Роха тоже встал: — И кого из них убивать? Волков не ответил ему, он присматривался и присматривался к подъезжающим всадникам, пока не сказал: — Фитили запалите и спускаетесь чуть попозже за мной. Стреляйте только, когда крикну или подниму руку. — Да в кого же, в какого из них? — в след ему кричал Роха. — Или всех бить? Что? Всех бьем? Тем и хорош был Роха, тем и хорош, тем и отличался он от молодых, благородных господ, что были в его выезде, что плевать ему было, кто там, коли сказал бы Волков бить всех, так и бил бы он всех без всякого разбора и всякой жалости. За то и ценил его Волков. Но сейчас кавалер не мог ему сказать, кого бить. Он и самого Шоуберга помнил плохо, а тут их трое. Надо было спуститься с холма, надо было увидеть их, различить, надо было решить, кого из них бить и бить ли вообще кого-нибудь. И кроме него никто бы этого не сделал. И стал по скользкой глине Волков скатываться вниз, к своему коню. Он не знал, что теперь делать, как быть дальше. Он жалел о том, что никогда и ничего у него не получалось так, как он задумывал. И главное — худшее, что могло с ним сейчас произойти, кажется, происходило. Кажется, начинало сердце его биться намного чаще, чем нужно. Кажется, начинал он волноваться от одной мысли о том, что сейчас он увидит лицо его. Сейчас он будет говорить с тем, кто за глаза оскорблял его, кто насмехался над ним, кто поносил его в письмах, которые писал его жене. С тем, кто раздевал его жену, укладывал ее на постель, кто раздвигал ей ноги. Нет, он ничего не мог с собой поделать. От этих картин и этих мыслей, как ни пытался он это остановить, но наливался он лютой, холодной злобой. Такой сильной злобой, которая и рассудок на мгновение помутить могла. И не было у него ни сил, ни способов бороться с этим всеобъемлющим чувствам. У него руки дрожали, когда он садился в седло. Дал шпоры слишком резко, конь так вперед рванул, что он едва не выпал из седла. Вот смеху-то было бы. «Возьми себя в руки, дурак», — прошептал он, выезжая из-за холма на дорогу, и тут он вспомнил то, что успокаивало его хоть немного даже пред самыми тяжкими сражениями. — «Отче наш, Иже еси на небесех, Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое…» Да, это всегда срабатывало. Не сказать, что совсем успокаивало, но кое-что давало. Не зря он выучил еще в молодости эту молитву на непонятном еще тогда ему языке. Теперь же, дочитав ее до конца он, нет, не успокоился, но взял себя в руки, как перед делом, перед боем. Волков остановился на дороге и похлопал коня по шее: — Ну, успокойся, тебе-то точно ничего не грозит. И трое господ, что ехали к нему его уже увидали. Все трое смотрели на него пристально и, судя по их лицам, они не рады были его тут видеть. Молодые красавцы, щеголи, шубы, замша, парча, белоснежные перья на беретах. Дорогие лошади в дорогой сбруе. Слава Богу, слава Богу, что он не отдал приказа стрелять. Одного из этих господ он узнал первым, еще издалека, еще Шоуберга не рассмотрел, а его уже признал. Признал и еще раз поблагодарил Бога, что отвел руку с оружием. Это был младший сын самого Конрада Густава фон Мелендорфа, Восьмого графа Фердинанда фон Мален, зятя и тестя кавалера Фолькофа. Да, это был он, родственник Волкова, юный Гюнтер Дирк Мален фон Гебенбург. Избалованный графский сын, этот родственничек шестнадцати-семнадцати лет тоже узнал его, еще издали он помахал ему рукой. Подъехав и едва заметно поклонившись, сказал с мальчишеским вызовом: — А, брат мой, вы? А мы как раз к вам, я решил проведать мою сестру. Примете нас? Волков не сразу ему отвели, он смотрел на двух других господ, одного он не знал, и Бог с ним, а вот второго видел и слышал не раз, в общем, знал его. Да, это и был мерзавец Леопольд фон Шоуберг. Красавчик, что не говори. Лицо открытое, черты правильные. Улыбается, все зубы целы. Тщательно подстриженная бородка, белоснежные кружева вокруг горла, в ухе серьга, как у бабы, с большой жемчужиной серьга. Куда там Волкову, с его шрамами. У кавалера шрам на лбу, с правой стороны, под левой скулой темное пятно, на шее еще новая, едва зажившая рана. Нога хромая, левое больное плечо, если приглядеться, ниже правого. Нет, и рядом ему с эти красавчиком не встать. Да еще и лютня за спиной у него под плащом. Какая женщина устоит? Тут кавалер словно проснулся и, вежливо улыбаясь юному своему родственнику, ответил: — Вам, брат мой, я всегда рад. Прошу вас быть моим гостем, — и тут он уставился на Шоуберга. — А вы, господин менестрель, тоже хотите быть моим гостем? Ничего больше ему и говорить не пришлось, взгляд его за него все сказал. Шоуберг, наглец, глаз не отвел, но ему не ответил, и тогда он продолжил: — Или, быть может, вы желаете быть гостем моей жены? — Что? — переспросил фон Шоуберг, и в его вопросе так и сквозило презрение. Презрение и насмешка. — Что вы такое говорите? Или вы пьяны, господин Эшбахт? Напряжение росло, сын графа и неизвестный господин видели это. — О чем вы, брат мой? — тоном, которым он пытался смягчить ситуацию, сказал Гюнтер Дирк фон Гебенбург. Хоть и был он самым младшим, но сейчас он тут был самым разумным. — Господа, кажется, у нас тут есть недопонимание. Неизвестный господин молчал, разумно предпочитая не встревать в такие неприятные разговоры, но мерзавец Шоуберг смотрел на все происходящее с надменной улыбкой, которая все больше раздражала кавалера. Он-то как раз все понимал. — Недопонимание? Волков скривился. Он начинал закипать. Недопонимание? — Кажется, у нас тут действительно есть недопонимание. И тут лица господ путешественников изменились. И неизвестный господин, и юный сын графа смотрели Волкову за спину. И взгляды их были столь серьезны, что кавалер невольно повернулся, чтобы взглянуть — что там? А там, в десяти шагах за ним, в вязкую глину воткнул рогатину Вилли, а на развилку деловито положил мушкет. И лицо молодого сержанта было столь выразительно, что ни у кого не осталось сомнений в его решимости выстрелить, если надобно будет. А за ним, чуть поодаль, также клали на подпорки свое оружие другие люди Волкова. Становились они полукругом так, что бы приезжие господа были под прицелом, но кавалер не был на линии огня, а за ними на коне сидел мрачный человек при доспехе и железе, в старой шляпе, с деревянной ногой и черной бородой. Молодец Роха, правильно сделал, что подошел и подвел людей, очень вовремя вышло. Наконец, Гюнтер Дирк Мален фон Гебенбург, оторвав взгляд от вооруженных людей, удивленно спросил у Волкова: — Что все это значит, Эшбахт? Тот пожал плечами и спокойно ответил: — Вам не о чем волноваться, брат. Я просто ловлю воров, — он снова поглядел на Шоуберга и добавил холодно. — Вернее, одного вора. — Вора? Какого вора? — удивленно спросил фон Гебенбург. — Того вора, что шатается по моей земле и приходит в мой дом, когда хозяина нет, — холодно и твердо говорил кавалер, — и берет то, что ему не принадлежит. — О чем вы, брат мой? — недоумевал сын графа. — Вы не знаете, брат мой? — с притворным удивлением произнес Волков. — А вот, кажется, господин музыкант знает. При этом он смотрел и смотрел на Шоуберга. А тот также смотрел на него. Смотрел все с той же омерзительно ухмылкой, полной презрения. — Шоуберг, вы понимаете, о чем говорит Эшбахт? — спросил Дирк фон Гебенбург. — Я же говорил вам, господа, что он пьян, — с презрением сказал поэт и менестрель графа. Мало того, что форма этой фразы граничила с неучтивостью, так еще на его губах была все та же отвратительная ухмылка. Это и предрешило дело. Если Волков до сих пор про себя никак не мог решить, как ему быть в этой ситуации, что ему делать. То теперь он понял, чего хочет. Да, он принял решение, он решил закончить все это дело тут и сейчас немедля. Он чувствовал, что мерзкая ухмылочка поганого шута выводит его из себя, да какой там, она просто начинает сводить его с ума. Он поймал себя на мысли, что хочет подъехать к нему и перчаткой, всей пятерней, схватить того за лицо, стереть ее с его губ. И ему уже все равно стало, как он ее сотрет с ненавистного лица: при помощи мушкетов его людей или при помощи своего собственного меча. — Вы ехали к моей жене, надеясь, что меня нет дома, — произнес кавалер на удивление спокойно. Шоуберг даже не соизволил ответить, он опять ухмылялся, почему-то этот человек не чувствовал опасности или был безрассудно храбр. И именно это буквально взорвало Волкова. Этот мерзавец даже не счел нужным оправдываться. Он просто ухмылялся. — Вы любовник моей жены, — продолжал кавалер, которого уже просто бесило высокомерие мерзавца, Шоуберг был так нагл, что даже не отвечал ему, и Волков, все еще надеясь на ответ мерзавца, продолжал. — Вы бесчестный человек. Но Шоуберг снова молчал. А еще кавалер вдруг понял по лицам спутников Шоуберга, что они знали, что жена Волкова ему не верна. И незнакомый господин это знал, и Гюнтер Дирк Мален фон Гебенбург, брат Элеоноры Августы, тоже. Они все это знали, они ехали к нему в надежде, что его нет дома. И тут ярость, клокотавшая в нем, полыхавшая словно пламя большого костра вдруг утихла, как будто кто-то залил костер холодной водой. Он понял, что у него нет выхода, они все знали про порочность его жены, они все считали его посмешищем. Кавалер понял, что его позор никак не смыть иначе, чем кровью. Шоуберг не должен уехать отсюда живым, иначе на его репутации навсегда будет поставлен крест. — Шут, а как вы очаровываете женщин? Поете песенки? Наверное, много песен знаете? Вы, шуты, такие мастера попеть. — Что? — ухмылка сползал с лица Шоуберг. — Брат мой, это было неучтиво, — сказал Гюнтер Дирк Мален фон Гебенбург. — Вы, кажется, при своем инструменте? А ну-ка, спойте мне, — продолжал Волков, не обращая внимания на слова фон Гебенбурга. — Ну, берите свою виолу, лютню, как там у вас, у шутов, называется эта ваша чертовщина. — Надеетесь меня оскорбить? — наконец заговорил фон Шоуберг, прищуриваясь. — Пытаюсь, да видно, оскорбить подобного господина будет не просто, — заявил кавалер, теперь пришло время усмехаться ему. — Вы напрасно это затеваете, Эшбахт, — сказал неизвестный господин. — Леопольд один из лучших мастеров графа. Волков даже не взглянул на него. Ему уже было все равно, ему некуда было отступать.