— Меня беспокоит одна вещь… Которой быть не должно. — Покажите. — Она в таком месте… — Понимаю, в таком месте, которое видеть должно только мужу. — Да, — сказал Агнес с каким-то даже облечением. — Именно. — И доктору. Понимаю, для девицы перед замужеством очень важно, чтобы все было красиво, чтобы жених не отвернулся на брачном ложе от нее. — Да, — согласилась девушка. — Показывайте, я сейчас зажгу лампы, — сказал он вставая. — Но это… В таком месте… — она опять говорила это нерешительно, даже стесняясь, что было совсем не в ее нраве. — Ах, дитя мое, вряд ли вы меня чем-нибудь удивите, — говорил старый хирург, зажигая необычные лампы одну за другой и ставя их на стол, — я все уже видел и у мужей, и у жен тысячу раз. Где эта ваша «вещь», которую надобно удалить? — Она у меня… — она вздохнула. — На крестце. — Влезайте на стол, становитесь на колени, я взгляну и скажу, можно ли ее удалить. Прошу вас, вот скамеечка, вставайте и влезайте на стол. Агнес делала то, что он велит. И очень при этом волновалась, она даже поискала глазами Уту, кажется, нуждаясь в поддержке, но Уту врачеватель не впустил. Наконец, она залезла на стол и стала на колени. А он подошел к ней сзади, поставив рядом лампы: — Давненько, давненько я не задирал девицам юбок, — сказал хирург, копаясь в ее одежде, — уж и забыл, как это делается. Тон его был спокоен, а вот Агнес волновалась. Наконец он поднял ее юбки. И… застыл! Агнес вдруг улыбнулась, хоть ее поза и не располагала к улыбкам. Она не видела его лица, но буквально чувствовала его растерянность. Девушка одернула юбки, слезла со стола, уставилась теперь уже в серьезное лицо старого врачевателя: — Так что, доктор? Видали вы такое? Сможете мне помочь? — Агнес едва не смеялась, видя его растерянность. Хотя смеяться ей не надо было бы. Дело-то не очень и смешное вышло бы, донеси он на нее. — Ну, господин Лейбус, сможете? Он молчал. Тогда Агнес полезла в кошель и достала из него маленький красивый флакончик: — Коли сможете мне помочь, расплачусь с вами вот этим. — А что это? — рассеяно спросил старик. — Это снадобье, если его намазать на шею женщины, то оно рождает в ближних к ней мужчинах страсть неуемную и придает им мужских сил. Впрочем, могу заплатить и серебром. — Приходите завтра, госпожа, утром, пока света много и глаза мои еще видят, — сказал он, чуть подумав. — С собой возьмите тряпок побольше. — Так какую плату вы пожелаете? — спросила девушка, чуть улыбаясь. — Снадобье или серебро? — Хочу испытать снадобье. Хочу знать, неужели такое возможно. Выходя от хирурга, Агнес думала о том, что все у нее, кажется, получилось. И можно было бы довольной быть сегодняшним днем, вот только поняла она, что денег у нее было мало. Сто талеров да один золотой! Что это? Этого ни на что не хватит. Ведь ей и посуда аптекарская, и шар хрустальный, и может быть, услуги хирурга нужны. Очень нужны. И на все это деньги надобны. А жить еще нужно, людишек своих содержать, лошадям корм, они жрут как не в себя, за дом платить, платьев новых хочется, книг. Всего хочется. И на все деньги, деньги, деньги нужны. Серебро хотя бы. А лучше золото. Да, денег ей нужно было много, очень много. Так и садилась она в карету с лицом задумчивым. И дума у нее была лишь одна. Глава 7 Странным был человеком брат Семион. Смотрел на него Волков и удивлялся. Как будто два разных человека жили в этом немолодом, начинающем уже лысеть монахе тридцати с лишним лет. Иной раз так удивлял он кавалера умениями своими, знаниями и продуманностью. О чем бы ни говорил — про все знал. А чего не знал, так про то и не заикался. Во всем продуманность была, обо всем, кажется, уже подумал наперед. Писание знал едва ли не наизусть. При таком бы уме ему епископом быть, но нет. В жадности своей пределов не знал, до глупости скатывался. Дом тому пример, взял и почти все деньги, что епископ ему на церковь выделил, на дом для себя потратил. Да еще не зная наперед, не придется ли отсюда бежать, бросив дом под факела горцев. Не дурак ли? А еще запойный он был. Как начинал вино пить, так одним стаканом не обходился. Пил допьяна. Мог не пить месяц, а как пригубит, так его как прорывало. И еще одна беда у него была — даже трезвый не мог он мимо баб спокойно ходить. Всякую, что молодая и что старая, он желал причастить, да исповедовать. Да еще «в шутку», коли муж не видит, за грудь приласкать, а то и за зад ущипнуть. И это если трезв. А уж если пьян, то совсем был дурак. Кабак едва-едва открылся в деревне, а кабатчик уже приходил жаловаться, что поп ходит туда часто. И ладно, если бы просто пил. Так он девок местных, стращая геенной огненной за блуд, тут же к блуду склоняет. И за дело их не давая им ничего. Ни крейцера. Но обещая молиться за них и причащать их, исповедовать, грехи им отпускать. Да и черт бы с ними, и с девками, и кабатчиком, но что это за поп, что за святой отец, если он по кабацким девкам ходит? В чем тогда святость его, если он в кабаке с девками якшается? Волкову пришлось делать ему выговор. Как всегда брат Семион с легкостью дал ему обещание с этим покончить. Да, вот только Волков уже знал цену его обещаниям. И пригрозил ему, что попросит у епископа другого попа на приход Эшбахта, если он не образумится. Тут уже монах призадумался. Знал, что кавалер слов на ветер не бросает. * * * Но когда было нужно, дело свое брат Семион знал. Со свадьбой Рене он опростоволоситься не хотел и начал приготовления к ней загодя. Так как церкви не было, он испросил разрешения провести церемонию во дворе господского дома. Двор-то немаленький, сколько бы людей не пришло — все бы влезли. Господин Эшбахта хоть не рад был тому, да отказать не мог, никак сестра родная замуж выходит. Двор подмели, лишнее убрали, соорудили амвон, тряпкой накрыли, алтарь соорудили. Все еще вечером было сделано. Волков сестре в приданое дал четыреста монет. Жалко было, конечно. Но не мог же он своей сестре дать меньше. А еще отписал ей в приданое одну девку дворовую, самую визгливую и суматошную, что его вечно раздражала нытьем и оговорками. И болван Рене, как о том узнал, пришел благодарить, пришел с Бертье. Старый дурак стоял, шляпу мял, в глазах у него слезы стояли, говорил, что благодарит Бога, что встретил Волкова на склоне своих лет. А кавалер только раздражался от этого. Он и так не очень рад был тому, что отдает сестру за него. — Будет вам, хватит, Арсибальдус, — морщился кавалер, отмахиваясь от него. — Прекратите вы это. — Он просто благодарен вам, брат, — заступалась за жениха Тереза. — Он говорил мне, что я сама большая драгоценность, а тут еще и деньги вы за меня дали, и холопку. Вот он и расчувствовался. — Вот так вот! — удивлялся Бертье, слушая это все. — Это же какой вы, оказывается, ловкач, Рене. И жену приятную себе ухватили, так еще и приданое с холопкой за жену взяли. Ну, вы ловки как угорь, Рене. — Да не ловкач я, о чем вы, друг мой? — отвечал ротмистр, прикладывая руку к сердцу. — Я только на сестру господина Эшбахта претендовал, а приданное он сам выписал. От щедрот своих. — Как же вам повезло, Рене, — не успокаивался Бертье и тут же оживился, — кавалер, а сколько лет вашей старшей племяннице? Может, вы за меня ее отдадите? Говорил он это, кажется, серьезно, и при том, что обе племянницы стояли тут же и слушали разговоры взрослых. — Идите вы к черту, Бертье, — зло сказал Волков, которого уже начинала раздражать вся эта ситуация. — Господи, Гаэтан, — махала на Бертье рукой Тереза, мать девочки, — что вы, у нее еще и кровь не пошла. — Ну, через год, другой пойдет, — беззаботно заявил Бертье, — пока же можно и обручиться, а я подожду, когда невеста станет для свадьбы пригодна. — К черту, Бертье, — только и мог ответить Волков. А Тереза так и вовсе не нашлась, что сказать веселому ротмистру, только смотрела на него ошарашенно. — Мама, так я не поняла, дядя меня отдает замуж или нет? — спрашивала девочка у матери то ли со страхом, то ли с восторгом, как только офицеры покинули дом. — Нет, — за мать отвечал ей Волков, — молода еще. Учи грамоту пока. На том дело не кончилось. Когда, вроде, все успокоилось, так госпожа Эшбахт, кривя губы, стала господину Эшбахта выговорить: — Что это вы моих холопок раздаете? Это все Тереза, его сестра, слышала, которой та девка в приданое полагалась. Волков ответил жене едва ли не грубо: — Не ваша она, всех хлопов ваш отец дал за вами в приданное мне, — и добавил, подчеркивая: — Дал мне! Все холопы дворовые — мои. Хочу — отдаю, хочу — продаю. И вас о том спрашивать мне не надобно. Госпожа Эшбахт не ответила, но продолжила сидеть злая. Делала вид, что рукоделием занимается. Волков же сидел за столом и слушал, как девочки с братом Ипполитом учат слова, которыми писана Святая книга. И, кажется, он опять ненавидел эту женщину. * * * Господский двор был велик, а все равно все желающие поглазеть на свадьбу ротмистра Рене и сестры господина Эшбахта во двор не влезали. Одних солдат из рот Рене и Бертье пришло человек сто пятьдесят. Волков велел вперед баб пускать. Пришли местные бабы и те, которых силком из-за речки привезли. Многие уже пузатые. Женщины и дети стояли в первых рядах. А самыми первыми стояли блудные девки из трактира, им-то свои свадьбы даже во снах не увидать было, так хоть чужую хотели посмотреть. Позавидовать. А еще народ шел, так как знал, что ротмистр заказал из города угощений и их уже привезли. В общем, для всех был праздник. Перед алтарем было поставлено два кресла: для господина Эшбахта и для госпожи, еще был стул для Карла Брюнхвальда, он был не совсем крепок после ран. Все остальные стояли. Брату Семиону помогал, конечно же, брат Ипполит да еще два мальчишки из местных, а также особо верующий солдат из людей Бертье. Брат Семион был великолепен и торжественен, когда это было нужно, и остроумен, когда возможно. Невеста была прекрасна, румяна и свежа, как и положено невесте, несмотря на ее немолодые годы. А жених был торжественен и серьезен. И счастлив. И на невесту смотрел совсем как молодой. Поп закончил дело быстро, всем не терпелось перейти к угощениям, кажется, и сам брат Семион был к этому расположен. А вот Волкова к концу церемонии стал опять бить озноб. И шея стала гореть, будь она неладна. Поэтому со всеми за столы он не пошел, напомнил офицерам, чтобы изрядно не пили, так как завтра им надобно быть к утренней службе в Малене в лучшем виде и с лучшими людьми. Их там ждать будут, поэтому придется выйти затемно. Офицеры ему пообещали быть во время, и тогда кавалер с братом Ипполитом пошел к себе в дом, где монах стал снова его лечить. Глава 8