы дошли! Олсон не отвечал. Теперь он понял, кого Олсон ему напоминает — «Летучий Голландец», несущийся вперед без экипажа. Они быстро спустились с холма, свернули влево и перешли через мост. На другой стороне моста был знак: «Подъем. Грузовикам снизить скорость». Некоторые застонали. Подъем возвышался перед ними, как гора, хотя он был совсем невысоким. Но он был. Гэррети сделал первый шаг. «На вершине буду задыхаться, как астматик, — подумал он, и следующей мыслью было, — если доберусь до вершины». В ногах — от бедер до ступней, — встала протестующая боль. Ноги говорили, что не могут больше всего этого выдержать. “Но вы выдержите, — сказал им Гэррети. — Выдержите или сдохнете". “Нам плевать, — ответили ноги. — Можешь подыхать". Мускулы, казалось, размякли, как мороженое на солнце. Они тряслись и прыгали, напоминая плохо управляемых марионеток. Спереди и сзади сыпались предупреждения, и Гэррети понял, что скоро одно из них достанется и ему. Он уставился на Олсона, пытаясь попасть в такт его шагам. Они взойдут на этот проклятый холм вместе, а потом Олсон откроет ему секрет, о котором говорил Стеббинс. Сколько еще? Сто футов? Пятьдесят? Прогремели первые выстрелы, следом — пронзительный крик, заглушенный новыми выстрелами. Гэррети ничего не видел в темноте, да его и не интересовало, кто это был. Осталась только боль, режущая боль в ногах и в легких. Холм спрямился и пошел под уклон. Этот склон был более покатым, но мускулы Гэррети не переставали дрожать. «Мои ноги сейчас откажут, думал он. — Они не доведут меня до Фрипорта. Даже до Олдтауна. Я умираю». Тут ночь разорвал рев множества глоток, дикий и ужасный, повторяющий одно и то же слово: — Гэррети! Гэррети! Гэррети! Гэррети! Это Бог-отец. Бог лишил его ног за то, что он хотел узнать секрет, узнать секрет… Как гром: